Жена. Главка двадцать третья: вестник прошлого
Время с конца 80-х до середины следующего десятилетия прошли под знаком нашего журнала «Вестник новой литературы». Самым легким было составить первые номера журнала, самым сложным – издать, также как книги, которые входили в нашу издательскую программу. Предлагая издавать андеграунд, противостоящий рухнувшей советской власти, мы предлагали вроде как будущее (в России будущее почти всегда прошлое), и желающих попробовать заработать на этом было достаточно. Но и опасения были, со своими деньгами расставаться никто не спешил.
Мы заключали договоры, которые оказывались пустыми бумажками, мы готовы были отдать будущим компаньонам большую часть прибыли за поставку бумаги и оплату типографских расходов, но все в последний момент рушилось. Нас обманывали с легкостью, помню целые дни как мы следили по накладным за машиной с грузом бумаги.
Но все исчезало, пока у нас не появился юрист, очень симпатичный человек Александр Кулеба, который взялся нам помогать, и весь успех состоял всего лишь в одной фразе, которую он добавил в тест договора «в безакцептном порядке». То есть такой же договор, как и раньше, но наш партнер обязывался поставить к определенному сроку бумагу для типографии «в безакцептном порядке», в противном случае он должен был выплатить сумму равную 20 тысячам рублей. Наши партнеры почти всегда из балтийских стран, наших бывших прибалтийских республик были столь же юридически неграмотны, как и мы. Но когда в очередной раз компаньон нас обманул и не поставил бумагу как обещал, предоставленный в банк текст договора с фразой в «безакцептном порядке» привел к появлению на нашем счету первых 20 тысяч рублей, и мы смогли стартовать. Безакцептный порядок – означал немедленную выплату без обращения в суд. Партнеры думали, что обведут нас вокруг пальца, но Кулеба столкнул застрявший на мели наш издательский корабль и все, вздрогнув, тронулось с места и поплыло, хотя мы уже и не чаяли.
Наш первый номер вышел тиражом 50 тысяч экземпляров, мы не разбогатели, потому что читателю нравилось прошлое, но свое прошлое, советское прошлое, прошлое той советской литературы, которая была когда-то официальной, потом писатель становился знаменитым и решал попробовать покорить и зарубежную аудиторию, ссорился с советской властью, уезжал под давлением обстоятельств в эмиграцию и теперь триумфально возвращался. Мы же представляли литературу тех, кто никуда не уезжал, рисковал до последнего и предлагал совершенно другую стилистику, развивавшую традиции почти неизвестные широкому читателю, что обеспечивало успех очень локальный. Мы смогли выпустить 8 номеров журнала, Миша Шейнкер, возглавивший наше издательство, выпустил несколько десятков книг, но, как пишет по этому поводу Википедия, максимум уступок массовому вкусу было издание книг Аверченко «Дюжина ножей в спину революции» и «Перелетный кабак» Честертона. А так — исключительно андеграунд, у которого аудитория оставалась локальной. Да, малая Букеровская премия как лучшему независимому журналу 1992 года и грант от фонда Сороса продлили наше существование, но время становилось все более прагматичным, и не нам с нашими принципами было соревноваться с ним.
Ведь вы помните это время: редкая эпоха, когда будущее было неопределенно. Я помню, как после путча на короткое время изменилось поведением гаишников, они вдруг стали предупредительными, улыбались, они перестали понимать, кто теперь начальство, и еще более того, кто будет начальством завтра. Один мой знакомый, работавший в гуманитарной организации, однажды был вызван директором, человеком спесивым и чванливым, на интимный разговор, внутри которого вдруг сказал, я же всегда вам симпатизировал (имелось ввиду антисоветчикам), не забудьте об этом, когда ваши придут к власти.
Но нашли к власти так и не пришли, а только попугали немного. Но так или иначе мы протянули до середины 1990-х, мне пришлось осваивать профессию журналиста, печататься в перестроечной прессе, периодически зарабатывать за границей, читая лекции, в основном в немецких университетах, где у нас было много друзей (прежде всего, Антье и Эдик Фалькенгоф, с которым мы некогда вместе работали в одной котельной бани на Свечном, рядом с домом писателя и фотографа Гран Бориса), потом публикуясь в респектабельной газете «Welt am Sonntag» (мои статьи, написанные, естественно, на русском, переводила подружка Антье — Сюзанна), пока одна статья не вызвала скандал с Валерием Георгиевым, но это уже дела давно ушедших дней.
Таня делала все то, что требовали от нас обстоятельства, мы жили, конечно, лучше, чем когда я 8 лет работал кочегаром, но все равно занимали у соседей до зарплаты (до выплаты гонорара, потому что мы работали в нашем «Вестнике новой литературы», который пытался выйти на самоокупаемость, но так и не вышел, и кроме самого начала, зарплаты у нас были символическими, а потом и вовсе отсутствовали). Но несколько эпизодов остались в памяти, как я, получив гранки с моим романом, неожиданно для себя засел, — пришла идея — вернее мы вдвоем засели за переделку, по сути дела переписывание всего текста практически за одну ночь. И работали как сумасшедшие, я правил, Танька тут же перепечатывала изменения и клеила, добавляла их к тексту, но перед этим каждое изменение обсуждалось, и если я открою сейчас книжку, то вспомню все до единой правки. Мы кончили, как казалось затемно, сели ужинать и отмечать, как вдруг открывается дверь, на пороге Алешка: уже утро, ему пора в школу.
В конце 80-х умерла Танина бабушка, та, что была родом из деревни Удино и оставалась неграмотной, у нас к нашей однокомнатной квартире добавилась комната, и мы обменяли их на двухкомнатную квартиру по улице Бабушкина, одна автобусная остановка от метро Елизаровской. И я, конечно, тут же вспомнил, что ездил до Елизаровской, когда в больнице буквально в одном квартале от метро, умирала моя бабушка. И я тогда впервые появился здесь, но организатор (лучше даже массовик-затейник) судьбы поставил точку на карте, запомнил ее и при случае добавил к ней еще одну локацию.
Тоже самое случилось и с Ригой, где оказались люди, с которыми мы стали сотрудничать при выпуске первых номеров нашего журнала, и стали ездить в Латвию. Уже давно умер дядя Соля, умерла его жена, Зорик, который фактически и свел нас с Танькой, посоветовав 30-ю школу, кажется, еще пытался делать научную карьеру, и должность директора Рижского рынка только маячила в каких-то черновиках судьбы. Но мы периодически бывали в Юрмале, вспоминали волшебный плащик, который я ей так и не купил, ели чуть ли ни в том же ресторанчике, в меню которого все так же был шницель «как у мамы дома». Кстати, были именно в Юрмале, когда здесь разбился, заснув за рулем, Цой, с которым я был давно знаком, с первых «Поп-механик» Курехина и концертов в Рок-клубе и Клубе-81. И это было опять уточнение времени и пространства, которое было опробовано в другой эпохе, отмечено как возможная развилка, и использовано второй раз, для уточнения деталей и смысла.
Я пишу вроде о Тане, но вынужден следовать биографической канве для организации фабулы. Но о чем бы я не вспоминал, практически в любом кадре воспоминаний вижу ее, мою Таньку, мою жену. Она всегда была рядом, кем бы я ни был, экскурсоводом, кочегаром, писателем, журналистом, редактором или профессором, мог стать заключенным или эмигрантом (в конце концов стал им), она была такой душечкой, над которой посмеялся Чехов, а на самом деле душечка, мой дружок, моя маленькая, которой не купил волшебный плащик, хотя купил хуеву тучу вещей, она всегда была со мной. И только сейчас, оставшись один, формально не потеряв особо ни ума, ни навыков, только желание что-либо делать, я понимаю, что всю жизнь опирался на нее, даже не опирался, опора — это такая служебная вещь вроде костыля, а делал это не в плоскости, а в пространстве, которое обеспечено было акустикой ее присутствия и отклика и прилетало в ответ эхом, вместо глухого молчания. Жизнь, так сказать.