Без рода, без племени
Помню в начале путинского срока рекламу, где недовольный мужской голос с раздражением перечислял, кого он на дух не переносит: типа, японцев не люблю и французов не люблю, немцев не люблю, американцев не люблю, шведов не люблю. И когда ощущение ксенофобии достигало предела, потому что это сообщалось на русском и, значит, априорно русский исключался, следовало сообщение: я узбеков люблю, они на морозе хорошо заводятся. И вроде как снимал пенку с этого ксенофобского варенья, переводя стрелку на конкретного автопроизводителя.
На самом деле список можно было бы и продолжить: можно не любить и ненавидеть русских (не только в форме «Лады»), тех же узбеков, здесь есть пространство согласия, и не в том смысле, что в каждой нации можно отыскать недостатки. Само национальное позиционирование, когда частью автопортрета становится апелляция к такому принципиально растяжимому и лукавому апострофу как нация, заслуживает скепсиса и недоверия.
Кто-то скажет, что национализм(даже вне понимания нации как воображаемого сообщества, то есть того, что не может быть измерено, и во что, как известно во что, надо верить) не обязательно гордость плохим. Почему, мол, надо запрещать гордиться отеческими гробами, пепелищами надежд и подвигами во славу постоянно дающего осечку ружья? На самом деле, если встать на эту кривую дорожку и начать гордиться национальным, то хорошим трудно ограничиться, хотя бы потому, что еще надо доказать, что это хорошее имеет национальные корни. Пусть национальное и похоже для кого-то на групповой портрет, из которого дедушку, как Ежова на набережной, не вырежешь.
В любом случае, я испытываю к национальному чувство, близкое к гадливости, и не вижу здесь исключений, хотя, безусловно, среди всех видов национализма наиболее отвратительны мне русский и еврейский. Не потому, что они хуже других, а потому что больше имеют ко мне отношение, и я их лучше различаю.
Понятно, что русское и еврейское имеют ко мне непосредственное касательство не потому, что на русском я говорю и думаю, а еврейская якобы во мне кровь. Эта кровь такая же выдумка, как и все остальные способы манипуляции. И в моем случае, русское и еврейское – это просто то, что мне навязали, как степень ответственности или кличку, на которую требовали отклика. Не относись ко мне в детстве, как к еврею, я бы не знал, что это такое, как и сейчас, когда я русскийпо той степени осознания и различения, каким пользуется социальное пространство вокруг меня, сортируя людей по языку детства.
То есть национальное – это избыточное, втиснутое и всунутое в меня, как то, за что я должен был хвататься, как за поручень, в поиске равновесия. Но я так не поступал задолго до того, как прочел Бенедикта Андерсона, потому что не видел в национальном ничего, кроме символической униформы, с помощью которой окружающим легче было мной управлять.
Понятно, почему столько совершенно разных персон держатся за вымышленную национальную идентичность: она позволяет в этом волшебном рентгене просматривать свои корни и будущие цветы и плоды, то есть предлагает ответ на вопрос: зачем? Зачем, типа, все это, и если нет других ответов (или они не удовлетворяют), то можно сослаться на узорную ветвь между прошлым и будущим, в котором ты недостающее или необходимое звено.
Понятно, что это самообман. То есть, конечно, звено, но не в этом узоре, столь удобном для экспонирования, а звено между тем и тем, этим и этим, первым и вторым, пятым и десятым, существующими без названия и цены, пока кто-то не упростит все до национальной идентичности. А без национальности любой — голый, конечно, но чистый. Он голый как обмылок, его не за что притянуть, позвать в команду, нет ни лычек, ни погон, ни шильдика, непонятно, за кого играешь. То есть вообще, получается, вне игры. Но и лишнего ничего, без дополнительного балласта.
Конечно, русский и еврейский национализм отвратительны не только как способ самообмана и самовозвеличения, когда ты не просто так, погулять вышел, а в одной лодке с Суворовым, Толстым (на вёслах со скрипучими уключинами) и Зворыкиным (если пойти по пути интеллектуальных манипуляций, по которому идет Парфенов). Или вместе с Эйнштейном, показывающим язык Башевису-Зингеру и Мечникову (без растительной метафоры). Но никогда ни с Чикатило или с Игалем Амиром (хотя найдутся и такие), ведь у преступников нет национальности, они от нее освобождены по умолчанию, национальность есть только у героев. Как индуцированное достоинство.
Конечно, на первый взгляд русский и еврейский национализм отличаются. Русский это великодержавность, имперскость с золотым шитьем и позументами, как бы стеснительное упоение силой, которая есть обратная сторона безразличия к человечности. А еврейский – это национализм титульной жертвы, которая пользуется этим инструментом, как способом нагнуть всех окружающих в поклоне осознания неизбывной вины.
Однако если приглядеться, то они не всегда и не слишком отличаются. Потом что в любом случае национализм – экран, за которым ловко в тени прячутся недостатки, дабы свет падал только на вопиющие достоинства. То есть это все гордость, которую национализм делает как бы легитимной. Как все счастливые семьи по определению Толстого, национализм в своем итоге одинаков, точно ложное (но упоительное) чувство корпоративного превосходства.
Ведь любой национализм – это двухходовая комбинация. Сначала самоумаление – типа, мы сами отзывчивые, добрые, переживающие за других (как бы отдающие, а не берущие), поэтому вы должны почитать нас, как духовное начальство. Замените доброту и сочувствие на страдание и перманентный статус жертвы, на выходе все равно получите гордость.
Казалось бы, с легкой руки основателя первого пролетарского государства, национализм малой нации не равен национализму большой, у одних это способ обосновать свое господство, у других – щит, от этого господства защищающий. Но стоит представителям национализма малой нации оказаться в роли победителя, как моментально активируются признаки национализма большой, как у представителей прогресса. Потому что национализм малой и большой нации – это один и тот же национализм, из которого по обстоятельствам актируются разные приемы и инструменты, но они все есть в колчане опционально, они все возле тут.
Есть и факультативное мнемоническое правило: скажем, лучшее противоядие против еврейского национализма – христианство, для которого нет эллина и иудея, и среди русских евреев (без оглядки на ум и образование) только у крещенных отсутствует (или стиснуто, понижено) национальное чувство локтя. А вот для русского национализма – то же христианство не в коня корм и по большей части катализатор, национальное не уменьшающий, а умножающий.
Зачем я это пишу? С досады, дабы позлить националистов с обеих рук? Тогда надо было добавить перца полемичности, сказать, что человека с национальностью презираю, как с самым крупным дефектом ума и сердца. Со своеобразной расстёгнутой ширинкой, из которой виднеется при ходьбе бледное неприбранное хозяйство. Но необузданная страсть к рассудительности только тупит любой скальпель: то, что острее в анализе, то не режет, а тыкает (ты мне не тыкай) в дискуссии.
Нет никакой (если без обиняков) цивилизованной формы национализма. Нация –униформа в виде татуировки на душе, просвечивающая, как радиация, сквозь любую одежду. И если она есть, вы уже в игре, в этой непрекращающейся войне наций за право первородства (или победителя, что взаимозаменяемо). И даже так называемая гражданская нация– все равно стеснительная, обесцвеченная отбеливателем форма национальной гордости в спортивной футболке, которой не хватает воздуха, вода подступает под самое горло, но она все равно встает на цыпочки и тянется, тянет руку, пусть не для победы, для участия.