В определенном смысле это продолжение роликов про критику, хейтинг Певчих и ФБК статусными, медийными либералами-эмигрантами после выхода трех серий фильма «Предатели». Но есть и нюанс.
Эмиграция почти всегда сложная, драматичная такая процедура. Даже если не брать отношение к нынешним политэмигрантам, которых встречают настороженно, подчас враждебно, окружая запретами из-за войны путинского режима в Украине. Сам эмигрант традиционно окружен в России пунктирным контуром недоверия, почти как предатель — из-за педалируемого властями ощущения осажденной крепости по причине острова православия в океане других конфессий и религий.
Поэтому оправдывать себя, свой выбор, на самом деле непростой и чреватый очень возможной неудачей, это почти естественно для русского/российского эмигранта, и не только во время войны. Но в нашем случае, и здесь я сужу бутылочное горлышко разлива мысли, речь идет об аспекте, который только кажется само собой разумеющимся. Потому что раз ты решился на эмиграцию, значит, на родине тебе хуже. А в том ракурсе, в котором мы смотрим на проблему, есть принципиальный и вполне как бы уникальный аспект – ненависть, презрение не только к оставшимся (разговоры, про то, что все приличные люди уже уехали, а остался один сброд и конформисты вроде как поутихли), но и к тем, кого именуют простым народом вроде бы за то, что именно простой и не шибко образованный люд, прежде всего, поддерживает Путина и войну и, значит, несет эту свою долю ответственности.
Но важный нюанс касается того, что здесь яйцо, а что курица, и я попытаюсь показать, что в определенной степени поддержка Украины и есть способ легитимировать, оправдать свою ненависть к оставшимся, к простому люду. Это давняя история. У меня был знакомый писатель, тонкий, надо сказать, стилист, с наслаждением купавшийся в волнах русского языка, но при этом, не смущаюсь противоречий, язык как бы любил, а носителей языка презирал и ненавидел как быдло, как то, что создавало и создает в России поддержку наиболее мракобесных трендов власти.
Как будто язык, это такая шпага на портупеи (хотя и шпага тоже) или волшебная кольчужка (хотя и кольчужка тоже), но язык все-таки не отдельная, а имманентная, внутренняя часть в том числе этноса. И любить язык, ненавидя его носителя – проблематично, с точки зрения логики.
Но либералы-эмигранты, медийные персоны, журналисты и ведущие популярных ютуб-каналов, ненавидят то, что они именуют путинским электоратом еще по одной причине, помимо оправдания своей эмиграции и невозможности жить на родине. Именуя простолюдинов глубинным государством, как бы источником легитимности варварской и мракобесной русской власти, они перекладывают вину с больной головы на здоровую.
То есть поиск пары к путинским функционерам не так и велик – это либо обобщенный избиратель, действительно за режим голосовавший и голосующий, и собственно они сами, интеллектуалы, интеллигенция, культурная элита, которой так не повезло с местом рождения, обстоятельствами его и доминирующим этносом. Потому что если не считать, что власть с простым народом работают в паре как коренной и пристяжные, то нужно критически осмыслять свою собственную роль. А она ведь не в том, чтобы писать рецензии на книжки, спектакли, фильмы, снятые, написанные, поставленные своим же окружением. Как сегодня они сами у себя берут интервью, пытаясь создать иллюзию не междусобойчика, а обширной и богатой среды. А в том (я о задаче умственного слоя в любом обществе), чтобы создавать интеллектуальное поле осмысления, небесный свод ценностей, которые должны быть убедительными и работающими для навигации по ним. И если те, кого вы именуете простым народом пошел на поводу у варварской власти, так это потому, что вы не выполнили свою часть домашнего задания, не сделали очевидными ценности – в противовес пропаганде. А времени и инструментов было достаточно, вот только потрачены они были на собственную карьеру в том же профанном путинском мире и работе на обеспечение легитимности состояний, тех нуворишей, которые конвертировали свое положение во власти или при власти в нелегитимные состояния и попутно покупку на корню наших эмигрантов-интеллектуалов.
Это помимо того, что уже долгое время социологи «Левада-центра» показывают, что войну и Путина поддерживают как раз образованные, хорошо обеспеченные жители столиц и крупных городов, а плохо образованные и малообеспеченные провинциалы уже поняли, что они лишь расходный материал для жестокой, сумасбродной власти, и отворачиваются от нее все отчетливее.
Так что у ненависти к носителям языка, к русским или российским простолюдинам нет вообще никаких объяснений, кроме солидарности с самыми ошибочными и националистическими реакциями несчастного украинского общества. Но наши эмигранты солидарны с ним, потому что это в том числе дает возможность им ненавидеть тех, кого они предали, не выполнив свое основное предназначение и получив взамен комплекс неполноценности эмигранта.
Я хотел сказать, что есть места, куда мы возвращаемся после отсутствия, в там все точно так же, как будто мы не уезжали, типа, праздник, который всегда с тобой. Я это думал о том/той «Freedom Trail», где я год за годом снимаю бездомных и где все одинаково, сколько бы мы не отсутствовали. Те же стада экскурсантов с пастухами-экскурсоводами в одеждах Войны за независимость, и те же бездомные, как орнамент реальности, от которой никуда не деться.
И это действительно так, только нет никаких привилегий для Downtown Boston, он ничем не отличается от Малой Охты или Малой Грузинской или, не знаю, набережной в Ростове-на-Дону. Так вообще везде, где мы бывали когда-то, исчезли по необходимости, а потом вернулись и все застали на месте, будто и не уходили. Или почти там же.
Но и в моем случае все таким же образом, я более месяца не был тут, а если бы не был год или десять лет, то все вряд ли бы изменилось. Да, было бы меньше знакомых лиц или их вообще бы не было, но по сути все точно так, как было последний раз. И никакого трагического или драматического усилия не надо, чтобы понять, что мир без нас почти не меняется, то есть он вообще не меняется, по меньшей мере быстро, а если и меняется, то не столь и значительно.
Меняемся мы, мы возвращаемся с разным запасом сил и эмоций и, конечно, опытом, и именно это для нас важно, что мы другие, и именно это фиксируем, потому что на фоне пейзажей или декораций мечемся куда-то более ощутимо. А если – нет, то просто надо кропотливее вглядываться в жизнь, чтобы заметить изменения, не то чтобы синхронные нам, этого нет вообще нигде, кроме, попытки творческого акта, способного поставить веху, заметную опять же только нам, а для других прозрачную, как стекло.
А может быть это просто социальная структура, просвечивающая сквозь реальность, которая меняется куда медленнее или не меняется вообще на фоне всего остального.
А так – да, июнь, жара, бездомные, центр какого-то города, только какого?
На демократической улице в Америке страх и трепет. Заглянув в окошко или даже иллюминатор президентских дебатов, демократы с ужасом увидели самодовольное лицо ненавистного Трампа, которое через полгода опять может вместо мертвой луны освещать им путь еще четыре года.
Казалось бы, точнее других сказал Томас Фридман, колумнист Нью-Йорк Таймс и трехкратный лауреат Пулитцеровской премии, что уже немного смешно, потому что масло масляное: Байден – хороший человек и хороший президент, но он должен уйти в отставку. Вроде как — справедливо. По крайней мере, по сравнению с соперником, а что мы можем понять вне сравнения? Но что такое — хороший человек, да еще хороший президент, это, скорее всего, тот, кто на одной с нами волне и предсказуемо угадывает наши желания или то, куда ветер дует.
Но в том-то и дело, что есть одно важное свойство, которое объединяет хороших и плохих почти в равной степени или просто — в равной, делая их неотличимо похожими. Это амбициозность. И как бы Байден ни понимал или не понимал, что он не просто стар, а супер стар, чтобы обойти на повороте пройдоху Трампа, он уже объявил, что не молод, конечно, но свою работу делать умеет и выходить из президентской гонки не собирается.
Чем так пугает демократов Трамп, помимо кучи разнокалиберных претензий и чисто эстетической неприязни, с которой люди, полагающие себя порядочными, относятся к тем, кто врет без зазрения совести, а порядочные врут, но с зазрением, то есть, когда их никто не видит или просто не хватает за руку.
Трамп, как говорят об этом с увесистой долей вероятности, может — благо у него двойной перевес в Верховном суде, — изменить американскую конституцию и плавно перейти к тому варианту диктатуры, у которого слева кровь и пот гражданской войны, а справа тоска и грусть путинского поворота.
И тут мы опять имеем возможность поговорить об еще одном хорошем человеке и иконе демократического вкуса и стиля, многолетней судье Верховного суда Рут Гинсбург, из-за которой на самом деле Трамп и получил преимущество для консерваторов в этой высшей судебной инстанции американской юстиции. Назначенная еще Клинтоном, она была одним из старожилов Верховного суда и по уму должна была бы сообразить, чтобы уйти в тот момент, когда ее смогли бы заменить на демократа-однопартийца. О чем ее просил Обама, рассыпаясь в комплиментах как в кружевах. И ее действительно многие любили, как же, умница, стильная и точная, но вот как у многих хороших людей, ее амбициозность была выше ростом и заслоняла солнце. Она справедливо полагала, что с ней носятся, берут интервью, снимают в фильмах или воплощают в них, как в сериале «Хорошая борьба», где она является героине наподобие отца Гамлета, а уйдет на пенсию, и все о ней забудут на следующий день. Резонно.
Так же и Байден, ведь это позор не попробовать избраться на второй срок, какой же он тогда хороший (или великий) президент (а какой американский президент не меряет на себя чепец величия), если не добился переизбрания, а то, что отрыжкой его амбициозности может стать если не Гражданская война, то гражданский позор на всю Красную армию, ну, так с кем не бывает, он же пытался.
Так что – да, если по сравнению с рыжим оппонентом, который врет как Лева пишет, а пишет Лева хуево, Байден – хороший президент и хороший человек. Но если из-за его амбициозности, хотел было написать болезненной, но это та болезнь, которая входит в человека легко как душа и выходит на покой вместе с ней, ему на смену придет тот, от кого – помните эту цитату – гром гремит, земля трясется, поп на курице несется – то есть Трамп великолепный, то уже будет не хорошим президентом и хорошим человеком, а тем, кто допустил – попадья идет пешком, чешет попу гребешком – ну, почти апокалипсис без пяти минут новый год.
Для того, чтобы понять, почему между либералами, оказавшимися в эмиграции и оставшимися в России, растет стена непонимания, я расскажу одну историю из конца 1970-х. И имеющую отношение к самиздатскому журналу «37», когда два из трех редакторов журнала Витя Кривулин и Таня Горичева были в России, а третий редактор Лев Рудкевич эмигрировал. Рудкевич, живший вместе с ними в одной квартире 37 по Курляндской улице, вел научный раздел в журнале, был трезвый и рациональный человек. Однако оказавшись в эмиграции, он очень быстро воспринял интонацию, доминирующую в эмигрантской среде как естественную и само собой разумеющуюся. И звоня своим бывшим соредакторам в Ленинград, говорил о необходимости вооруженной борьбы с безбожной властью большевиков, о необходимости готовить и поднимать всенародное восстание, разом забыв, в каких политических обстоятельствах продолжают существовать его друзья и вообще люди с антисоветским бэкграундом. У власти был Брежнев, диссидентское движение было разгромлено, до горбачёвской перестройки было более 7 лет, то есть целая эпоха.
Однако Рудкевич, словно разом забыв ситуацию, в которой существовал андеграунд при совке, когда любой звук контролировался КГБ и уж точно звонки из Парижа или Вены в Ленинград, говорил то, что ставило под удар собеседника из андеграундного, но все равно советского пространства. Витя Кривулин, смеясь, рассказывал об этом, сопровождая рассказ ремаркой «Лев Александрович совсем сошел с ума».
В этой истории была еще одна забавная и характерная деталь. Так как денег у нового эмигранта было явно мало, на помощь приходили лайфхаки застойной поры: Рудкевич звонил из таксофона, но монетку опускал в него не простую, а с суровой ниткой, продетой в просверленную дырочку, чтобы после разговора можно было вытащить монетку обратно и звонить ею много раз. Это было такое понятное соединение грозного советского нонконформизма и чисто советской изобретательности, с которой советские граждане привыкли наябывать родное государство и, оказавшись в эмиграции, о своих навыках не забыли.
Но я хочу сказать об отношении в нашей андеграундной нонконформистской среде к эмиграции и тем доминирующим в ней интонациям (которые спустя пару эпох и поколений назовут дискурсом). Формально эмигранты были куда более свободны, они действительно могли говорить о тюрьме народов и безбожной большевистской власти, но тот уровень свободы, который завоевали для себя нонконформисты внутри совка, тоже был вполне достаточным для выживания в, казалось бы, нечеловеческих условиях. Да, изрекать громокипящие формулы обличения советской власти внутри советской же действительности решались немногие, но при этом в андеграунде был очень высокий уровень свободы. Не в публичной, а в частной сфере не только дружеских посиделок, но и в более широкой допускалось многое. Помню, я еду в троллейбусе по Литейному на свою работу в библиотеку общежития завода «Красный выборжец» и читаю «Архипелаг Гулаг», завернутый в газетку. Проезжаем Литейный 4, и сосед по сидению, искоса и раньше заглядывавший в мою книгу, произносит: да, говорящая ирония, о Большом доме напротив Большого дома.
Более того, несмотря на, казалось бы, куда больший уровень свободы в эмиграции, в андеграундной нонконформистской среде к эмигрантам было в общем и целом насмешливое и скептическое отношение. И дело было не только в довольно примитивном и пропагандистском уровне политических обобщений, к которым эмигранты очень часто прибегали. Сами эти эмигранты были окружены в андеграундном восприятии контуром недоверия. Ведь кто это были, если брать самый верхний и заметный слой? Это были бывшие советские писатели, которые, опубликовав какую-то книгу за рубежом, хотя до этого подчас писали вполне конформистские вещи, вступали с советской властью в контры, решались на эмиграцию с надеждой конвертировать свою оппозиционность в успех на Западе. Но за микроскопическим исключением, это мало у кого получалось, в том числе потому, что эстетически, концептуально это были вполне советские люди с советскими представлениями о прекрасном, то есть советской эстетикой за пазухой в душе.
И если посмотреть, что случилось в итоге с двумя рукавами оппозиционной культуры, эмигрантским и оставшимся внутри страны, то за несколькими и вполне понятными исключениями типа Бродского (да и то потому, что он был носителем именно андеграундной, а не советской культуры), после перестройки выяснилось, что по сравнению с тем багажом, который внутри страны накопила оппозиционная культура, и багажом эмигрантской культуры просто нет ничего общего. Да и успех споспешествовал таким направлениям в андеграундной культуре как московский концептуализм, чуть меньше, но все равно прозвучали громко такие ленинградские поэты как Кривулин, Шварц, Стратановский. А у эмигрантской культуры с ее куда, казалось бы, большим уровнем декларативной политической свободы никаких достижений не оказалось. Выходило, что способ осознания реальности изнутри обладает существенным преимуществом, он со своей корневой системой вполне легко восполняет недостаток декларативной политической публицистики, а вот глубина и смысл внутри сохраняется легче и приносит большие плоды.
Конечно, две эти эпохи, конца 1970-х и сегодня не вполне корректно сравнивать, сегодняшний уровень свободы информации на много порядков выше той зависимости от бумажного и книжного словооборота, характерного для советской поры до перестройки. Но общий тренд проследить можно: декларативная политическая публицистика, которой так гордятся либералы-эмигранты, довольно плоская и бедная система опознавания реальности. И скепсис по отношению к эмигрантам, уверенным, что их положение носителей свободы ставит их в привилегированную ситуацию по сравнению с теми, кто живет при путинской диктатуре и не может поднять голос из-за страха репрессий, ошибочен. Оставшиеся видят перед собой конформистов, легко находивших общий язык с властью, пока власть терпела их маломощную и неопасную фронду, а теперь просто стали работать на другого хозяина с другим дискурсом, но таким же уровнем зависимости.
Так что стена непонимания и недоверия между новыми эмигрантами и теми, кто остался внутри, будет только расти, но и надежды (что трудно принять эмигрантам) связаны не с ними, а с теми, у кого остается взгляд внутренний и цепкий, все прекрасно понимающий и имеющий шанс дешевую декларативность заменить настоящей, интеллектуальной смелостью и смыслом (на самом деле всегда только поиском его) вне границ и запретов.
Я благодарю поздравивших меня с ДР и с пониманием отношусь к тем, кто поздравлял меня раньше и не поздравил вчера. Политические убеждения, высказываемые мною без обиняков, с размашистостью — слишком чувствительная часть нашего представления о себе, и через короткое сухожилие почти напрямую соединены с чувством правоты. Эти политические убеждения в очень малой степени способны корректироваться под влиянием чужих аргументов, потому что странным, но уже доказанным образом расположены в области не рационального, а эмоционального, с которым языком логики разговаривать проблематично. Хотя бы потому, что мы сознательно или бессознательно используем политические взгляды для итогового оправдания себя в совершенно далеких от политики и личных областях.
Но я предложу одну из возможных отмычек к нашему политическому позиционированию, а именно эстетические предпочтения. Казалось бы, какая связь? Прямая, на самом деле, но и опять же нерациональная. Поэтому покажу на примерах. Мои эстетические вкусы сложились под влиянием двух групп моих друзей и приятелей по андеграунду. А это, в основном, был ленинградский и московский андеграунд. И при человеческой и понятной близости (мы жили на двух микроскопических островах с перешейком в океане советского тоталитарного) разница в эстетике была существенна. Московский концептуализм был очевидно более радикальным, а ленинградская неофициальная культура — более вписанной в канон русской культуры. Я здесь совсем без различения в терминах лучше-хуже (вообще чужеродных для культуры), а для понимания связки эстетика-политика.
Так вот московские концептуалисты были более радикальны эстетически и не менее радикальны политически. Причем не только в довольно простой советской ситуации, когда говорить об уровне радикальности в позиции нонконформистского писателя вряд ли осмысленно: советскую власть примерно одинаково мы отвергали без уточнений. Но ведь потом наступила перестройка, и тут-то и выяснилось, что многие, советскую власть ненавидящие, сохранили в той или иной мере иллюзии, касающееся почвы и крови (если не к месту вспоминать Хайдеггера). В частности, некоторые представители ленинградского андеграунда стали вполне себе русскими патриотами и даже сторонниками Путина.
Но я, собственно говоря, не о них, а о тех наиболее близких мне московских концептуалистах Пригове, Рубинштейне, Володе Сорокине, Кабакове, Эрике Булатове и столь же близких Вите Кривулине, Лене Шварц, Саше Миронове, Сереже Стратановском, Охапкине, Боре Кудрякове (я, понятное дело, упоминаю не всех, а только часть облака). Так вот политические пристрастия московских моих приятелей были куда более радикальными и мало изменившимися со временем ( разве что слава заставила чуть двигать теплым благодарным плечом в сторону поклонников). Но радикальность, отчетливое понимание советского происхождения перестройки и ранних игр власти с русскими иллюзиями, и куда более отчетливая левая позиция москвичам была свойственна куда больше.
Помню Пригова, который на протяжении десятилетий был одним из самых близких мне собеседников, как он характеризует одного очень известного тогда и не менее известного сегодня либерала с резким, порой хамским позиционированием (что на самом деле ни что иное как реликт словоцентричности нашей культуры). Он подвизался в издательской сфере, встречался с Приговым, заманивая в свои книжные сети, а наблюдательный Пригов в экономной форме характеризовал его позицию: приезжает на шестисотом, говорит ласковые и неглупые вроде как слова, но неужели не понимает, что эта его рельефная собственность делает его куда ближе к власти, чем к нам? Я здесь не буду ни защищать, ни углублять этот отзыв, он не о русском или всемирном недоверии к богатым, он о радикализме, в данном случае увязывающим проблемы постперестроечных состояний с конформизмом.
И, конечно, ни у кого из наших московских друзей не могло быть такого вроде как понятного, но все равно утопического позыва Вити Кривулина, поехавшего в качестве журналиста-туриста-Хемингуэя на сербскую войну, вроде как независимым наблюдателем, но с понятным в какую сторону направленным теплом за пазухой. Нет, и московские концептуалисты были внимательными наблюдателями, помню Вова Сорокин в самом начале нулевых, кажется в ресторане Пушкин, говорит мне на опыте жизни и преподавания в Японии: знаешь, пожив продолжительно внутри другой страны условного Запада, начинаешь понимать, что наша страна не имеет исключительных прерогатив на то, чтобы быть лицемерным обладателем инструментов фиктивной демократии, другие здесь почти вровень.
Я это говорю только для того, чтобы сказать, что эстетические пристрастия в какой-то степени отмычка для политических, в какой-то — их невидимый фундамент. Скажем, слушая, на знаю, Пастухова или Венедиктова (какого-нибудь Быкова не слушаю совсем и прежде всего из-за эстетических претензий) и слышу постоянные примеры из фильмов Рязанова, книг Стругацких, эти поклоны в сторону Пугачевой и вообще советской культурной элиты, и захожу, даже дверь не надо открывать, в архаический чулан их политических убеждений. Нет, мы все, конечно, смотрели Рязанова и морщась читали что-то у Стругацких, но это были культурные герои советских либералов с их уверенностью в оправданность того вида конформизма, который они исповедовали как героизм. И я просто не представляю, чтобы в качестве стропил мнений Пригов или Сорокин, да и Кривулин или Шварц использовали примеры популярной советской культурной диагностики.
Еще раз, это не плохо или хорошо, просто эстетика, вроде как кукушонок в гнезде представлений о себе и других – маленькая, закрытая изображением очага створка двери в закрома. И объяснение моей порой, не знаю, как точнее сказать, категоричности или резкости в той почти без теней артикуляции высказываний о политике — это мои эстетические пристрастия говорят с вами поверх голов. И тот, конечно, уровень реальной, в том числе экономической и других видов независимости, когда я, конечно, завишу, как и все, от того, понимают ли меня читатели или нет, но если и делаю какие шажки к ним навстречу, то в рамках контроля вежливости. А так – нет.
Жизнь ушла на то, чтобы иметь право на отчетливость и ее постоянный поиск, потому что отчетливость — как раз и есть то, что в огромной доле вне эстетики и политики, а в той кропотливой обратной связи, которая позволяет видеть/не видеть собственные огрехи самовыражения и косноязычия, присущего нам по праву живых и неканонизированных.
СМИ и ютюб-каналы статусных либералов, без сомнения, сплотились, ощерились против ФБК на фоне разрушительного для их репутации цикла фильмов «Предатели» Марии Певчих. Показали зубы. Но что значит сплотились? Это означает еще большее упрощение позиции, то есть обвиняя Певчих и ФБК в разрушении единства, в расколе оппозиции, либералы, оказавшиеся в эмиграции, не в состоянии сказать, что они как раньше, так и сейчас были и будут на стороне олигархов и бенефициаров перестройки. Что с презрением относятся к тем нищебродам, кто от приватизации и залоговых аукционов мало что или вообще ничего приобрёл (кроме этой яркой брошенной кости – бесплатной приватизации квартир).
Они продолжают муссировать комплекс идей о том, что восстановление прав собственности (на самом деле фиктивного) и рыночной экономики в 90-х, тем же Соросом метко названной бандитским капитализмом, есть непреходящая ценность. А то, что ельцинская элита выбрала Путина для сохранения их состояний и властных прерогатив, это не логическое продолжение ельцинской эпохи, а сбой в программе. Бывает.
Но что я имею в виду, говоря об углубляющемся упрощении, интеллектуальной редукции, которую используют за ничтожным исключением практически все заметные либералы в их интервью на ютюб-каналах или таких интернет-СМИ, как Дождь или Живой гвоздь?
Легче всего это проследить на таком фундаментальном аспекте как отношение к Путину. Осуждая Путина за войну в Украине и репрессии внутри российского общества, они используют краски иронического негативного дистанцирования, Путин выступает в роли маразматика или канонического злодея. И делается это по причине удобства интерпретации противостояния путинского режима с Украиной и Западом, как противостояния полюсу Зла. Это же позволяет относиться к оставшимся в России и не бегущим на баррикады как к тому же злу, только рангом поменьше. И это все удобно для расчеловечивания России, превращения ее в опасный для мира вид рака, который надо уничтожить радиацией, если хирургическим скальпелем пока не дотянуться.
Но каким бы ни был Путин всесильным (или казался всесильным) правителем России, на совести которого много преступлений, использование дихотомии Зло — Добро, это и есть один из вариантов того заговора упрощения, который используют статусные либералы для защиты от критики их собственной позиции. Потому что их главное достижение оказывается в том, что они эмигрировали, релаксировались и тем самым заслужили себе индульгенцию. А то, что на протяжении ельцинской, а затем и путинской эпох обслуживали олигархический режим, это как бы в прошлом, да и не был якобы путинский и тем более ельцинский режим таким уж преступным, пока они сидели на двух стульях, получая бонусы от конформистской позиции внутри режима и не опасной для режима поверхностной критики.
Но в том и дело, что интерпретация путинского режима, его войны с Украиной и противостояние с Западом как борьба Зла с Добром, не более чем удобная редукция. Ни путинская Россия — не воплощение абсолютного зла, ни Украина с Западом не полюса добра. Украина, безусловно, жертва агрессии, но от этого она не становится защищенной от любой критики в коррупции, в почти таком же олигархическом режиме, что и в России. Да и Запад, использовавший конфликт путинского режима с Украиной для удобного ослабления своего геополитического конкурента, весьма относительное Добро. Путинское отличие прежде всего в том, что он пытается повторять то, что делала Америка, а еще раньше Европа, но только в другие времена. То есть колониальная политика США или Европы, ничем принципиальным не отличается от сегодняшней войны Путина в Украине, просто время другое. Путин как бы смотрится в зеркало Запада и не хочет замечать только одного — дистанцию и разницу во времени и месте, время ушло, а то, что позволено Юпитеру — не позволено быку.
Но если пытаться ту же путинскую политику оценивать вне теологических терминов, то выяснится не только возможность, но и необходимость критики того, что противостоит Путину как полюс Добра, им не являющийся.
То есть вместо иронического и других видов упрощения, при анализе Путина и его политики имеет смысл видеть корневую систему путинской власти и именно ее анализировать, пытаясь понять, почему столь большое число российских граждан поддерживает эту войну. И тут выясняется то, что знаковые либералы не хотят принципиально замечать, что, по многочисленным результатам соцопросов того же Левада-центра, путинский режим и его войну поддерживают не одураченные пропагандой нищеброды, а, напротив, образованные возрастные жители столиц и крупных городов, а против войны выступают обитатели социальных низов и молодые аутсайдеры путинской мобилизации. То есть за путинскую авантюру тот же слой основных читателей и зрителей информационных ресурсов российских либералов, которые поддерживали их (как и они сами) до войны, так поддерживают и сейчас.
Но вместо того, что использовать эти и другие уточнения, позволяющие раскрывать, разбирая складки, смысл и причины столь весомой поддержки путинского режима, продвигается заговор упрощения, в который вовлечены почти все знаковые либералы-релоканты.
Потому они с такой ненавистью восприняли фильмы Певчих и руку, протянутую именно обделенным ельцинской и путинской приватизацией, что цикл «Предатели» выводит их на чистую воду, показывая их такими, какими они были до войны и остаются сегодня: обслугой слоя богатых. Платившего и платящего им за информационную и культурную поддержку. В минусе та цветущая сложность, а на самом деле — социальная и политическая реальность, которую они подменяют расчеловечиванием России и ее общества за пределами узкой либеральной отмели.
