Жена. Главка шестьдесят пятая: (уход) моя девочка умерла

В следующие два дня события менялись с такой скоростью, что мне стало казаться, что прошло намного больше времени. Сначала Танина палата стала просто местом паломничества: сплошным потоком шли врачи, как по одиночке, так и группами, медсестры, студенты поздравить и посмотреть на пациентку, которая после клинической смерти проснулась как новенькая, говорит, все понимает, улыбается. Каждый второй говорил, что она герой, а Танька не понимала из-за чего весь сыр-бор, потому что мы с Алешей решили не говорить ей об остановке сердца и клинической смерти, чтобы не расстраивать.

Но одна из лечащих врачей на отделении, особо много уделявшая Таньке внимания, начала задавать вопросы, что она помнит, что не помнит, выяснила, что Танька ничего не помнит, поняла, что мы не сказали ей об остановке сердца, и сказала, что это надо сделать обязательно: пациент должен иметь возможность знать обо всем, что с ним происходит.

На следующий день Алеша должен был возвращаться обратно в Филадельфию, а ему на смену должна была приехать Мила, и незадолго до Алешиного отъезда мы сказали Таньке о том, что случилось. Она очень расстроилась. Даже так, сказала она, помрачнела, и как мне стало казаться, именно с этого момента началось опять ухудшение. Почти незаметное, ей не давали покоя проблемы с дыханием, она об этом смогла сообщить, даже пока во рту была трубка от искусственной вентиляции легких.

Алеша уехал, но сказал, что, может быть, скоро вернется опять. На календаре 30 декабря, пить воду Таньке было нельзя, кстати уже давно, можно было только смачивать губы специальной губкой на палочке или давать сосать кусочки специально приготовленного льда. Возможно, от переутомления, возможно от огорчения, что с ней такое произошло, Нюшка стала чуть более сумрачной и иногда держалась рукой за грудь, так как было трудно дышать.
Вообще после отъезда Алеши ее состояние становилось все более неопределенным, что ли, я не вполне понимал, что происходит, грешил на то, что они опять ей дали обезболивающее, а морфин действовал на нее угнетающе. К вечеру выражение ее лица мне нравилось все меньше и меньше, я пошел искать ту самую докторшу, что заходила к ней чаще других и потребовала сказать ей об остановке сердца. И попросил зайти к Таньке в палату, чтобы посоветоваться. Но она была во время обхода больных, обещала зайти, но получилось это у нее в самом конце дня.
Она звучала все также мажорно, хотя Танька была чем-то явно угнетена, продолжались проблемы с дыханием, и она была не то, что confused, но что-то такое в ее словах иногда проскакивало. Докторша сказала, что знает о проблемах с дыханием, они ищут ответы, потому что легкие чистые, несколько рентгенов не показали никаких изменений; все также твердила, что Танька герой, что все очень хорошо, и у нее хорошие для нее прогнозы. Более того, на фоне улучшения состояния они скоро, очевидно, переведут ее в обыкновенную палату, потому что интенсивной терапии ей уже не надо.

Я, все также беспокоясь об изменениях, происходящих в Таньке, просил не торопиться и поставить меня в известность, если они все-таки переведут ее в обычную палату, чтобы я мог при этом присутствовать, потому что Танька явно нервничает при смене обстановки и ее состояние медленно, но ухудшается.
Докторша не вполне поняла меня, и сказала, что, если бы Таньке грозила какая-то опасность, я был бы первым, кто об этом узнал бы.

За пять минут до закрытия дверей, то есть без пяти минут восемь, я попрощался с Танькой и пошел к машине к главному входу. Я не помню, перезванивались ли мы с ней вечером, кажется, нет, но мне было все равно неспокойно.
На следующее утро я не нашел ее в интенсивной терапии, ее перевели в обыкновенную палату, кажется, на четвертом этаже, но, когда я попробовал к ней пройти, меня первый раз не пустили, напомнив, что посещения начнутся примерно через час. Я почему-то должен получить пропуск на первом этаже, оттуда должны позвонить на отделение и разрешить или не разрешать мне проход. Это был первый раз, когда меня не пустили к ней сразу. Я спустился на первый этаж, заказал пропуск, после разговоров с отделением мне разрешили подняться, но пройти к старшей медсестре отделения. Она, правда, сама меня встретила, отчитала за то, что я прихожу раньше времени, сказала, что сегодня пустит в виде исключения, но больше нет.

Я покивал головой и пошел к Таньке. Палата была микроскопической, хотя в ней помещались две койки, Танька спала, и я смотрел на ее с ужасом. Это была какая-то старуха, измученная и опустившаяся, она лежала в шерстяной шапке, которую иногда носила, чтобы скрыть выпавшие от радиации и химии волосы, но я ничего не понимал, что случилось. Сделал на телефон два снимка, которые здесь не покажу, и послал их Алеше с комментарием, что с мамой произошло что-то ужасное. Но ни на кого на отделении это не производило впечатления, мы за ночь прошли какое-то космическое расстояние, мы будто попали в другую больницу на другой планете, в какое-то Бологое на исторических путях, и моя Нюшка за одну ночь постарела на двадцать лет.

Когда она все-таки открыла глаза, я понял, что они дали ей обезболивающее, которое угнетало ее, но что произошло, не понимал. Танька общалась со мной, но была явно заторможенной и бесконечно усталой, через некоторое время пришла, наконец, врачиха с женщиной-капелланом и начали разговор с Танькой и мной; я попросил соединить нас с Алешей, что получилось на сразу. Танька еле шевелила языком, я вопрошал, что случилось, рассказал про вчерашний день, что она выглядела как почти здоровая, что врач из интенсивной терапии говорила, что у нее все в порядке, и у нее хорошие, обнадеживающие прогнозы. Врач в палате сказала, что Таньке ночью было плохо (в чем это выражалось, я не понял), и она должна сказать мне, что положение тяжелое. Я никак не мог взять в толк, что произошло, врач все время пыталась подключить к разговору женщину-капеллана с ее стандартными вопросами о Танькиной вере или конфессии, на что я сказал, что нам капеллан не нужен. А что вам нужно, спросила врачиха? Нам нужно, чтобы она поправилась, чтобы ушли проблемы с дыханием, еще раз попросил не давать ей морфин, который плохо на нее действует, а никаких болей она не испытывает. На что врачиха, продолжая вежливо улыбаться, покачала головой и сказала, что хотела бы поговорить с моим сыном.

Таньке тем временем становилось немного лучше, какая-то старческая маска невыносимого страдания постепенно заменялась ее привычными чертами, я держал ее за руку и не понимал, что случилось, что произошло за ночь, что она из бодро поправляющийся вдруг опять стала тяжело больной.

Через некоторое время позвонил Алеша и после какой-то паузы сказал, что, по словам только что звонившей врачихи, состояние Таньки резко ухудшилось, и она умирает. Причем счет идет не на недели, а на дни или даже часы. И сказал, что врачиха потребовала сказать об этой моей девочке, что ее жизнь кончается, и она скоро умрет. Мол, по их протоколам, пациент не просто имеет право, но должен знать, и, если мы сами не скажем ей это, они завтра же скажут ей сами.

Для меня это все прозвучало как страшный сон, как же так, еще несколько часов назад в отделении интенсивной терапии все было столь радужно и прекрасно, а лишь за ночь, во время которой ее перевезли в обыкновенную палату, все так кардинально поменялось.

Я вернулся к Таньке, на душе был мрак, я держал ее за ручку, и она через силу со мной разговаривала, было видно, что ей тяжело, но ничего не болело, только тяжело дышалось. И действительно за несколько часов несколько раз срабатывал датчик низкого уровня кислорода в крови, прибегали медсёстры, давали ей кислородную маску, уровень кислорода восстанавливался, и все успокаивались.

С дороги позвонила Мила, которая сказала, что приедет около 4 и меня сменит, я без подробностей сказал ей, что Танькино состояние почему-то резко ухудшилось, объяснил, как нас найти, как получить пропуск, и на каком лифте к нам подниматься. И тут моя Нюшка опять стала просить отвезти ее куда-то на лестницу, к балкону, где она сможет покурить. Я говорил ей все тоже самое, что говорил при двух уже подобных случаях, что она под множеством капельниц, что вывезти ее незаметно из палаты и отделения невозможно, на ней несколько тревожных датчиков, но она все равно просила, причем так, что я понимал, что с ее сознанием что-то происходит.

Бросился к старшей медсестре, сказал, что Таньке очень хочется курить и прошлые приступы желания курить кончались очень плохо, она посмотрела по записям, увидела, что никотиновый патч ей утром прикрепили и опять предложила мне жевательную резинку с никотином. Я попросил у нее никотиновые леденцы, такие тоже бывают, так как боялся давать ей жевательную резинку в ситуации проблем с дыханием и моим страхом, что она подавится. Медсестра обещала узнать, я вернулся к Таньке, она была в нарастающем беспокойстве, от жевательной резинки наотрез отказалась, просила меня увезти ее. Говорила, что этот круиз ей нравится все меньше и пора ехать домой. Это было как у папы, который тоже периодически забывал, где он находится. Я гладил ей ручку и объяснял, успокаивал, она на время вроде как задремывала, а потом все начиналось сначала.

Чтобы ее развлечь, я достал ее iPad, но обнаружил, что из-за всех этих переездов пропал шнур с зарядным устройством. Без зарядки можно было обойтись, потому что рядом с кроватью было несколько гнезд USB, но шнур был нужен. Так как небольшой заряд оставался, я подумал, что съезжу за кабелем, когда приедет Мила, а пока решил поставить ей что-то из того, что мы обычно смотрели дома: новости на Настоящем времени или Дожде, какое-нибудь интервью. Она от всего морщилась, только на программу Точка об интернет-технологиях согласилась и слушала, иногда открывая, иногда закрывая глаза.

К тому моменту как появилась Мила, моя Нюша немного успокоилась, палата была настолько маленькая, что помещался только один стул, второго не было, не было места для него, да и сами стулья по заверениям персонала кончились. Я уступил стул Миле, ей надо было куда-то девать вещи, но я сказал, что мне все равно надо попытаться достать где-то шнур для зарядки. И сломя голову сначала бросился в местный кафетерий, в нем ничего подобного не оказалось, потом взял машину и поехал в один из ближайших магазинов, где купил длинный-предлинный шнур, чтобы Танька могла держать iPad в любом удобном месте, и длины шнура бы все равно хватало.

При Миле Танька как-то притихла, она прослушала Точку, хотя сказала, что, кажется, этот выпуск уже слышала. Сознание ее становилось все более светлым, при Миле она не просила везти ее куда-то курить, видение с круизом тоже не повторялось. Гримаса мучения на лице не пропала полностью, но выглядела она намного лучше, чем утром. В какой-то момент с упреком сказала: Мила за все время не сказала мне ни слова, Мила всполошилась, начала извиняться, что-то объяснять. Скорее всего, она полагала, что Танька не вполне в сознании и не хотела ее беспокоить. Тем более все было так скучено, неудобно, неприятно, что совсем не походило на палаты этого госпиталя, в которых мы бывали.

Мне хотелось ей что-то сказать, я не знал, что, мне хотелось ее как-то поддержать, я что-то говорил, но видел, что мои слова пролетают мимо, я хотел сказать, что я не могу без нее, что будь они все прокляты, ведь всего несколько часов назад они уверяли, что все прекрасно, и она герой, а теперь так. Танька была как за какой-то пеленой, то есть это была она, моя мужественная стойкая девочка, и при этом одновременно она была еще где-то, чего я не понимал. На душе было так тяжело, что я с трудом делал вид, что все нормально. Но если бы кто посмел сказать ей, что она умирает и вот-вот умрет, я бы, наверное, убил. Я должен был защитить свою девочку и не сумел этого, я так старался, и все мимо.

Время неуклонно двигалось к закрытию больницы, я держал ее за руку, она все более спокойно смотрела на меня, отвечала, кивала головой, была вполне в сознании, без пяти 8 я сказал, что надо идти, ты нас отпустишь? Танька удивленно и даже недовольно посмотрела на меня и сказала: а я хоть когда-то не отпускала? Я, еле сдерживаясь, поцеловал ее в губы и в щеку, спи, дорогая, ты проснешься, я буду уже у тебя, я только должен покормить Милу с дороги. Мила что-то говорила, я еще раз поцеловал ее в руку. И опять этот недоуменный взгляд: «Все болеют, и все поправляются» сказала она с легким укором на мою излишнюю эмоциональность. И это были последние слова, кроме непосредственно прощаний, которые она сказала. Она не собиралась сдаваться, она не собиралась умирать, она даже в этот момент была уверена, что все преодолеет, все выдержит. Ни стона, ни жалобы, ни отчаянья. Все болеют, все поправляются, поправлюсь и я. Я еще раз обнял ее и пошел к лифту, неся наиболее тяжелые вещи Милы.
Кончался год, кончался этот день 31 декабря, о чем мы ни разу сегодня не вспомнили. А она так любила этот Новый год, всегда устраивала и ждала праздника, всегда наряжалась, всегда вспоминала те Новые года, которые мы справляли в юности и молодости. Мы с Милой молча доехали до нашего дома, поднялись, я что-то накрыл на стол; позвонил Алеша, который сказал, что ему опять звонили из больницы и сказали, что, если завтра мы не скажем Нюше, что она умирает, они сделают это сами. Я не мог этого слышать, пошел в свою комнату и лег.
Таньке не позвонила. Я не помню ничего из этого вечера, ни в какое время заснул, как и то, принимал или нет лекарства, я даже пить не мог, хотя в больнице думал, что налью себе чего-то крепкого. Нет, принял, наверное, транквилизатор, и задремал.

Звонок прозвучал в пять с чем-то утра. Звонили из больницы вмесите с переводчиком. Женский голос сказал мне, что моя жена Таня находится при смерти, и счет идет на минуты. Она даже не уверена, что я успею попрощаться, я сказал, что буду через 5-10 минут. Главный вход был еще закрыт, можно было попасть только через emergency room, я, стараясь не шуметь и не разбудить Милу, спавшую в Танькиной комнате, сбежал вниз, и скоро был в палате.
Танька спала и выглядела никак не хуже, чем вчера утром. Дышала тяжело. Я сел рядом и начал с ней говорить. Она никак не реагировала. Я говорил, говорил, еле сдерживая слезы. Вокруг меня было какое-то движение. Потом я начал понимать, что отключают какие-то капельницы, чему не придал значение. Моя Нюша была рядом, она, наверное, не слышала, что я говорю, а если бы слышала, то сказала бы недовольно: что за телячьи нежности, я к этому не привыкла. Через некоторое время меня попросили выйти в коридор, мол, нужно кое-что сделать, я где-то постоял, потом меня отвели в другую пустую и большую палату, где на столике стоял кофейник и какое-то печенье. Я сел в кресло и через некоторое время привезли мою Таньку, почти без капельниц, вместо виноградной грозди из шнуров и емкостей было всего один или два. Ее лицо было спокойно. Она мирно спала, дышала намного легче, вся усталость и мука растворилась, это опять была моя Нюшка, моя девочка, мое все. Я держал ее за руку и разговаривал. Она не отвечала, но на лице было спокойное умиротворенное достоинство, печать этого ее мужества и стойкости.
Время не то, чтобы остановилось, но я за ним не следил. Через пару часов пришла Мила, доехавшая до больницы на uber, я обратил ее внимание на то, что нет привычных капельниц, я все ожидал, что их вот-вот восстановят; персонал порой появлялся, справлялся, не нужно ли нам чего-нибудь? А когда я спросил по капельницы, позвали какую-то врачиху в очках, которая сказала, что они решили не мучать больную тяжело переносимыми лекарствами и давать только поддерживающее. Что ночью у Тани был опять приступ, она задыхалась, они его купировали, но само состояние и прогноз по поводу ее скорого ухода не изменился. И что мне имеет смысл сказать об этом всем, кто хотел бы с ней проститься.

Я или Мила позвонили Алеше, Алеша, кажется, еще поговорил с врачом, сказал, что попытается вылететь ближайшим рейсом. Написал я и своей кузине Вике в Провиденсе, она мне перезвонила, я описал ей ситуацию, она спросила, должна ли она приехать? Ничего не должна, но, если верить словам врачей, она может умереть в любую минуту. Как я выговаривал все эти слова, сам не понимаю. Я приеду, сказала Вика.

Танькино лицо еще боле посветлело, у нее был какой-то детский чистый оттенок кожи, она тихонько-тихонько дышала, и казалось совершенно здоровой, без какой-либо боли, неудобства, проблем, а я все равно находился в каком-то сужающемся темном туннеле, в который меня отправили слова о ее скорой кончине, я как бы примеривался к ней.

Появилась Вика, посмотрела на Таньку, покачала головой, начала о чем-то говорить с Милой, спрашивала, когда приедет Алеша, ей принесли дополнительный стул, вчера его не могли найти, когда пришла Мила; сегодня все было иначе. Но у меня постепенно росло какое-то недоумение, если ее состояние, как я видел, такое неплохое, почему они говорят о смерти, почему они не присоединяют привычные капельницы. На очередной вопрос медсестры, не надо ли чего, я попросил поговорить с врачом. Пришла уже виденная нами сегодня врачиха, молодая, не больше сорока, в очках с сильными диоптриями и немного сутулящаяся. Я начал задавать свои вопросы, и она повторила, что они перешли от агрессивного лечения к поддерживанию организма. А что такое агрессивное лечение? Ну, эти все капельницы с разжижителем крови, с питанием, поступавшим через вену и так далее. А что такое поддерживание организма? Ну, по сути дела это морфин, который ее успокаивает и позволяет просто спать без боли и проблем с дыханием. Но у нее никаких болей не было. И кто принял это решение прекратить лечение, разве для этого не нужно согласие больного или его родственников? А разве вы его не давали? Нет, не давал и не даю. Я вижу, что она спокойно дышит, что у нее есть силы на борьбу за свою жизнь, и я думал, поддерживание означает укрепление ее организма, а получается, что вы просто решили ее больше не лечить и посадили на морфин в ожидании того, что она умрет.
Разразился страшный скандал, оказывается, это была та самая врачиха, что звонила мне в пять утра с сообщением, что у меня есть насколько минут, чтобы попрощаться с женой. К счастью, был переводчик и практика записи разговоров, врачиха попыталась уговорить меня, что она права, но в чем? В том, что решила, что мой девочке больше не надо жить? Что пора ей на вечный покой. Я впал в ярость и потребовал возобновить лечение и позвать какого-нибудь другого врача для второго мнения, потому что этому врачу я больше не доверяю. Мила с Викой не пытались меня остановить, хотя ситуация становилась некомфортной.

Тем временем позвонил Алеша, ему выдали билет на самый ближайший рейс, но в последний момент самолет сломался, рейс перенесли, сейчас пытаются посадить его на другой и более близкий, но все равно это несколько часов.

Тем временем пришла другая докторша, я ее помнил, мы с ней обсуждали проблему тромба в сосуде, питающем кишечник, и возможные способы борьбы с проблемой. Тогда она звучала вполне оптимистично, они все звучали оптимистично до вчерашнего утра. Я рассказал ей о прогнозах врачей отделения интенсивной терапии, о том, что буквально сутки с небольшим назад меня уверяли, что моя Нюшка поправится, а теперь отключили от лечения и готовят к смерти.

Пришедшая докторша начала с извинений: произошла ужасная ошибка, они будут с ней разбираться, никто не имел права прекращать лечение и переходить на поддерживание без согласия самого пациента или родственника с соответствующими правами, и я если я требую, они тут же вернут все капельницы и все препараты, применявшиеся раньше. Но, к сожалению, одно очевидно, вы мне рассказали, что многие из врачей, лечивший вашу Таню эти месяцы давали позитивные прогнозы, потому что объективно, судя по анализам и тестам, ее болезнь подлежала излечению. Множество людей в такой ситуации излечиваются и живут дальше, но у Тани это не получилось. Так бывает, одни вылечиваются, другие, к сожалению, нет. Если вы настаиваете, мы тут же вернем все формы лечения, но вы должны понять, что именно лечение и его формы тяжелы для Тани, она опять будет задыхаться, мучаться, жизнь это немного может продлить, но качество жизни резко ухудшится.

Я слышал ее доводы и, одновременно, понимал и не понимал их. Мучить мою девочку или согласиться, чтобы она просто умирала. Я вдруг стал маленьким и беспомощным. Хорошо, давайте подождем нашего сына, он сейчас летит в Бостон из Филадельфии, он должен быть в течение часа и тогда решим. Докторша вежливо и сочувственно кивала головой: конечно, еще раз извините за накладку с решением о прекращении лечения без вашего согласия, это огромный просчет, но вам решать, продолжать мучиться и бороться, зная уже наверняка, что болезнь не победить. Ночью у нее был приступ, они позвонили в интенсивную терапию, но, посмотрев результаты анализов, те отказались брать ее обратно. А причины все известны: здесь и тромб в сосуде кишечника, и плохие сосуды, и остановка сердца, и рак, который без лечения, а его ведь прекратили лечить после химео- и радиотерапии — не дремлет и продолжает отравлять организм. Она выглядела честной, в знак согласия я покачал головой.

Мы ждали Алешу, Танька все также спала, но дыхание стало чуть более напряженным, медсестра сказала, что кончается действие морфина, сделать еще одну инъекцию? Я отказался. Я не знал, что делать. Я сидел с моей дорогой девочкой, все вокруг уже приговорили ее, а она дышала, была гладкой, спокойной, чистой и такой моей.
Приехал Алеша, мы поговорили с ним, он поговорил с врачом-хирургом, представлявшей второе мнение, но он не хотел решать, мы опять попросили совета, нельзя ли поддерживать без морфина, который ее оглушает и на дает открыть глаза. Морфин не только оглушает, но и влияет на процесс дыхания, без него Танька опять начнется задыхаться и испытывать муки. Мы сошлись на том, чтобы попробовать менее агрессивный препарат, чем морфин. Он практически не помог, она продолжала дышать более тяжело, чем еще час назад. Она спала, но была более беспокойной, что ли. Мы еще посовещались и решили вернуться к морфину. Пришла врач с медсестрой и шприцем для инъекций: мы хотим предупредить, морфин в этом ее стоянии делает ее сон более комфортным, но может ускорить процесс ее ухода. Я опять взывал к докторше с вопросами, а нет ли все-таки каких-либо препаратов, чтобы и поддерживать, и удлинять жизнь. Она покачала головой.

После инъекции морфина Танюшка моя опять стала дышать ровнее, она спала так умиротворенно, как не спала уже давно. Вика уехала, меня уже давно мучила проблема подгузника, торопясь, я не поменял его с ночи, и сидел, как говориться, с полными штанами. Моя девочка умирала, а я сидел с полными штанами. Наконец не выдержал и спросил ребят, если я смотаюсь минуть на 15 домой и вернусь, как ты считаешь, я смотрел на Алешу. Конечно, поезжай, ты видишь, она просто спит.

Я пошел к лифту, сел в машину, доехал до дома, и уже в дверях раздался звонок: звонил Алеша, он сказал какое-то слово, которое я не расслышал, а потом после паузы: э-э, мама умерла.

Я бросился обратно, будто моя скорость могла как-то помочь, через пять минут я был опять в палате. Моя девочка тихо лежала на боку, она была теплой и почти живой, красивой и с кожей как у ребенка, и как бы невредимой. Она только не дышала, уже, а так это была моя подружка, одноклассница, мой единственный дружок, моя защитница и помощница, она была всем. Я целовал ее руки, губы, щеки, они были еще теплыми и живыми. И что-то говорил.
Не помню, сколько мы сидели. Я был мокрый настолько, что увидел, как пятно появилось и на джинсах. Я спросил Алешу, что же теперь делать, когда они ее заберет? Только когда мы уйдем, до этого они не будут беспокоить. Мы еще немного поседели, я держал ее за руку, как делал всю жизнь. Но ничего уже не говорил, стеснясь Алешу и Милу.
Потом мы встали и пошли. Жизнь моя кончилась.

…а дома мы открыли ту бутылку односолодового виски, которую купили с Танькой в магазине duty free в Барселоне, возвращаясь из круиза, и собирались выпить на мой день рождения, потом перенесли на ее, опять не открыли, решив ждать лучших времен. И дождались дня смерти.

Но это еще не конец.