Казалось, что радость будет

Так как я до сих с трудом захожу в Танькину комнату, мне кажется, что она или кто-то еще, кого нет и кто как бы есть, сурово и неодобрительно смотрит на мое брутальное нарушение ее приватности, я не сразу заметил прикрепленный над ее столом листок бумаги со стихами, переписанными ее рукой. Она так не делала никогда, это мне было свойственно вот такое двойное зрение, я все видел глазами и почти всегда или очень часто через какую-то стихотворную строчку. Это было настолько постоянно, что Таньку это иногда сердило. Потому что я делился с ней этой реакцией, возможностью посмотреть на происходящее через вот такой поэтический прицел. Я вообще помнил бесконечное количество именно разрозненных строчек, не стихотворения полностью, а именно отдельные строчки. И они всплывали в мозгу, я их примерял, как критерий или сравнение, и тут же лез в интернет за полным стихотворением. И Таньку это немного раздражало, она мне говорила, что с возрастом стало холоднее относится к стихам. Но я был не в состоянии отказаться от этого второго, осколочного зрения.

И вот после смерти моей Нюши, я нашел этот листок и с недоумением стал его разглядывать. Понятно, это последние четверостишия из «Девушка пела в церковном хоре» Блока, который, кстати говоря, был любимым или одним из самых любимых поэтов Пригова. И я не знаю, когда этот листок появился, возможно, это была реакция на сообщенный страшный диагноз, может быть, раньше, может быть, даже до нашей поездки по Средиземному морю. Потому что справа на листке написано слово «негрони», а это название коктейля, которые мы часто пили во время последнего круиза. И она могла забыть это слово, спросить меня, а затем записать на память. Значит, листок с двумя четверостишиями уже висел. Но дата его появления все равно неизвестна.

И здесь есть два вопроса. Мне почему-то кажется, что Танька не знала, что это стихотворение про Цусиму, не вычитывала евангельскую цитату в этом предположении, что «радость будет», и также мне кажется, что для нее это был такой обобщенный пессимистический взгляд на эмиграцию и вообще жизнь. На то, что люди строят планы, которым не суждено сбыться, потому что все кончается плохо, и назад никто не вернется.

Почему меня так беспокоит этот листок с трагическим прогнозом? Не была Танька пессимисткой, и, если вдруг ей понадобилось прикрепить над своим столом эти стихи, значит, она примерила к себе это пророчество, и говорила с ним поверх наших с ней отношений. Потому что со мной она была само спокойствие, без каких-либо сомнений, что победит свою болезнь, ни разу не позволив себе в этом усомниться. Но эти переписанные ее девичьим круглым почерком стихи Блока говорили о другом. О том, что сомнения были, что ей было тревожно, она просто не давала себе права рассказать об этом мне, но говорила с Блоком, и они понимали друг друга лучше.

А у меня с ее уходом исчезло это второе осколочное зрение через поэтические строчки, оно пропало, как не было, может, когда-нибудь вернется. Или ушло навсегда, так как было диалогично, а диалога больше нет.

Что сказать? Я не знаю, как мне жить. Пока я писал свои главки о Нюше, мне было больно, все кровоточило, раны не заживали, так как я их нещадно теребил. Но вот я перестал писать, и просто задыхаюсь от пустоты. Я почти уверен, что смог бы вернуться к политической – на злобу дня – аналитике. Порой в мозгу появляются какие-то фразы из ненаписанной еще статьи. Но мне не переступить через какой-то порог, он невидимый, как тот взгляд, что сопровождает меня, когда я захожу в Нюшкину комнату, неприязненно следит за тем, как я трогаю ее вещи, хотя я пока сделал только одно: отдал в стирку ее халат, и теперь он не висит, а лежит сложенный. Прошло пять месяцев. Ровно год назад мы вернулись из круиза по Средиземному морю. Куда мне деться в этом январе? Моя девочка умерла 1 января. А я так и не понял, как мне жить.