Через плечо не горячо

17 лет назад, в середине марта, мы приехали в Америку и поселились в Нью-Йорке. У нас не было ощущения, что это эмиграция, но уехали мы от того же, что сейчас правит бал в России. Мое близкое окружение отреагировало на проявление из негатива образа Путина спазмами стеснительного великодержавного упоения, и это было настолько противно, что мне захотелось быть ото всего этого подальше.
Но жизнь моя практически не изменилась: я как писал все предыдущие годы, начиная со студенческих лет, так и продолжал писать; как снимал бездомных, так и продолжал их снимать, видя, конечно, разницу, но приблизительную. Один из самых близких моих приятелей Алик Сидоров уверял меня, что я совершаю ошибку. Зачем надо было уезжать, чтобы делать то же самое, что и раньше? Имеет смысл делать что-то другое и новое. Заняться бизнесом, заработать кучу денег. Но я делал только то, что мне было интересно: как писал с андеграундных времен только то и только так, чтобы искать в этом удовлетворение, так и продолжал и, очевидно, продолжу.
Я не хочу сказать, что считаю себя правым. Пригов, возможно, немного лукавя, а может, и не немного, уверял, что, начни он жизнь в новую эпоху, вряд ли стал бы поэтом, а искал бы профессию столь же резонансную эпохе, как поэзия в 70-80-х прошлого века. Возможно, он прав. Наша самоуверенность понуждает нас пренебрегать течением, которым управляем не мы, нас оно несет или даже тащит. Но заранее настраиваться на резонанс до сих пор кажется не очень приличным что ли, хотя, возможно, это лишь самооправдание, наш самый близкий и интимный друг и адвокат.
Одно я знаю точно: мне не надоело. Я пишу с тем же непримиримым азартом, что и раньше, и все также веду разговор с воображаемым собеседником, толи по рецепту Савича, то ли Баратынского. И тут же, конечно, вспоминаю, как Кривулин спорил с Бродским: первый назвал Баратынского роскошным поэтом, второй поправил: хорошим, Витя. Но это и есть возможность читать (а значит, и писать) так, чтобы это было не в коня корм. То есть вне мейнстрима и ближе к обочине. Я очень ценю высказывание философа, зарабатывавшего на жизнь шлифованием линз, что прекрасное редко, а редкое прекрасно. Если вычесть из этого утверждения пресный привкус романтизма, то получится примерно то, что я и хотел сказать.
Что 17 лет назад был такой же холодный март, но снег выпал в следующем феврале. Что эмиграция – мучительная вещь, и первые лет десять хочется вернуться, а потом все как-то приедается и становится неразличимо знакомым, оставаясь при этом чуждым, но уже безболезненным. И я не сомневаюсь, что, вернись я в Россию, я стал бы опять снимать бездомных, как снимал их этим мартом – который, как и когда-то, за десять лет до перестройки, отзывается на пароль: смерти, увечья, аресты. Разве что оптика разная: тогда выхода из туннеля, сегодня входа в него. Да и наконечник из бостонских экскурсоводов, которыми я опять все завершаю, поменялся бы на петербургских. Разница только кажется иллюзорной.