Совет жены

Танька на эту тему мне всегда говорила: ты — близнец, ты не можешь один. Для меня это было новостью и очевидным упрощением. Когда мы приехали в Америку, у меня постепенно образовалось что-то вроде депрессии. На самом деле мне досаждала не депрессия, а тревога, но все равно. Я могу, наверное, объяснить, почему это произошло, как это связано с тем, что у меня началось после того, как мы с Танькой поссорились и стали жить на два дома. И что добавила Америка и наша эмиграция.

Но Танька всегда повторяла как мантру свои слова про близнеца. Я говорил: твоя сестра — близнец, Миша Шейнкер — близнец, Андропов, КГБ и генсек — близнец, что общего. Общего нет или бесконечно мало.

Танька пользовалась таким приемом, она как бы не отвечала на аргумент, а потом повторяла сказанное, как будто не слышала опровержение. И однако, как в таких случаях говорят, я бы многое отдал, чтобы послушать, что она мне бы посоветовала, если бы я ей начал жаловаться на свое состояние тотального одиночества после ее смерти и реальной невозможности длить эту муку.

Она бы точно что-то сказала бы, например, вокруг тебя всегда вилось такое количество баб, протяни руку, возьми любую, теперь мне все равно. А простата? Нет, она была более конкретной, потом такая форма больше похожа на обиду, мол, пока я была жива, я все это терпела, теперь, когда мне все равно, можешь дать волю воображению и рукам. Она бы сказала — кто, но она не сказала. Мы были вместе, разлучаясь только на ночь и сон, несколько месяцев ее тяжелой болезни, и она никогда — никогда, и это было удивительно — не выразила беспокойство обо мне. Болезнь, как чирий, сконцентрировала ее вокруг стержня, и она ни разу не отвлеклась на какие-то частности.

Помню, правда, она обратила внимание на синие ботинки, которые я надел после большого перерыва, когда мне показалось, что ей стало получше, и она что-то по этому поводу заметила. Мол, изысканные ботиночки. Но обо мне, как человеке, отличном от роли всемерно помогающего ей справиться или перенести болезнь, кажется, ни слова. Тем более о том, что будет после неё. Она ни разу даже не допустила возможность, что умрет и оставит меня одного. Так что об этом не стоит даже беспокоиться.

Ну хорошо. Она об этом не думала, не думала, но потом все равно умерла, я остался один и элементарно задыхаюсь. Да, она ничего мне не посоветовала, пока была возможность. Но сейчас, когда я пытаюсь представить себе невозможное: вот я, оставшийся без неё, и вот она, имеющая возможность — в моем воображении — что-то мне посоветовать, чтобы она сказала.

Я не знаю. Я ничего про неё не знаю. И не только потому, что прочёл ее дневники. Это была ее оборотная сторона, которой она ко мне почти не оборачивалась. Но если все равно представить: нет, я не знаю, каким мог бы быть ее совет.

Когда мы были не женаты и совсем юные, молодые любовники, она, снижая свой голос до шепота, говорила: будешь выбирать себе когда-нибудь женщину, смотри на неё по утру, пока она не накрасилась.

Очевидно, она очень переживала, что просыпается не такой красивой, у неё в ходу было другое слово — ухоженной, какой становится после макияжа. Но как это может помочь мне справиться с нежеланием жить или непониманием, как это делать? Сомневаюсь, что прозвучала бы какая-нибудь фамилия или имя, фамилия, если бы она копалась в прошлом, имя — если в настоящем.

Вообще за долгую совместную жизнь она ни разу не то, что не устроила мне сцену ревности, вообще никогда не обмолвилась, что ее что-то смущает или беспокоит в моих отношениях с другими женщинами. Даже наоборот несколько раз говорила, что ей забавно и даже немного льстит, когда она видит, как кружится голова у некоторых знакомых дам, но, чтобы упрекнуть меня, — ни разу. И я еще удивляюсь, что, заболев, она никогда не жаловалась — она была какой-то особой пробы, гибкая, но сильная, и слабость у нее была только одна, и вы знаете — какая. Поэтому и мне она вряд ли что-то скажет, даже если я увижу ее во сне. Разве что: близнец ты, большой мальчик, сам разберешься.