Ложь как лом

Оригинал текста

Кажется, одним из наиболее заметных аспектов противостояния государства и части российского общества является статус лжи (или того, что называется ложью). То есть аспектов этих множество, но если разбираться в структуре и смысле каждого и конкретного эпизода противостояния, обострившегося после фактического снятия с выборов ряда кандидатов в московские депутаты, то окажется, что шестеренками противоречий являются два разных способа реакции на ложь со стороны, которая обобщённо маркируется как власть.

Результаты графологической экспертизы, закрытой для проверки, ошибки в регистрации, которые все равно интерпретируются как ошибки кандидатов, а не регистраторов, идентификация митингов и шествий как массовые беспорядки, несмотря не отсутствие явлений, перечисленных в соответствующем законе, избиения и грубые задержания, которые фиксируются в протоколах как нападения на правоохранителей или как сопротивления при задержании. Протестующие и сочувствующие им интерпретируют весь репрессивный накат, как нечто, построенное на фундаменте лжи. Но сторона государства, оставаясь немногословной как Пиндар, использует старый прием, суть которого уже стала паролем: не пойман не вор. А вы докажите! В суд, в сад, в Воронеж – не догонишь.

Понятно, что это замкнутый круг: в суде проштампованные, написанные под копирку протоколы, воспринимаются как свидетельство истины, как и подписи мертвых душ, а протокол не может лгать, он же – документ. То есть инструмента для фиксации лжи на любом по сути дела уровне просто не существует. Вернее, единственным инструментом, который позволяет признать что-то, имеющее актуальное общественное значение, ложным или истинным является сила. Сила – это единственная и одновременно последняя, окончательная инстанция, удостоверяющая статус любого общественно ценного события или факта. И понятно, что именно здесь то, что мы понимаем под властью, находится в состоянии консенсуса с обществом или его преобладающей частью. Только сила обладает способностью выводить на чистую воду событие или информацию, она тот проявитель и закрепитель, который проявляет любой негатив, придавая ему статус позитива или оставляя негативом, по своему выбору.

Но интереснее разбираться не в публичном статусе силы как таковой, хотя и здесь есть интересные повороты, но в общественном статусе лжи. Ведь как бы ни использовала сила под именем власть свои инструменты для  придания информации, которая очень похожа на ложь, статуса правды, это вряд ли было бы реально, если бы к самой лжи (или тому, что очень похоже на ложь, как генпрокурор без трусов) в обществе не было перманентной и вполне комфортной для многих толерантности. Ведь даже если то, что очень похоже на ложь, упаковывается в стандартные белые одежды правды и невинности, общественного согласия на это, казалось бы, неустойчивое равновесие, не было бы, как бы ложь не воспринималась большинством влиятельных в обществе групп, как вполне допустимый прием типа военной хитрости или ловкости.

Мол, да – понимает некий усредненный наблюдатель из недр глубинного народа возле Саратова или Экибастуза, — власть, конечно, врет, но это понятно и легитимно, ибо она не может сказать то, что думает, так как на нее смотрят не только со стороны пятой колонны, но и те, кто может усилить или ослабить гремучие санкции. Власть не может сказать правду: что она не допустит никакую пятую колону до выборов, потому что они тут же изберут своим президентом врага народа из Госдепа, а потом распродадут Россию по частям, как детали испортившегося механизма. Для того им и нужны великие потрясения, а не великая Россия от Белого до Британских морей всех сильней.

Иначе: та ложь, которая интерпретируется частью общества, как обыкновенное преступление, интерпретируется властью и бОльшей (или большОй) частью общества, как ложь во спасение. Мол, власть не может сказать правду, так как после этого вся Россия превратится в град Китеж на дне унитаза с нижним сливом.

Но и это было бы вряд ли столь употребительно, кабы ко лжи, как способу формирования сообщений, не было бы в нашем обществе той терпимости, которая, кажется, не поддается измерению. Ложь (или то, что называется ложью за пределами русского мира) является, если не основой, то, безусловно, скрепой для российского государства и общества. Конечно, врут не только русские. Скажем, президент Трамп врет самозабвенно, ежедневно и безостановочно, но это, конечно, особый случай. Поэтому, кстати, он не может дать показания под присягой, потому что он врет как пишет в твиттер (или как Лева пишет), но вот присяга моментально вывела бы эту ложь на тот уровень, который этот способ фиксации информации имеет в протестантском обществе. Для протестантов ложь (как и отказ от труда) оскорбление того, кого они именуют богом, и имеет отчетливое уголовное измерение. То есть отдельный человек и даже отдельная институция может соврать и периодически врет, но статус лжи остается совершенно неприемлемым для бОльшей (или большОй) части общества, называемого цивилизованным (может быть, именно потому такой низкий статус у информации, если она интерпретируется как ложь). Человек, совравший под присягой (или уличенный во лжи) не только получает возможность проверить надежность американской, немецкой, финской судебной и тюремной системы, но и получает вечный несмываемый знак на лоб, как родимое пятно у Горбачева.

Имеет смысл как-нибудь подробнее разобраться в причинах  того, что в российском обществе терпимость ко лжи почти такая же, как к дождю, идет и идет, у природы нет плохой погоды, только зонтика от нее нет. Не вдаваясь в подробности можно предположить, что высокая толерантность ко лжи есть часть того, что именуется православным анархизмом. Ложь, как и террор – оружие слабых. Если ты находишься в окружении, легко интерпретируемом как вражеское (хотя бы потому, что оно иноязычное и иноверное), то ты лжешь, интуитивно интерпретируя свою ложь как ложь во спасение. Есть, возможно, народы прямые и гордые, как маленькая птичка, но если ты в орде как в узде, в полоне и крепостной зависимости, как у Христа за пазухой, то ты врешь, чтобы выжить, и ценишь ложь, как прием типа форточки в душной комнате без окон, без дверей, полна горница людей. Ложь, таким образом, становится символом национального выживания, национальной идей продолжения рода, духовной скрепой и приемом уворачивания от прямого попадания протестантской прямоты. Той прямоты, которая близка поговорке про простоту, которая хуже воровства.

Ну, таковы особенности рельефа. Каков есть, вполне достаточный, чтобы плодить собственных платонов и невтонов, чтобы изразцами окна разукрашивать, чтобы мерные кружева на радость людям доброй воли плести и тень наводить на плетень в облачный день. Одна проблема: конструкции типа римского права там, суда, парламента и прочие смешные изобретения иноверцев из иноязычия не стоят никак, а падают, как игрушка-неваляшка. То есть ты вроде и здание построил, и конституцию принял, и выборы, не к ночи будут упомянуты, провел через муниципальное ушко (через которое легче верблюду пролезть), а все по-нашенски выходит, кривобоко, криворуко, суверенно, по традициям предков. И пока кулак не покажешь, никто не узнает – это вправду у нас все небо в алмазах или этот ряд покосившихся, как зубы первоклассников, сараев и есть их хваленные европейские институции?

Такой рельеф на нашей местности, такая у нее, не побоюсь этого слова, своеобычность, не подмажешь – не поедешь, Византия, так сказать, непротивление лжи насилию. Да и потом: кроме лома – нет приема, окромя другого лома.