Еще о моей жене

Помните фразу Тургенева, восхитившую Розанова: человек о многом говорит с интересом, но с подлинным наслаждением только о самом себе? Сегодня такое себялюбие для меня не актуально, мне с собой тяжелее, чем с кем-либо другим. И эту формулу я видоизменяю до простой констатации: я могу еще вроде как думать и писать о многом, но по-настоящему интересно мне только одно — писать и думать о моей девочке.

Пару дней назад, совершенно неожиданно для себя зашел в ее комнату и сделал перестановку, ее кровать из угла, где она стояла, переставил поперек комнаты, так, чтобы видеть ее целиком. Я ведь десятки раз в день проходил мимо открытой двери в Танькину комнату и видел только треть кровати, потому что не мог заставить себя не смотреть туда. И мне казалось, что она может лежать, поджав ноги, а я ее не вижу. То есть я не то, чтобы совсем сошел с ума, я понимаю, что ее больше нет, но инстинктивно продолжаю ее искать, и не могу ничего с этим поделать. Будто во мне включен блютус. А теперь сразу вижу всю кровать, вижу, что ее нет, и я не должен гадать, а вдруг она просто лежит и ждёт меня. И мне почему-то стало немного легче.

Это не добавление к книге, хотя я слежу за собой иногда с удивлением и понимаю, что в принципе готов повторять то, что уже говорил, настолько сам процесс говорения о ней мне необходим. Хотя я замечаю, что чем дальше, тем больше тень пытается поглотить то, что мы именуем плохим, и наоборот, конечно. Но мне это не нужно, я не хочу терять трезвость, и поэтому поговорю о том, о чем вспоминать и думать было больно даже до болезни.

Например, о причинах того, что она так любила выпить. Могу включить самобичевание и сказать, что безусловно участвовал в развитии ее страсти. И тем, что пила она по большей части со мной (а потом добавляла). И то, что пила она из-за того, что жить со мной, моей энергией, моей нетерпеливостью, моим самомнением и моим — скажу я, не очень смущаясь — быстрым умом, было очень непросто. Потому что эта быстрота заключалась в том, что она еще только думает каким концом кия пустить бильярдный шар мысли, а мой уже в лузе, и я отнял у неё возможность даже рот открыть.

Танька изначально была скромной, спокойной и по большей части мягкой (хотя нежности стеснялась). Не думаю, что я рассуждал именно как ростовщик в «Кроткой», но другая подруга меня вряд ли устроила. Хотя она могла и поспорить, и возразить, и быть невероятно упрямой, но без страсти, без избыточного раздражения и напора. Без желания себя утверждать во что бы то ни стало. Ей так, наверное, было удобнее.

Но одновременно с этим очевидно накапливалось и раздражение не только на меня, хотя она при случае жаловалась на мужа-тирана, но всегда называла меня сатрапом или диктатором Самосой, ей это казалось забавным, но сердилась в первую очередь на себя. То есть раз смолчала, два, сто тридцать девятый, но смолчала не из-за страха, а просто в рамках стратегии сохранения энергии.

Однако порой и ей, вероятно, хотелось сбросить с себя лягушачью шкурку и предстать, прежде всего, перед собой самой — другой, не лезущей за словом в карман и режущей правду-матку как ее благоверный. И это была одной из причин тяги к алкоголю, он позволял ей скинуть груз, стать другой, раскрепощенной, хотя бы на время.

Я, конечно, мог бы попытаться оправдаться, сделав акцент просто на том, что именуется энергетикой, я даже сейчас, пребывая в депрессии, не знаю, куда девать силы, то есть одновременно у меня бывает нет сил, и я все равно должен искать способ их растрачивать. И Танька всегда это держала за недостаток, потому как избыток энергии столь же раздражителен как его отсутствие. И если я оказывал на неё давление, то прежде всего, именно этим, стремительностью натуры, нетерпеливостью, реактивностью ума, что может оказаться прессом, пострашней иных. Потому что если есть перепад высот, то течение, вода всегда течет сверху вниз, заполняя ложбинки, но мы не прожили бы вместе полвека только в браке, если бы все это, в общем и целом, не находилось в устраивающем ее (нас) равновесии. Иногда более-менее устраивающем, но все же.

Однако выпив, Танька вела себя совсем иначе, чем обычно. Иногда откровенно вызывающе, причём, на контрасте: чем более тихой и спокойной была в рутинные дни, тем неуправляемой или несдержанной, когда алкоголь выпускал птичку на свободу. Но очень коротко несдержанной, как пик, как всплеск.

Помню один случай, в самом начале нулевых, родители и Алеша уже в Америке, мы поехали на папину дачу, жаркий июль, сидим после обеда (с обязательной выпивкой) около дома в раскладных креслах с частично порванной от времени обивкой. По нашей линии со стороны канала, который чуть дальше Петровского канала, там, где многие купались, туда и обратно сновали демонстрации в купальниках. Как раз в этот момент мимо наших кустов проходила крепко поддатая троица парней, громко горланившая какую-то песню из репертуара русской попсы. И вот моя тихая и смирная Танька вдруг неожиданно громким голосом говорит, почти кричит: раньше у нас здесь жлобов в таком количестве не водилось. Троица эта услышала, потому что видеть друг друга нам мешали кусты вдоль канавы, примолкла, а потом кто-то из них что-то оскорбительное, дурашливо оскорбительное прокричал в ответ. Я не помню, что, но что-то по поводу моей Таньки. И я как был, в спортивных трусах с полосками от Айдидаса пошел к ним. Я их не видел, но мне было все равно, сколько и какие. Я всю жизнь боялся, что убью человека. Ударю идиота, он стукнется головой о камень или пол, и все. Когда я занимался карате, то во время спаррингов или кумите я несколько раз ломал ребра и руки, не специально, так выходило, а своему приятелю устроил многомесячный мастит, ударив кулаком в грудь. И это не свидетельство мастерства, а напротив — его ограниченность. Надо уметь варьировать силу удара, я это не всегда умел, но выполнял заповедь нашего первого тренера Юры: от боя надо уклоняться до последнего момента, но, если бьешь, бей со всей силы.

Троица подвыпивших парней балагурила, пока меня не увидела. Сразу примолкли, я крупный парень, в хорошей форме, я подошел и задал только один вопрос: кто кричал? По тому, что двое встали перед третьим, как бы защищая его, все было понятно. Кстати, гопничество почти сразу слетело за ненадобностью, и они превратились в подвыпивших, но почти наверняка с верхним образованием в анамнезе. И эти двое или кто-то из них начал канючить, давайте разойдемся миром, ну что хорошего, что вы его изобьете, нам тоже надо будет вступаться или потом как-то отвечать, давайте сойдемся на том, что все погорячились. «Кто?” — повторил я, но этот третий, к которому я двигался, что-то начал изрекать, типа, не видел вашей жены, но она сама нас тоже обидела, а когда я оттер его защиту, промямлил какие-то слова, похожие на извинения и похлопал себя по груди в районе сердца. Типа, правду говорю, извини, отец. Ведь мне пятьдесят, не юноша, чай, архивный. «Рот на замке держи и не дай бог еще», сказал я и пошел обратно.

Меня действительно не смущало количество противников. Я где-то это уже рассказывал, что все началось очень давно, когда меня в детстве на Охте избивала компания шпаны из соседнего дома. И я в результате размышлений о том, что делать — сидеть дома и трястись от страха, или идти гулять с вероятностью повстречать своих обидчиков, выбирал второе. И уже тогда понял, что достоинство — не думаю, что я размышлял в таких словах – хорошо, давайте пойдем по негативному сценарию — самомнение, завышенное представление о себе, гонор, все это вместе — ценнее жизни. И я, будучи тогда очень маленьким и слабым мальчиком, не давал себя избивать, а дрался с ними, пока мог. Пока не получил, наконец, серьезное сотрясение мозга, и родители не перевели меня в другую школу. И я думаю, это тоже следствие энергетики и неуступчивости: затаиться, спрятаться, промолчать для таких натур как моя — просто невозможно.

Но характерно и Танькино поведение, о котором я уже рассказывал, ни словом, ни жестом она меня не остановила. И вообще никогда не останавливала. Хотя прекрасно понимала, что, если вернуться к инциденту с тремя пьяными идиотами напротив нашей дачи, могли ведь и ножом ударить, эти — нет, в принципе — почему не нарваться когда-нибудь на нож. Но Танька, повторю, никогда не хватала меня за руку или футболку, не просила не вмешиваться — нет, это была моя зона ответственности, как у неё кухня, куда она меня не пускала или пускала со скрипом и раздражением, что я только грязь развожу. Но если я решался на скандал, если пошёл бить гопоту, это мое решение, и она это никогда не оспаривала. Я уже потом из любопытства поинтересовался: а если бы эта гопота меня затоптала? Гримасой она показала, что в это мало верит, ну, а если случится, что ж: чему быть, тому не миновать.

Мне эта вера в мою всесильность и грела душу, и беспокоила, но, когда Танька выпивала, всегда надо было быть готовым к неожиданностям и выплеску той темной силы, которую в обычном состоянии она сдерживала. И точно так же, я думаю, она доверяла мне во всем, зная, что я все сделаю, чтобы ее спасти. Такая палочка-выручалочка на всякий пожарный. Я про ее последнюю болезнь, про эти страшные полтора месяца в двух больницах. И я вроде старался сделать все, что мог (или мне это только казалось), но я ее не спас, не спас единственную женщину на свете, которая верила в мою непобедимость и неукротимость. И что я теперь без неё? Кастрированный бык.