Гений места

Хотя я приехал в Усть-Нарву, чтобы хоть чуть-чуть отстраниться, отдалиться от моей девочки, моей Таньки, я помню о том, что она ушла и оставила меня одного, вполне, как оказалось, незащищенного, каждую секунду. Я просыпаюсь с этой мыслью, она не давит уже, как гранитная плита, она лишь мелькает рыбьем хвостом, одевая следующую мысль, опять же не мысль, а какое-то движение в сторону мысли, в эти постоянные цвета неизбывной грусти.

Я уже больше недели в Усть-Нарве, но все также почти ничего не узнаю, та Усть-Нарва, в которой мы жили во второй половине 80-х и начале 90-х не исчезла, но опустилась ниже ватерлинии, она там, ближе ко дну, а на поверхности все, что изменилось, заново построено или перестроено, мельтешит яркими крыльями бабочки, делающей вид, что не помнит себя гусеницей. Летать – не ползать.

Я не смог найти наш первый дом на улице Койдула, потому что и Норуса в том виде, котором он был, тоже нет, вместо него несколько в разной степени фешенебельных отелeq, в разных местах; я бы вспомнил его мгновенно, если бы не изменился контекст, не поменялось все вокруг, а так просто не могу идентифицировать.

Весь круг общения здесь Ольки Будашевской – это люди, намного нас моложе, их не было на свете или они были совсем маленькими детьми, когда мы жили здесь, они в лучшем случае возраста нашего Алешки или еще младше. Я был на одной тусовке с многочасовым сидением за столом, рядом с костром (для шашлыков) и торшером, выставленным на траву; и со смешанными чувствами наблюдал за гостями, которых объединяло не встречаемое мной ранее чувство близости по принципу принадлежности именно к этому месту, Усть-Нарве. Это что-то похожее на землячество, попытку сохранить память о родине, которую навсегда или надолго потеряли, живя на чужбине. И постоянно возвращаясь в памяти в прошлое, чтобы зачерпнуть немного былой силы и радости. Но они не были в эмиграции, они стояли на той самой земле, которая объединяла их сегодня, как объединяла их, когда они впервые сюда приехали детьми, а потом каждый год возвращались и возвращались сюда, в поисках какой-то новой идентичности.

В разговорах между собой они предавались воспоминаниям о детстве, иногда совместном, иногда параллельном (так как не знали друг друга), иногда последовательном – и у каждого была своя Усть-Нарва, которая походила на матрешку, в каждой последующей было меньше воспоминаний и воспоминателей, но тем они были слаще и ценней.

Это было какое-то почти религиозное отношение, похожее на отношение к идолам, например, к граду Китежу или Пушкину, который у каждого свой, хотя Пушкин един. И это было похоже на его отношение к лицею, к детству в Царском селе, по формуле – весь мир – чужбина, отечество нам Царское село. Только не Царское село, а Усть-Нарва. Я смотрел как люди совершенно разной судьбы распознают друг в друге усть-наровское происхождение как будто магнитом притягивают схожее. Так служат утерянному божеству, которого уже нет, разве что в их памяти, это какая-то ностальгия не по времени, а месту, немного похожая на религиозную. Бог, как Усть-Нарва тонет под наслоением прошлого, но они с удивительным упорством достают его из-под множества слоев, отряхивают от крошек и грязи, и их личная Усть-Нарва оживает, как птица Феникс, и машет приветственно крылами.

Я еще не сталкивался с таким видом религиозного поклонения. Вот один, с вполне земной профессией стоматолога, вспоминает свое детство, девочек, одна из которых стоит рядом, их первую сексуальную идентификацию и проверку ее на тех, кто рядом. А потом говорит, что приезжает сюда не просто каждый год, а несколько раз в год – на переходе от зимы к весне, или, напротив, от осени к зиме, когда здесь пусто, дачников нет, море суровое и ветренное, а ему нужно просто походить пару дней по пляжу, по улицам, чтобы затем вернуться хотя бы отчасти с новым зарядом.

Конечно, у меня этого нет, моя ностальгия исчерпывается ностальгией по времени и людям, но я не ищу среди прохожих свою Таньку, держащую за руку маленького Алешку, я точно знаю, что их здесь нет, что они были, но больше никогда не появятся. У меня нет такого опыта, у меня здесь не прошло детство, в которое я возвращаюсь и возвращаюсь, мне просто было здесь хорошо, потому что это тоже был переход от зимы к весне: я приехал сюда в тот год, когда меня последний раз допрашивало КГБ за публикации на Западе во второй день съезда КПСС, на котором Горбачев объявил перестройку. И жили отчасти в советской зиме, отчасти в усть-наровской весне, но именно в переходном коридоре, от одного к другому, от советского к западному, от костного и общего к частому и даже частно-собственному.

Но мне все равно оказалась близка эта ностальгия экспатов по genius loci, эта религиозная общность по принципу принадлежности к выдуманному и реальному землячеству, но не в изгнании или послании, а прямо здесь в центре того, с чем они прощаются и не могут проститься, в чем они живут, дышат и не могут надышаться.

Для меня Усть-Нарва – это место и время, время, неотрывное от места, где вся жизнь открывалась как с высокого холма и казалась столь же удачной, сколь обманной и естественной. Мы все ищем и ждем свою Эвридику, а ее не будет, потому что уже была и никогда не возвращается. Это одноразовая иллюзия, ей можно молиться, но она больше не воплотиться в реальности, в своем конкретном теле. И как я больше никогда не увижу свою девочку, мою утерянную половину души, так и эти служители памяти святого Грааля, не смогут вернуться в него целиком, а только мыслью, чувством, разделенным с таким же как он паломником ко святым местам, хотя стоят двумя ногами на той земле, по которой тоскуют. Потому что ее тоже нет, и о ней можно только мечтать.