Так или примерно так думал Алексей, ворочавшийся на верхней полке поезда, везшего его на несколько дней в Ленинград, куда он ехал по настойчивому приглашению внезапно объявившейся тетки.
Эта тетка, удивившая его впервые в жизни услышанным женским заиканием, и рассказала ему о судьбе его родителей, показав при этом одно сохранившееся письмо матери. Второе, где, очевидно, мать Алексея и просила ее найти сына и сообщить ей об этом, тетка просто скрыла. Как, впрочем, и то, что так и не решилась ни ответить матери Алексея, ни найти его самого.
Трудно оценить значение услышанного для Алексея. Оказывается, он не был рожден из пены неизвестности, а был зачат вполне по-человечески — это уже не мало. А то, что он узнал о судьбе своей матери, той неизвестной женщины, спускавшейся к нему иногда по ночам (ее фотографию тетка имела, но та, как назло, куда-то запропастилась), и, главное, отца с начальственным кабинетом накладывало на его жизнь определенные обязательства.
И все-таки весьма примечательно, что он не узнал об этом с самого начала, что это сообщение не влилось ему в неподготовленную душу расплавленным свинцом, создав иллюзию собственной исключительности или даже чистоплюйского отщепенства. Наоборот, теперь со счастливой откровенностью он опять ощутил себя таким, как все, одинаковым с другими грязным пальцем на руке, и было бы даже неловко, если бы с ним было как-то иначе.
Да и многое теперь изменилось. Время не текло, как писала в письме его мать, с медлительностью тлеющей тряпки. Оно росло на дрожжах, стремительно, как убегают от преследования или скрываются от своего неутешительного прошлого.
Хотя, если быть точнее, как раз тогда во времени настал некоторый промежуток. Это была своеобразная остановка. Ведь даже улепетывая со всех ног, подчас останавливаются на мгновение, оглядываются и прикидывают, как быть? Какой путь поудобней выбрать в дальнейшем, когда этот промежуток кончится? Да, именно так и было.
Именно в этот промежуток ему пришлось выслушать много подобных рассказов. Перемены были налицо: то, что раньше шептали в четверть слуха, теперь говорили в полголоса. Но что странно, пройдет чуть более десяти лет и многие из встречаемых Алексеем людей будут сначала со смущением, а потом все с большей твердостью утверждать, что ни в их жизни, ни в жизни их знакомых в то время не случалось ничего подобного. Как же так, ведь по самым скромным подсчетам тавровое клеймо было поставлено на каждого десятого или, по крайней мере, каждого пятнадцатого, а люди, честно стараясь, не вспоминали ни черных Варфоломеевских крестов, ни исчезающих в никуда соседей, как мы сотни раз проходя родной улицей мимо витрины магазина, можем не знать, что именно на ней выставлено. Было похоже, что в одной жизни, как в большой деревянной матрешке, содержится много других уменьшающихся жизней, тоже деревянных матрешек, каждая из которых ничего не знает о предыдущих, а самая последняя, полностью (или по уши) деревянная не знает ни о ком, кроме себя.
Причину этому Алексей обнаружил уже после. Здесь сказывалась своеобразная абберация зрения. О себя все считают, что они знают жизнь. Однако некоторые смотрят на нее, как через прозрачное оконное стекло, которое поставлено к свету под углом, отсвечивает и поэтому отчетливо в нем виден только сам смотрящий, а все, что за ним, расплывается в мутных разводах. Подобная иллюзия напоминает взгляд в зеркало. Зеркало — самый чистый из придуманных обманов: в нем можно увидеть только себя, причем, своими же глазами. Смотреть же в стекло надо либо вплотную, либо поставив раму напротив света, тогда видимость обратного отражения спадет, как идеологические шоры, и жизнь предстанет почти такой, какою она есть (хотя если идти дальше, то это обернется очередной иллюзией, и только разрушив бессчетное множество стеклянных преград, можно хоть на миг увидеть нечто, неискаженное собственным я).
Заикающаяся тетка, желая компенсировать свою двадцатилетнюю нерешительность, действительно встретила его, как родного. Этот человек, так ни разу и не задумавшийся, нужно ли к родным по крови относится иначе, чем ко всем остальным, пользуясь внутренним чутьем, считала, что к людям надо относиться чуть лучше, чем они того заслуживают. Алексею вообще везло на таких людей, и в этом не было его заслуги. Не просто дается понимание, что в жизни не обязательно быть героем, а достаточно относиться к людям чуть лучше, чем они относятся к тебе (опровергая этим императив Канта, а заодно и теоретиков разумного эгоизма). Тетя сразу предложила Алексею прописаться на ее площади, и все последующие годы помогала ему каждомесячными посылками и простыми, удивляющими здоровым отношением к жизни письмами, которыми для себя, очевидно, искупала свое предыдущее долгое молчание. Так начинаются знакомства.
Еще одно важное знакомство состоялось у Алексея через несколько дней, когда он поездом возвращался обратно в Москву (занятия в литинституте должны были начаться с сентября). Так получилось, что, поздно спохватившись, а деловой хваткой он никогда не обладал, Алексею удалось купить билет на самый последний ночной поезд, причем, только в купированный вагон (его переезд почти полностью оплатила заикающаяся тетка). И вот здесь, в коридоре непривычно шикарного вагона, промучившись бессонницей несколько часов и выйдя подышать в коридор, Алексей и познакомился, а затем и разговорился с одним человеком, неким Зиновием Александровичем, мужчиной лет пятидесяти, профессия которого подчеркивалась коричневой юбкой рясы, виднеющейся из-под демисезонного черного пальто (в коридоре было прохладно). Что поразило Алексея: тонкость черт лица, точеность профиля и своеобразная изощренная элегантность, поддразнивающе противоречащая роду занятий Зиновия Александровича (такие противоречия всегда действуют на наше воображение в юности).
С чего они разговорились? Кажется, с отношения Достоевского к еврейству и православной теодицеи, от которой они оттолкнулись, как от берега, и лодка их беседы, естественно скользя, вошла в рукав современной жизни. Возможно, специально подстраиваясь к Алексею (так перед склеиваньем соединяемые поверхности стремятся сжать наиболее гладкими сторонами), речь Зиновия Александровича не изобиловала специфическими выражениями, о которые Алексей спотыкался, как о порог; по крайней мере, ее финал запомнился ему примерно таким образом: Вот вы говорите, что понимаете: вопрос о смысле жизни — вопрос чисто юношеский, а почему? Юность ближе к истине, потому что не омрачена меркантильными соображениями, придающими впоследствии стремлениям чисто духовным оттенок инфантильности. Что я могу ответить вам? Как представитель известной организации, только одно: смысл жизни человека — постижение Бога. Только не надо бояться слов! Слово, Бог теперь напоминает плохой памятник с нацарапанными на постаменте неприличными выражениями. Нет, они не оскорбляют ни создателя памятника, ни его, так сказать, прототипа, но как бы мешают его созерцанию.
Помните, как Толстой, человек более аккуратный, чем Федор Михайлович, как-то сказал, что он чувствует лучше, чем мыслит, мыслит лучше, чем говорит, а говорит лучше, чем пишет? Это очень тонко. Здесь подчеркнута граница, разделяющая разные сферы. Переход просто не может быть адекватным. Возьмите музыку, наиболее абстрактное искусство, и попытайтесь передать ее словами: соответствия не будет. Слова окажутся конечными и приблизительными. Или, наоборот, музыкой передайте узор лепного орнамента — вас ждет неудача.
То же самое происходит и с человеческими представлениями, когда они касаются бесконечного. Знаете, грубо говоря, что такое Логос? Это мечта всех поэтов о полном слиянии мысли со словом. Тоже самое и со словом Бог. Даже не только с самим словом, а и со всеми связанными с ним нашими человеческими понятиями.
Мы пытаемся постичь бесконечную истину, переводя музыку в цвет, а этапы этого постижения закрепляем словами. Это — передача опыта. Так начинается религия, а точнее религиозный интерес.
Вот вы правильно сказали: если в нашей жизни нет разумного хребта, стволистого позвоночника — значит, мы все легче воздуха и, как оторванные листья, летим по ветру, а он постоянно дует в разные стороны. Вот вы уже и сделали первый шаг. Он самый простой. Он просто отталкивается от обратного. Обратное — это хаос, который, как считается, оправдывает безнравственность. Но упаси вас Бог порядок соединять с истиной, а отсутствие порядка – с ересью, все, конечно, сложнее. Хотя в этом выборе, выборе, надо сказать, эмоциональном, а не рациональном, действительно, очень часто определяется истинное лицо человека. Не то, чтобы — либо да, либо нет, и третьего не дано. Но это именно выбор по допущению, по склонности — ибо доказательств нет. По совести — либо вы разочарованы, обижены и вам просто милее хаос, который якобы вас оправдывает, либо разумное начало и разумный ствол, который – как естественно посчитать — создан кем-то или чем-то, природой ли, конечно не слепой, Богом ли — здесь не в словах дело.
Но это только первый шаг. Выбрав или поверив, это почти одно и то же, в разумный путь, вам надо узнать, как по нему идти. И здесь все равно надо совершать выбор непрерывно, и выбранное однажды не гарантирует от ошибки в будущем. И как слепому нужна палка с металлическим наконечником, чтобы простукивать каждый свой шаг, так и вам нужна граница, контурная карта, накладывая которую на вашу жизнь, вы сможете пытаться определить правильным или нет является ваш следующий шаг. Сразу поймите — не цель, самая многообещающая, но осуществление которой требует извилистого пути, а каждый, не дробимый более шаг — маленькое приращение вашей собственной жизни. Только в отношении этого неделимого больше шага или поступка, как вам угодно, возможно упрощение, то есть определение его как поступка доброго, либо нет. Так, кстати говоря, начинались мучения Толстого. Он воззвал к тому, что доступно всем: к разуму. И действительно, на этом шаге еще возможны логические переходы. Он попросил людей не прозреть, а лишь подумать. Увидеть, что не важно, кем написаны десять заповедей — Богом или человеком (тем более, что написаны они действительно человеком): главное, что там можно отыскать некоторое количество убедительных истин. Те законы жизни, которые идеально принимаются если не всеми, то многими, он и призвал их вспомнить.
Владимир Соловьев несколько поторопился с его осуждением. Того Толстого все равно не понимали, и писал он через поколение. Отступником он казался только тогда. Теперь же он та вторая ступень, тот второй шаг, более важный именно сейчас, когда люди рождаются без веры и начинают сомневаться. Этот шаг и есть — разумное осознание Евангелия, как истины. Сейчас скажу то, что не сказал бы в другом собрании – истины, которую вам совершенно не обязательно считать абсолютной, но все равно истины, пусть одной из многих. И вывод ее очень прост — не надо обижаться. Обижаться даже просто глупо, так как во всем, что бы ни происходило, есть и маленькое участие каждого.
Вам не чужда математика – хотя бы в пределах средней школы? Тогда представьте себе огромную, но не бесконечную последовательность шаров. Вы совсем легко толкаете крайний, он толкнет следующего и так далее. Последний, разогнавшись, может убить, не знаю, извините за банальность, но так нагляднее: опять того же самого невинного ребенка из арсенала примеров вашего кумира. Убил он, но ведь толкнули и вы? Предположим, решились на робкий адюльтер — изменили своей жене. Жена, вымещая обиду, сорвала ее на ком-то еще. Так начинается обыкновенный механизм соучастия. Даже если механика этого примера кажется вам натужной, имеет смысл допустить, что в этом в мире ни один поступок не пропадает бесследно.
С другой стороны, и Соловьев в своей критике был, по меньшей мере, отчасти прав. Призыв к разумно совершаемому добру для многих пролетает мимо цели. Он хорош только как инерция к тому, чтобы сделать третий шаг. Вы поймете это сами, когда, простите за менторский тон, проживете еще чуть-чуть. Добро не может существовать без зла, также как зло без добра. Это вечно сорящиеся, но любящие друг друга супруги. Когда вы поймете это, вам покажется, что вы сходите с ума! Сказывается здесь, в конечном пространстве, они одинаково нужны оба — их счету сведутся потом.
Вы поймете это, опять простите за пафос, когда занесете ногу над бесконечностью. Что такое бесконечность – это сомнение. Именно поэтому третий шаг самый трудный. Он почти логический, но выстрадать его более, чем непросто. Это почти очевидно — смысл понятие бесконечное, не в ограниченном пространстве подводить итоги. У вас уже почти нет другого выхода: сказав а, говорите б. Вам уже мало признать, что жизнь имеет разумный ствол, хотя правильнее сказать – несколько разумных стволов, так как этот ствол ветвистый, и ветви перекрещиваются; мало признать, что идти по нему можно лишь, освещая себе дорогу истиной, то есть Евангелием, так как истина не имеет конца, да и сама, как с этти ни больно некоторым согласиться, не одна; вам еще надо признать, что тот, кто принимал участие в создании ствола и истины — есть Бог, и этот Бог — пусть не единственная (нам не стоит сейчас обманывать друг друга легкими путями), но тропинка, ведущая от конечного в бесконечное или как бы попытка на время материализовать бесконечность. Попробуйте на зуб следующий афоризм: материализованная бесконечность умерла и превратилась в нематериальную вечность.
Вот так вы должны поплатиться за свое любопытство. За желание посчитать мир разумным и нравственным хотя бы лишь в сердцевине. Ведь вы сами сделали выбор, поверив в а, все остальное — только инерция.
Это ваше полное право. Вы всегда можете вернуться, признать ваш путь ошибкой и утвердить в правах то, что вы зовете Хаосом, но я сейчас не буду говорить, что это тоже поклеп и увертка слабых душ.
Ну, это я только так, на всякий случай. Знаете, еще вот о чем. Вы когда-нибудь бывали на юге? Там такие ночи — темные, как слепота, что даже светлячки могут помочь. Я как раз о них. Светлячки — это ваши личные поступки, они смогут очень помочь, если захотите сделать третий шаг. Все-таки — какая-то поддержка. И, главное, помните о начале: помните — вы сами все выбрали.
Так начинается дорога. Алексей надолго запомнил этот разговор.
