•     Новости
•     Проза
•     Статьи
•     Видео
•     Галерея
•     Кафедра
•     Био
•     Критика и интервью
•     Друзья и годы
•     Архив

автобио    карта сайта    контакты

Главная » Статьи 2018

Оригинал текста 

Начнём со старомодных оправданий. Желание обрести норму даже в аду — не только естественное, я бы сказал, здоровое стремление. Вопрос: есть ли норма в аду — неправильный. Она есть всегда и везде, потому что норма — понятие субъективное. И если надо ее найти, найдёте. Как бы ни было горячо, всегда есть место похолоднее.+

Помню, сорок лет назад идём мы с самым известным из ныне живущих писателей по Казанскому мостику у Дома Книги, в густой толпе, как всегда на Невском летом, и говорим о норме. Он был знаменит и тогда, но пытался расширить ареал своей популярности, присоединяя новые читательские аудитории. О нем шутили, что у него нет ни одной неопубликованной страницы в письменном столе, но сказать, что его это не волновало, было бы упрощением.

Мне уже не вспомнить точно слова, перескажу смысл разговора. Его волновало, до какой степени подло наше время? Ведь можно вычленить в нем вполне если не здоровые, то не постыдные зоны? Ведь, в конце концов, воронки не приезжают по ночам, стучать на друзей совсем не обязательно. Значит, можно, оставаться человеком, не сидя в лагере или в убогом подполье? Кажется, ему хотелось получить от меня подтверждение, что пространство нормы — с невнятными границами и ещё более непонятной структурой — есть где-то возле нас. Есть в принципе. И, значит (этого он, человек — умный, конечно, не говорил), его успех (в том числе — здесь и сейчас) не является компрометирующим? Не помню, что я ему ответил. Да и сейчас не уверен, что ответ может быть только один.

Понятно, почему я вспомнил об этом в связи с футбольным чёрным переделом. Один внимательный наблюдатель полагает, что в победной эйфории кроются истоки новой послекрымской политической нации. Эйфория, как способ отделить своих от чужих. Нож, по которому сливают водку и томатный сок для кровавой Мэри. Возможно, но вряд ли. Происходящее под другой личиной уже имело место неоднократно, на нашем веку множество раз, в том числе, скажем, по поводу олимпиады, пафосной церемонии открытия и закрытия, или божественного катания чудной русской девочки.

И тогда обособляющие пространство радости в область допустимой нормы отчасти совпадали с сегодняшними футбольными компатриотами, но отчасти занимали и прямо противоположную позицию. А происходило это потому, что в разные периоды нашей личной и общественной биографии нам нужны разные образы и пространства нормы. И вполне можно представить себе, что тот, кто тогда защищал эстетическую вменяемость церемонии закрытия Олимпиады, сегодня с отвращением взирает на какого-нибудь Илью Яшина или Льва Шлосберга, пытающихся отвоевать у радиации пространство, от радиации защищённое, выделяя его бумажными флажками и парусиновым тентом.

Если честно, то этим занимаются все. Скажем, те, кто находились в оппозиции к советской власти при застое, изобретали свои способы обретения нормы. Надо было добиться минимальной зависимости и связи с государством. Понятно, нельзя было на государство работать. Не то, что в обкоме или райкоме, в редакции полулиберального журнала, либеральнейшим преподом в вузе, корреспондентом местной газетёнки, — это считалось западло. Работа в котельной, сторожем, где запаха государства нет вообще, как русского духа в ноздрях принюхивающейся бабы-яги, только это считалось допустимым.

Но не уловкой ли был такой ригоризм? Все суровые нонконформисты ходили в сберкассу, на почту, в аптеку, поликлинику, оформляли бюллетень, во вполне государственные на самом деле учреждения, и это не считалось зазорным. Да и как иначе?

Но в том-то и дело, что как иначе — могли задать себе вопрос и те, кто, невзирая на критические взгляды ригористов, работали этими самыми либеральными преподавателями, редакторами полулиберальных журнальчиков, журналистами местных газеток. И очень часто мучаясь от необходимого компромисса, делали свое дело, учили детей, редактировали рукописи, писали заметки в газету. То есть у них существовало совершенно иное пространство нормы, но ведь и находились они подчас в других обстоятельствах. Были старше более молодых максималистов, или больше нагружены семейным грузом, или не попали, как первые, под раздачу, подписав под влиянием минуты то или иное письмо, или далеко не сразу осознавали, до какой степени подло время, в котором они жили.

Самое главное другое. Из тех молодых ригористов и максималистов выжили и не пропали поодиночке единицы, и их влияние на всю последующую жизнь, скажем честно, незначительно. Как авторитеты жизненных стратегий, они не подняты постперестроечным обществом на щит, так как это общество, в том числе либеральное, состоит из сторонников других, не столь радикальных стратегий. Тем более что и сами ригористы, когда началась перестройка, быстро расширили своё пространство нормы, посчитали ригоризм уже архаическим и стали искать успеха в тех аудиториях, которые никогда ни максимализмом, ни ригоризмом не страдали, то есть поверили (не без наивности, увы) в необратимость и позитивность перемен.

Так что сегодняшнее желание подчас вполне приличных людей выделить для себя пространство нормы посреди путинского великолепия — желание отнюдь не новое. Не будем вспоминать реакции русского общества на польские восстания, или иные варианты высвобождения чувства русского патриотизма. А они были ничуть не более постыдными или неправильными, чем попытка всеми силами выжить при совке или при другом каком тоталитаризме-авторитаризме.

Ведь у любого понимания нормы есть своя градация. Можно подвергать обструкции тех, кто хотел бы игру с мячом вывести за пределы патриотических интересов государства, как бы это не казалось наивным другим. Можно требовать, чтобы, не знаю, политики не участвовали в фиктивной политической жизни, так как своим участием они легитимируют власть, отвратительную как руки. И так далее.

Но я должен сказать, что, с точки зрения успешной стратегии в современной России, те, кто сегодня радуются бескорыстной радостью мастерам кожаного мяча и корят тех, кто не радуется или радуется не так бурно, безусловно, правы. По крайней мере, опыт наблюдателя свидетельствует, что именно стеснительные, жизнелюбивые и либеральные сторонники позиции «да, но» выигрывают всегда и при всех политических перипетиях российской жизни. Нелиберальным тоже, конечно, неплохо, разве что компания вокруг праздничного стола бледновата, но вот те, кто «да, но» — они колются, плачут, но едят кактус радости. Будущее в России принадлежит любителям футбольного пира во время общественной чумки, у них при любом режиме небо в алмазах.

А вот для тех, кому они со своим наивным жизнелюбием и желанием выгородить в бурном море тихую гавань противны, я поделюсь одним воспоминанием о мемориальной доске на стене часовни в Джорданвилле, центре американского православия на севере штата Нью-Йорк. Я сфотографировал эту доску; закончив статью, постараюсь найти эту фотографию, но здесь специально приведу надпись так, как я ее запомнил, и иногда повторяю про себя. Чтобы вы поняли, почему я ее сейчас вспомнил: «В память о тех русских людях, кто с оружием в руках боролся против безбожной большевистской власти». Безбожной в данном контексте, если вспомнить о месте, значит — плохой, ну, очень плохой.

Это ведь тоже — пространство нормы, зафиксированное в качестве эталона. У желания нормы, конечно, нет берегов. То есть имеются, конечно,  но очень условные,  растяжимые. И какие бы острые границы вы ни начертили на контурной карте (карты, календари и карты), знайте, что существует ракурс, при котором ваш крутой скалистый обрыв будет казаться пологим, песчаным детским пляжем. Даже если вы, как это делают люди на донбасском фронте, с оружием в руках сражаются с той же примерно (если не той самой) властью, с которой сражались упомянутые в Джорданвилле. А  вы — футбол, пенальти за поднятую руку, сибирский автобус в воротах.