Жена. Главка шестьдесят четвертая: остановка сердца

Это третья от конца главка книжки о моей жене. И в конце следующей главки ее не станет. И хотя я буду так же скрупулезно рассказывать о процессе ее умирания, это рассказ не о смерти. А о том, как ее преодолевала маленькая, тихая, скромная и уступчивая женщина, продемонстрировавшая такой уровень мужества и силы духа, который мне был просто непредставим. Мы почти все, и я в том числе, из тех, кому на миру и смерть красна. Я не боялся смерти, советской власти, КГБ, но до последнего избегал зубных врачей в их советской инкарнации; однако я был писатель, которому жизнь и обстоятельства пишут биографию, и я, зная свой характер, не рассчитывал на долгую жизнь, которая, как всегда, обманула.

Но Танька была совсем другой, не публичной, не показной, очень естественной и очень критичной по отношению к себе. Да, я могу вспомнить, как она с маленьким Алешей на руках не впустила в дом КГБ и милицию, приехавшую меня задерживать; и она без всяких инструкций просто продемонстрировала гордость и непреклонность, которую он нее никто не требовал и не ожидал. Но ее стеснительность и скромность были произведением критического отношения к себе, а в результате она в самый трудный момент жизни проявила такую силу и хладнокровие, которых нет и никогда не было у меня. Силу не на показ, не для биографии, а по причине того, что это просто жизнь, и в ней нужно быть последовательной. Последовательно и непонятно почему — непреклонной. Беспафосно непреклонной. Так что это рассказ не о смерти, а о противостоянии ей.

Но я продолжу рассказ. После потери сознания и падения у нас дома Таньку сразу отвезли в отделение интенсивной терапии. Положение было тяжелое, у нее сразу выявили серьезное воспаление кишечника, потом станет понятно, что это следствие того тромба, который препятствовал кровоснабжению и питанию через зонд. Плюс был один: питание через зонд было окончательное отменено, хотя необходимость в этом была понятна уже давно. Ее стали питать через специальный порт, внедренный в вену, и этого должно было хватить на какое-то время. Ей стали вводить антибиотики, которые не так, чтобы быстро, но подействовали, и воспаление начало отступать.

И одновременно началась дискуссия: надо ли делать операцию, чтобы удалить тромб, мешающий кровоснабжению или нет. И они, оценив ее состояние, стали колоть ее гепарин для разжижения крови.

Но вы бы видели, как она открыла глаза после сильного обезболивающего, погрузившего ее в сон: так, как будто ничего не произошло. Кстати, эти инъекции морфина, начавшиеся еще в MGH, мне не нравились, так как они просто ее усыпляли и разъедали ее сознание, что я замечал и против чего протестовал. Зачем обезболивающее, если нет боли, для удобства персонала?

Но медперсонал интенсивной терапии был безукоризнен, это самое лучшее, что я видел в американских госпиталях, но и они, конечно, выполняют указания врачей.

Несколько дней она провела в отделении интенсивной терапии, но как только опасность для жизни отступила, ее перевели в обыкновенную палату, где все всегда сложнее. Вообще в американской больнице у больного почти нет времени, плотным потоком идут врачи, медсестры, представители паллиативной медицины, капелланы, психологи и так далее. Причем именно последние подчас проговаривают то, что медицина официальная выговорить не решается.

Помню странную группу, стоящую из представителей паллиативной медицины, похожих на коробейников, продающих китайскую лабуду, как драгоценности, и каких-то психологов, которые требовали от нас согласиться на любые предложения врачей (хотя мы не очень-то и отказывались). Но действительно в один момент, когда они сказали, что, возможно, скоро предстоит еще одна операция, я испугался и попросил, чтобы они обсудили это с Нюшиным хирургом из MGH.

И тогда какая-то толстая тетка начала пугать, что если мы откажется от операции, то скоро состояние настолько ухудшится, что ее опять поместят в отделении интенсивной терапии, а затем или рехаб, или конец, причем быстрый. Так получилось, что в этот момент на связи был Алеша, который все это переводил, и именно тогда моя девочка продемонстрировала второй и последний признак слабости, она немного жалобно спросила Алешу: они, кажется, первый раз заговорили о смерти? То есть она все прекрасно понимала и о своем состоянии, и о перспективах, но проговорилась лишь второй и последний раз в жизни. Мы с Алешей бросились ее успокаивать, но ей это уже было ненужно: мгновение слабости, и она опять само хладнокровие.

Другой раз это было связано с настойчивым давлением со стороны капелланов и других конкурирующих конфессий, которые всего лишь предлагали свою помощь, а мы мягко отнекивались. И когда они с искренним недоумением и оттенком восхищения спросили, а что дает вам силу держаться, она тихо ответила: он и дает. Он? – с надеждой переспросила вопрошающая. Кто он? – думая, что она укажет на Его, на Господа нашего Иисуса Христа или его заменителя. Он, повторила моя девочка, и кивнула на меня. Он меня и поддерживает. А кто еще?

После этого они, кажется, не приходили. Но то, что Танькино состояние – тревожное, было и так понятно.

И, однако, никаких врачебных решений нам не сообщали. Воспаление кишечника благополучно прошло, но ее все больше беспокоила проблема с дыханием, все такими же были опухшие ноги, похожие на бутылочки. И как-то незаметно подступило Рождество, и к нам пришел очередной доктор-китаец. Вообще это удивительная американская ситуация: к больному приходят все, кроме основного лечащего врача, отвечающего за все, может, и он приходит, но не представляется в этом качестве, я же видел только новых и разных. И в сочельник пришел исполнительный китаец и сказал: сейчас период праздников, и я на два дня ваш главный врач. Вы жалуетесь на проблемы с дыханием и с опухшими ногами, так как у вас уже найдет тромб в сосуде, питающем кишечник, я бы хотел убедиться, что тромбов нет в легких и в сосудах ног. И увез мою Таньку на многочасовое исследование легких и ног, чтобы вернуть ее с вердиктом: ничего опасного не найдено. Вообще ничего.

Мы проводили вместе по десять часов в день, иногда это было легко и незаметно, иногда Танька начинала меня беспокоить, потому что я не понимал, что с ней происходит, но тревога не отступала ни на секунду. Я точно не помню, когда, но помню, что в обыкновенной палате, а не в отделении интенсивной терапии, мы сидели, о чем-то говорили, больше молчали, я как всегда держал ее за руку, а потом наклонился к ней, чтобы никто не слышал, и сказал, сам не знаю, что на меня нашло, просто какой-то удушливый страх ее потерять навсегда, да и надо когда-то отдавать долги: ты же знаешь, что я тебя люблю? Она кивнула головой. И всегда любил, ты это тоже знала? Она опять кивнула. Я хотел было спросить, а чего же ты мне тогда выносила мозг: ты вообще не можешь произносить слово люблю? Но не сказал. Время для шуток кончалось. Или это время бесконечно?

Кризис случился через пару дней. Накануне из Филадельфии приехал Алеша, он как чувствовал, что его помощь понадобится. Танька была немного более беспокойной уже с утра, что я считал действием обезболивающих, которые ей, несмотря на мои возражения, подчас кололи. У нее появились признаки или глюков, или того, что они называют confused. Особенно к вечеру она стала отвечать немного невпопад, и вдруг начала просить меня отвезти ее куда-то, где она сможет покурить. Ей каждый день приклеивали новый никотиновый патч, чтобы избавить организм от никотиновых ломок, но здесь это не помогало. Она уговаривала меня отвезти ее на балкон, к какому-нибудь окну, в какой-нибудь закуток, где она сможет сделать несколько затяжек.

Я это относил на влияние морфина, и повторял одно и тоже, что это невозможно, что она прикована к кровати десятками капельниц, что любое ее движение фиксируется датчиками, что мы не сможем ни отсоединиться от них, ни сдвинуться с места. Но она продолжала настаивать, и в ее попытках убедить меня отчетливо просвечивало влияние чего-то постороннего в ней. Она вдруг начала говорить, как будто была немного или даже сильно пьяна, что эта гостиница ей уже не нравится, что пора ехать домой, что она устала, хватит уже, я хотела бы отдохнуть. Это все с перерывами тянулось со второй половины для, замирало на какое-то время и продолжалось опять. Вплоть до позднего вечера, когда у меня кончались часы посещения, ровно восемь вечера закрывалась главная дверь корпуса, возле которого стояла моя машина. Это не означало, что выбраться из больницы невозможно, был путь через emergency room, но тогда надо было обходить все корпуса больницы по кругу, и я старался этого избежать.

Я успокаивал ее, как только мог, а когда она вроде как успокоилась, спросил, отпускает ли она меня, ведь на часах — без пяти минут восемь, когда двери закрывается, и карета превращается в тыкву. Она меня, конечно, отпустила. Вроде как успокоилась, но так как я не понимал причин происходящего, я уехал с тяжелым сердцем, и не ошибся. Она, чтобы было очень редко, позвонила мне по телефону и продолжала нести какой-то бред, что ее похитили, что она попала в плен, что ей совсем не нравится то, как к ней относятся, и что она очень хочет курить, а ей не разрешают.

Я в страшном расстройстве написал Алеше, не зная, что делать, возможно было бы лучше, если бы я поехал и провел с ней ночь, хотя не факт, что мне бы разрешили. Но я не находил себе места. Еще примерно через час раздался звонок, незнакомый женский голос мне раздраженно сказал, что моя жена попыталась самовольно закурить непонятно откуда взявшиеся сигареты, и они это так не оставят. Я спросил, что требуется от меня? Я могу прямо сейчас приехать. Мне ответили невразумительно и повесили трубку. Видеть меня они не хотели.

Кое-как вроде заснул, меня разбудил звонок, к первому я просто не успел, сразу после него второй: и мне говорят, что с моей женой что-то произошло и просят меня срочно приехать. Да, конечно, отвечаю я с упавшим сердцем, смотрю на часы: 1.59 ночи. Я поспал полчаса, не на много больше.

Мгновенно оделся, через десять минут я был в больнице. Она была странной и пустой ночью, как кинотеатр без зрителей. Все освещено ярким безжизненным светом, но людей нет. На душе было также тяжело и страшно. Не сразу я понял, где мне искать мою Таньку, в справочном ее не сразу нашли: она была опять в интенсивной терапии. Там все устроено таким образом, что просто с улицы вы зайти на отделение не можете, вы должны позвонить по внутреннему телефону и сказать, кто вы и к кому. Я так и сделал: после того, как я представился, была минута натужного молчания, потом меня попросили поискать с правой стороны от входа в отделение коридор с дверью, которая ведет в комнату ожидания для пациентов отделения интенсивной терапии. Я сел в одно из кресел, вертел в руках телефон, но не мог заставить себя что-то в нем искать.

Не помню, сколько сидел. Было совсем тихо, только иногда откуда-то сзади раздавался невнятный шорох, будто копается мышь. Я был уверен, что в такой час я здесь один, как неожиданно за спиной раздался брутальный звук спускаемой воды в унитазе, еще вода струей пожиже, потом звук открываемой двери, я обернулся, из двери туалета вышла полная женщина в короткой юбке и, с испуганной улыбкой кивнув «Hi», вышла в коридор.

И почти разминувшись с ней в дверях, в комнату ожидания вошли двое сумрачных молодых мужчин, которые сначала постояли, что-то меня спросили, внимательно за мной наблюдая, а потом сели и скучными голосами, дополняя друг друга, сказали мне, что у моей жены случилась остановка сердца, что сколько времени сердце не билось, и значит, мозг не получал питания, они не знают, может быть пять минут, пятнадцать или даже полчаса. Что в любом случае это плохой знак, и я должен быть готов к самому худшему. Я рыдал внутри себя, не знаю, что было наружи. Я, перебарывая голос отчаянья, спросил о прогнозах, они сказали, что прогнозы давать в таких случаях трудно, но все равно это говорит об очень большой опасности для жизни. Когда я могу ее увидеть? Пожалуйста, вы можете идти за нами. И я пошел.

Танька лежала в огромной палате, в рот ей была вставлена толстая гофрированная трубка для искусственной вентиляции легких, на лице маска, возможно, кислородная; она вся была увешена капельницами, дышала с небольшим напряжением, но не так, чтобы очень. Я схватил ее за руку, рука была теплой и податливой, почему я всегда хватаюсь за руку, я не знаю, но теплота, знакомая отзывчивость ее руки меня немного успокоили. Я сел, дождался, когда медсестра, что-то тут организовавшая, выйдет, и стал с ней разговаривать. То, что я говорил, непереводимо, да и не нужно.

Под утро написал Алеше. Он перезвонил, я описал ему ситуацию, он сказал, когда приедет. Я просидел у нее почти целый день, Алеша приехал, поговорил с врачами, потом сел у окна, Танька безмятежно спала, дышала относительно ровно, но как можно дышать при искусственной вентиляции легких? Через некоторое время Алеша меня отпустил выпить чая, поесть и отдохнуть, я был на ногах почти сутки.

Так прошли два дня. Мы меняли друг друга, на ночь Танька оставалась одна, но ее дыхание улучшалось, более того, на второй день она проснулась, кончилось действие обезболивающих, но как она себя чувствует и что понимает, было неизвестно. Изо рта торчала толстая трубка искусственной вентиляции, но по словам медиков, они постоянно уменьшали подачу воздуха через насос, позволяя ей все больше дышать самой. Потом пытаясь понять состояние, начали задавать ей вопросы, и она сначала молчала, но потом как-то неохотно стала отвечала на них. Вы можете пошевелить правой рукой? Проходило какое-то время, и она чуть заметно шевелила пальцами. А левой? Опять довольно большой промежуток, и шевелится палец на левой руке. Вы можете поднять правую ногу и сжать левую руку в кулак, она долго молчала, потом сжимала левую руку и пихала ногу под одеялом. Это позволяло надеяться, что мозг в какой-то части еще жив. Можно ли вообще отключить искусственную вентиляцию легких? Да, отвечали нам, скоро попробуем отключить.

Как очень часто случается, именно в тот момент, когда трубку искусственной вентиляции вынули, меня не было, я пошел в кафетерий выпить кофе. Всего пять минут. И когда уже уходил, в кафетерий зашел тот самый китаец-радиолог, который когда-то, всего-то пару месяцев назад, обещал Таньке безусловное выздоровление и победу над болезнью. Я представил на миг, как подхожу к нему, беру за грудки и спрашиваю, как он сейчас оценивает свой прогноз, если его пациентка после остановки сердца и клинической смерти лежит в палате интенсивной терапии с искусственной вентиляцией легких? И конечно, не подошел. Мы же не на базаре. Да и что он мог мне ответить.

Я вышел из кафетерия, думая о том, что Танька всю жизнь слишком уважала и доверяла мужчинам. С тридцатой физматшколы она считала, что мужчины умнее, и на них можно полагаться. Ей понравились врачи-китайцы, которые обещали ей непременное выздоровление. Она доверилась хирургу из MGH, потому что он вел себя уверенно и одарил комплиментом. Она доверяла мне, не сомневаясь, что я никогда не дам ее в обиду. А я ничего не смог сделать, я не смог предотвратить то, что с ней случилось, и я за это отвечу, потому что я не оправдал ее доверия.

Я медленно шел по коридору, пытаясь вспомнить, где нужно свернуть, чтобы выйти к отделению интенсивной терапии. Наконец, когда уже показалось, что заблудился, нашел. Снял трубку, как здесь принято, сказал, что я муж Тани Берг из такой-то палаты. Сейчас, позвольте, я уточню. Голос исчез, какой-то долгий обмен вопросами и ответами. В этот момент телефон мой звякнул, текст от Алеши, что-то про маму, трубку сняли, что-то еще, я был без очков. В этот момент дверь начала медленно открываться, и я протиснулся внутрь.

Когда я вошел в палату, моя Нюшка без всяких трубок смотрела на меня во все глаза, и была нормальнее всех нормальных на земле. Только очень недовольная. Я схватил ее за руку и попытался поцеловать, но она тут же вырвала ее и сказала: что за телячьи нежности? В нашей семьи такое было не принято. У нас не было никаких Нонночек и Юрочек, были Зоя и Саша, и больше ничего. Ни следа повреждения мозга. Ничего от пережитой клинической смерти. Она двигала руками, ногами, она говорила без умолку и была недовольна, прежде всего, мной. Я был счастлив. Я не помню, когда я был так счастлив.