•     Новости
•     Проза
•     Статьи
•     Видео
•     Галерея
•     Кафедра
•     Био
•     Критика и интервью
•     Друзья и годы
•     Архив

Среди множества вопросов, которые задаются сегодня по поводу войны, и почти сразу тяжелой, с ракетными и бомбовыми обстрелами жилых кварталов, войны, начатой как бы просто так, как продолжение визионерского представления о жизни первого лица и его ближайшего окружения, наиболее сложный и тяжелый вопрос: о поддержке войны (как мы уже понимаем, с десятками тысяч, в перспективе — с сотнями тысяч погибших) со стороны преобладающей части российского общества.

То есть понятно, что одновременно высказывается множество смягчающих эту ответственность русского общества соображений. Типа, если бы войну не называли военной операцией, хотя пусть и военная операция, но с какого перепугу она проводится на территории соседней страны, от кого получен мандат на убийства и разрушения? Резонны также соображения, что Путин, получается, готовился к этой войне с первых дней своего президентства, когда уничтожал независимую прессу, или зависимую от разных олигархов, и уже эта разница (помимо общего климата куда большего свободолюбия в стране) обеспечивала какой-то плюрализм. И если представить, что Путин начинает войну против Украины в 1999, как он начал эту войну против Чечни, то ему – по крайней мере – пришлось бы преодолевать куда большее сопротивление общества, чем сегодня. И другого общества, куда более сильного.

Да и Чечня все-таки была мятежной провинцией, Вандеей, да еще культурно и религиозно чуждой и заставившей совсем недавно ощутить унизительный ужас поражения, что не оправдывает, но объясняет массовость поддержки. Но Украина, хотя и этот резон существен – сегодня признанное и независимое государство, имеет родинки принадлежности к бывшему единому советскому пространству. И Путин, как визионер и реваншист, предлагает отменить последние тридцать с гаком лет истории, позволяя себе перекраивать карту и территорию некогда бывших республик, а ныне суверенных стран. Да, продолжаем перечислять обстоятельства как бы смягчающего свойства: русское общество поверило в его теории про русский мир и прочие воображаемые обстоятельства былого единства, в ситуации, когда само общество осознанно ослаблено практическим введением единомыслия в России и интерпретации любого возражения как предательства.

Но эти и многие другие, типа утопии о восстановлении Киевской святой Руси или необходимости пересмотреть мировой порядок, в котором место России, вставшей с колен, не соответствует российскому арсеналу ядерных ракет, не вполне объясняют, как это русское общество, построенное на почтении и скорби по поводу огромных потерь во второй мировой войне, так легко согласилось поддержать войну и убийства, убийства, естественно, как прискорбный, но сопутствующий аспект войны, но все равно войну русское общество поддерживает, причем в возрастающем порядке.

Если еще в январе, когда Путин только скалил зубы и грозил чем-то вроде своего безумного ультиматума Западу с требованием отдать ему Украину на растерзание, поддержка русского реваншиста на кремлевском троне составляла 69 процентов. Много, ужасно много, но уже в феврале, когда тот угроза стал конкретней, эта поддержка возросла до 71 процента (все данные по опросам добропорядочного Левады-центра). А в марте, когда и потери, в том числе собственные, стали очевидно огромными (хотя и тщательно скрываемыми) и характер войны с бомбардировками жилых кварталов отчетливо приобрел черты военного преступления, в марте войну и Путина подержали уже рекордные 83 процента. Это на фоне почти полного одиночества России, которую при голосовании в ООН поддержали только четыре смехотворных сателлита – Северная Корея, Сирия, Белоруссия и Эритрея, а против проголосовало более 140 стран, то есть почти все. И на этом фоне 83 процента поддержки (какие бы сомнения не вызвали соцопросы в период такой войны) — это по любым меркам – много. Преступно много тех, кого удовлетворили объяснения про нацистов в Киеве и готовности бомбить Донбасс, а дальше брать Крым. Все-таки понимание того, что Россия просто взяла и начала войну, и это нашло поддержку у столь огромного процента общества, представляется трудно объяснимым.

И хотя все уже перечисленные или только подразумеваемые объяснения поддержки войны имеют право на существование и работают, как работает часовой механизм, в котором много движущихся частей, и что является источником первоначального движения – механический завод или батарейка, которую сразу и не  разглядишь, предложу еще одно, вынесенное в заглавие – стихийный русский анархизм, как ощущение мессианской избранности.

Потому что русский человек, задающий нам сегодня трудно разрешимые загадки своей бескомпромиссной поддержкой войны против Украины, представляет собой сложно сочиненное общественное явление. И в нем, помимо культа государства, по поводу чего Бердяев израсходовал не одну бочку чернил, и существующего в обществе приоритета ценности государства над ценностью отдельной жизни, что как бы и доказывать уже не нужно, существует и вроде бы противоположный тренд. Анархизма, наплевательского и презрительного отношения к социальным правилам и общепринятым законам. Восприятие социальных ограничений как лицемерия и трусости, и искреннего уважения к тем, кто это лицемерие отвергает и перешагивает через законные ограничения.

Это на самом деле социальный феномен, социальная норма, почти непрерывно демонстрируемая как в прошлом, так и настоящем, в любом месте и времени, на дорогах, при презрении к правилам дорожного движения и требованиям надевать ремень безопасности. В ощущении, что обворовать родное государство (которое только что, одним абзацем выше было обозначено высшей ценностью, по сравнению с которой человек – лишь винтик) – это как бы доблесть, отвага, кураж.

Более того, среди общественных ценностей русского человека отчетливо выделяется это право быть над законом, как черта избранничества. То есть закон – для бессильных овец, а человек, право имеющий и облеченной невидимой (или видимой) властью, как бы парит над законом и законами, над правилами и установлениями, которые для воробьев и голубей, а не для орлов, как я.

И эта деталь мотивировки общественного поведения, когда Путин практически всему обществу предложил это парение над законом, над правилами, которые соблюдают бессильные и трусоватые европейцы и американцы, а мы, русские, плевать хотели на все ограничения, на все государственные границы. Для нашего стихийного анархизма – все это то, что можно, оказывается, преодолеть легко, как перепрыгнуть через ступеньку стертой от времени школьной лестницы. Раз – и ты в небесах воли, паришь и с презрением и интересом наблюдаешь копошение этих слизняков, которые подчиняются законами и правилам, потому что для них они писаны, а для нас – нет.

Этот русский анархизм, изначально присутствующий в характере, как выученная черта, как недоверие крестьянского подозрительного взгляда к городским правилам, как ощущение, что нам весь мир чужбина, а отечество – право встать над законом и посмотреть на всех сверху вниз. Этот мотив, не являясь единственным, а работающий как бы в упряжки мотивов, которые влекут русского  человека к военному преступлению, интерпретируемому как доблесть, к убийствам и разрушениям чужой мирной жизни, как жизни недостойной, ибо она не хочет подчинять нашим представлением о праве Старшего брата наказывать младшего. Это все как бы одна стая мотивов, предлагающих пленительную перспективу парения над установлениями других, и, значит, возвышающая русского человека над всеми остальными, это — почти данность.

Может, кто-то уже готовится возразить – почему русский, ведь среди тех, кто поддерживает сегодня Путина и войну – россияне разных национальностей, татары, евреи, калмыки, да и если посмотреть на первый ряд путинских пропагандистов, то там, в среде Симоньян, Скабеевой, Соловьев в кипе и в обнимку с Кедми, Канделаки, Бабаян, Габрелянов и иже с ним, множество людей с нерусскими фамилиями. Но по этому поводу сказал один из создателей советского государства, на котором много грехов, но грех великодержавного русского национализма отсутствует. Ему принадлежит меткое изречение, что мол, наши обрусевшие инородцы всегда пересаливают по поводу истинно русского настроения. Что легко объясняется тем ощущением некоторой дистанции между нерусским представителей российского общества, особенно в период войны или других испытаний, когда всем или многим хочется быть как пальцы в кулаке. И как бы естественно желание преодолеть эту дистанцию с помощью культивирования в себе избыточного русского национализма. Потому что хотя общество российское, но национализм и великодержавный патриотизм русский, русский, как волшебный эпитет объединяет сторонников русского империализма или русского же анархизма, потому что они рационально вроде противоположны друг другу, а в рамках одной натуры или общественного организма легко сопрягаются друг с другом, как собаки разной породы в одной упряжке.

Мчится эта чудо-упряжка по чистому снежному покрову, под которым черно от крови и преступлений, боли и смертей, но упряжка мчится как вьюга, снуют мотивы, переплетаются объяснения. И бодрый русский мир, вдохновленный правом стать над законом, перейти границы государственные и человеческие и войти в объятия всеобъемлющего национального преступления, которое все еще интерпретируется как восторг парения над всеми.

И пока этот полет не прервется властным сопротивлением истории, столкновение с грешной и грязной землей — преступление и восторг будут переплетены. И только когда неизбежное падение с переломанными крыльями, которых нет, они воображаемые, но пока парят над головой, переломанными костями и перемолотым историей взглядом на всех сверху вниз, обернется катастрофой, тогда и начнется жизнь после смерти. Или наказание после преступления.

Ровно в свой черед. Но тогда уже поздняк метаться и пить боржоми. Посмотри вокруг – русского мира нет, один уголовный кодекс с нудным и длинным перечислением совершенных преступлений. Неизбежных как мечта. Которая опять обманула.