Неофициальная литературная критика и теория (между концом оттепели и началом перестройки)

История неофициальной критики — часть истории становления, самоидентификации и конкуренции поля неофициальной советской культуры. И, прежде всего, — истории появления и функционирования в этом поле таких институций как самиздатские журналы и альманахи, квартирные семинары, конференции, выставки.

Критика — жанр опосредованный, часто интерпретируемый как служебный. В устном, приватном варианте она сопровождает появление практически любого произведения, но собственно как критика (в письменной версии) появляется, если существует инструмент, обладающий прагматической функцией ее воспроизведения и трансляции. Особенно в ситуации литературоцентризма, характерной для советской культуры, когда доминирующая иерархия ценностей резервирует самые высокие места для творчества писателей или поэтов, а критику интерпретирует как занятие принципиально второстепенное, обслуживающее литературу1.

Это соотношение было характерно для официальной советской литературы, и только усилилось в неофициальной. Автор, выбиравший в 1960-1980-х стратегию неофициального, неподцензурного писателя, куда меньше сомневался в ее ценности, если писал прозу или стихи, нежели если работал в жанре философской или политической публицистики; ну, а критика, как занятие еще менее ценное, в ее более-менее регулярном варианте появляется существенно позднее, только с возникновением первых самиздатских журналов. Да и там очень часто она играет роль соответствия самой форме толстого литературного журнала, воспроизведения канона, характерного для русской и советской культуры, хотя и сохраняет важную функцию дополнения тем и оценок, из-за цензурных ограничений отсутствующих в поле советской критики.

Более того, ее основной (правда, практически никогда не прокламируемой) задачей является легитимация неподцензурных, нонконформистских практик, для чего используется апелляция к ряду авторитетных предшественников и, напротив, дистанцирование от скомпрометированных стратегий официальной советской культуры. При этом довольно долго язык и подходы неофициальной критики повторяют критику официальную, естественно, за исключением оценок. Приращение, в основном тематическое, идет за счет того, что подвергалось систематическому вытеснению в поле официальной критики; и лишь вместе с процессами структуризации поля неофициальной культуры, критика, модернизируя круг предшествующих авторитетов, начинает обращать внимание непосредственно на практики внутри своего поля и ищет новый язык для их идентификации.

Естественно эти процессы регулируются конкуренцией внутри поля самой неофициальной культуры, постепенным выделением разных направлений и стратегий, имеющих различные адресаты, несовпадающие цели и все более обособляющиеся референтные группы. Именно поэтому на границе 1980-х годов в одних референтных группах критика достигает уровня, обеспечившего ей признание (в том числе мировое) уже в постперестроечный период, тогда как в других остается в рамках до сих пор мало востребованной истории советского андеграунда. Для поздней неофициальной критики существенной оказываются не столько оппозиция официальная культура — неофициальная, сколько оппозиции эмигрантская культура — мировая и ленинградская неофициальная культура — московская. А также, казалось бы, более мелкие, но при этом чрезвычайно важные структурные оппозиции между разными стратегиями внутри каждой из них, в том числе оппозиция между московским концептуализмом и спиритуальной ленинградской поэзией.

Однако рассмотрение достижений неофициальной критики невозможно без рассмотрения ее истории.

 

Конец оттепели

В литературоцентристской культуре исторически знаковыми событиями становится события собственно литературные. Если начало оттепели фиксировали новые, намного более раскованные и непредставимые ранее публикации в советских литературных журналах, то ее конец часто связывают с дело А. Синявского и Н. Даниэля, осужденных за публикации на Западе.

Понятно, что примеры появления неофициальной критики можно было бы найти среди неопубликованных докладов и выступлений во время конференций и семинаров, из-за цензурных ограничений невостребованных впоследствии ни отделами критики толстых журналов, ни при издании трудов конференций. Или среди внутренних рецензий тех же литературных журналов. Но эти образцы, несомненно, существовавшие, не становились общественно важными фактами неофициальной культуры, не распространялись уже существовавшим самиздатом2, не обсуждались за пределами узкой профессиональной группы их авторов.

Поэтому в качестве первых объектов неофициальной критики середины 1960-х имеет смысл рассмотреть ряд материалов самиздатского сборника Белая книга, составленного поэтом и журналистом Александром Гинзбургом по материалам судебного преследования Синявского-Даниэля. Здесь нет собственно литературных статей, которые еще не могли появиться, так как не были востребованы только складывающимися институциями неофициальной культуры. Функциональность подчеркивается жанровыми характеристиками, первые образцы литературной критики появляются в жанрах открытых писем и заявлений, использующих, однако, приемы современной литературной критики.

Таково, например, Заявление в юридическую консультацию В. В. Иванова. Служебный характер это текста определятся тем, что он написан в ответ на запрос юридической консультации Бауманского района Москвы, однако структура, аппарат, система аргументации полностью соответствуют жанру внутренней научной рецензии, точнее даже — положительной внутренней рецензии. Основное различие — объект исследования: неподцензурные публикации на Западе художественных и критических сочинений А. Синявского. Однако в этом тексте проявляются все основные принципы будущей неофициальной литературной критики — апелляция к ряду авторитетных предшественников из числа известных дореволюционных писателей, рассмотрение жанра произведения с отсылками к работам авторитетных советских литературоведов, формирование комплиментарного поля оценок, в которое составной частью входит оценка рассматриваемого произведения. Суммируя, можно сказать, что речь идет о выявлении оппозиции литература—нелитература, принципиально важной, так как сам суд над Синявским и Даниэлем носил литературный характер. Одной из главных задач суда являлось доказательство, что опубликованные на Западе произведения являются не литературой, а политической провокацией. Высокий сакральный статус литературы как таковой требовал для карающих инстанций сначала провести операцию дезавуирования, то есть доказать, что преступление совершенно не писателями и не за писательский труд, а за принципиально другую и уже вполне подсудную внелитературную деятельность3.

Понимая правила игры, своими аргументами В. В. Иванов относит рассказы Синявского («Любимов» и «Суд идет») к вполне легитимной «традиционной для нашей литературы сказовой форме», используя сам термин «сказ», естественно, в терминологическом смысле4. Именно в жанре сказа любые высказывания, сделанные даже от первого лица, можно относить к рассказчику, а не автору повести. При поиске предшественников Синявского идет отсылка к таким, безусловно, ценным в поле официальной литературы образцам как Повести Белкина Пушкина, практики Гоголя и Достоевского. Сам факт ценности жанра сказ подкрепляется апелляцией к именам таких исследователей как Б. М Эйхенбаум, Л. С. Выготский (дается даже вполне академическая ссылка на страницу 362 его работы Психология искусства, и атрибуция этой работы). Не менее важным представляется авторская интерпретация самого термина литература и характерный вывод: раз сказовая разновидность художественной литературы включается в понятие литература, «проза, написанная в такой художественной форме, в принципе не может служить основанием для привлечения ее автора к уголовной ответственности»5.

В описании литературной практики Синявского нет никакой отсылки к неофициальной литературе, напротив, все аргументы, применяемые автором, имеют цель утверждения рассказов и повестей писателя в поле русской классики; но так как рассматриваемая практика не является частью официальной литературы, следовательно, все приведенные аргументы есть факультативное выявление ценности неподцензурной литературы.

Иные аспекты зарождавшейся неофициальной критики обнаруживает другой материал Белой книги: Открытое письмо Михаилу Шолохову, автору «Тихого Дона» Лидии Чуковской. Наиболее важной особенностью этого текста является обсуждение принципиального для стратегии неофициальной культуры художественного поведения автора. Обсуждая (и осуждая) призыв М. Шолохова на XXIII КПСС применить к Синявскому и Даниэлю не современные разграничения статей Уголовного кодекса, а революционное правосознание двадцатых годов (практически, самосуд периода Гражданской войны), Лидия Чуковская расценивает поведение М. Шолохова, как выходящее за пределы легитимного поведения в поле русской классической литературы и сохранявшей с ней связь ранней советской литературы. В качестве примера автор письма приводит поведение А. М. Горького, выручавшего после революции писателей «из тюрем и ссылок»6. Обозначая истоки это традиции, Л. Чуковская естественно приводит ряд таких безусловных авторитетов как Пушкин, гордившийся тем, «что милость к павшим призывал». Или Чехов с его возражениями Суворину, напавшему в своей газете на Золя, в свою очередь защищавшего Дрейфуса: «…дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и несут наказание». Столь же закономерно появление далее в этом ряду имен Достоевского и Толстого7.

Не менее характерна еще одна апелляция Л. Чуковский, на это раз к мнению коммунистов Италии, Франции, Англии, Дании, и протест против идентификации их Шолоховым как буржуазных защитников. В любом случае канон для поведения писателя, вне зависимости от того официальной ли, официозной или неподцензурной литературе он принадлежит, определяет, по мнению автора, поведение классиков дореволюционной русской литературы. Симптоматична и та угроза, с которой Лидия Чуковская обращается к автору Тихого Дона, уверяя, что литература отомстит (и на самом деле уже отмстила), наказав советского писателя-лауреата творческим бессилием8.

Анализу художественного поведения писателя посвящен еще один образец литературной критики, включенный составителем в Белую книгу — Письмо старому другу Варлаама Шаламова, опубликованное без подписи и, как анонимное, распространявшееся впоследствии в многочленных самиздатских копиях. Для Шаламова, принадлежавшего к другой социокультурной страте, нежели Л. Чуковская и В. В. Иванов, самым важным является тот факт, что подсудимые первыми на политическом открытом процессе не признали себя виновными. Характерна и осторожная критика Шаламовым самого жанра текстов Синявского и Даниэля, который наиболее часто интерпретируется как фантастический сказ — как раз фантастичность («фантастика не годится»9) кажется ему не самым удачным жанровым выбором для изображения советской системы.

Принципиально другой ряд формируется и в качестве достойных ориентиров прошлого, автор приводит имена, запрещенные в официальной культуре: Пильняк, Гумилев, Мандельштам, Бабель, Воронский, Табидзе, Яшвили, совпадая если, не опережая неофициальную культуру, в списке ее будущих безусловных авторитетов. Важно и совпадение принципа внесения в священный мартиролог — как и для неофициальной культуры истинными объявляются только те писатели, которые пострадали от советской власти. Характерна и жесткая критика Шаламовым М. Горького, который «оставил позорный след в истории России 30-х годов своим людоедским лозунгом: «Если враг не сдается — его уничтожают» и освятил массовые репрессии» (Там же: 525).

Структуру литературно-критической статьи имеет и Открытое письмо депутату XXIII съезда КПСС М. Шолохову, опубликованное в одном из первых самиздатских альманахов Феникс-66 осенью 1966, через несколько месяцев после окончания суда над Синявским и Даниэлем. Композиционно и стилистически более рыхлое, чем письмо Л. Чуковской или заявления и письма либеральных советских писателей, включенных в Белую книгу, текст Ю. Галанского повторяет и цитирует наиболее острые места из этих писем, с большей жесткостью и эмоциональностью их комментирует и даже вступает с ними в полемику. Так, например, по поводу коллективного обращения ряда писателей, предлагавших взять Синявского и Даниэля на поруки, Ю. Галансков отмечает, что эта просьба — очередное проявление позорной слабости либеральной советской литературы, всегда готовой склониться перед властью. Текст Ю. Галанского отличается и позицией адресата, и позицией адресанта. Л. Чуковская обращается к коллегам по писательскому цеху из числа либеральных советских писателей и факультативно, как к арбитру, к советским властям. Обращается от лица советского писателя, имеющего, правда, свои (маргинальные, с точки зрений официоза) представления о месте, роли и допустимом поведении для честного советского писателя10. Ю. Галансков пишет от лица неподцензурной неофициальной литературы и обращается к представителям своей среды, а факультативно к сочувствующим наблюдателям на Западе. Его текст также опирается на оппозицию литература—нелитература, но раскрывается эта оппозиция принципиально иначе. Литература — это неподцензурная русская литература, нелитература — практически вся советская литература. Более того, приводя свой список безусловных авторитетов (Пастернак, Ахматова, Цветаева, Хлебников, Мандельштам, Булгаков, Платонов и т. д.) автор прокламирует принцип, в соответствии с которым в условиях несвободы существует и будет существовать литература «…не благодаря ССП и официальным публикациям, почти нелегально, почти под страхом административного и морального осуждения и часто даже под страхом прямой судебной расправы». По этому поводу Ю. Галансков даже вступает в полемику с секретарем Европейского сообщества писателей Вигорелли, заявлявшего, что подпольная литература в СССР, если и существует, то только в виде случайных рукописей и листовок, и никакого значения не имеет.

Вторая половина 1960-х — эпоха открытых писем, в которых авторы продолжают обсуждать проблемы власти и статуса литературы, цензурных ограничений и ценности писательского поведения. Это, в частности, письма А. И. Солженицына, А. Белинкова, Г. Владимова и т. д. Формально адресованные советским и литературным властям (правлению Союза писателей, съезду Союза писателей, Союзу писателей), они, прежде всего, обращаются к среде либеральной советской литературы и факультативно к тому, что в этот период именуется мировым общественным мнением. Однако для литературной и читательской среды факт появления такого письма свидетельствовал о своеобразном финале борьбы писателя за право расширенно толковать статус либерального советского писателя и о принятом решении покинуть СССР. Конец оттепели, в полном соответствии с литературоцентризмом советской культуры, ознаменовался эмиграцией большого числа известных советских писателей.

Окончившиеся неудачей попытки либеральной советской литературы расширить область разрешенного (помимо эмиграции сюда же следует отнести и смену редакций в ряде журналов типа Новый мир и Юность, репрессии против писателей, продолжавших отстаивать свое представление о статусе писателя и защищать уже осужденных) приводят к новой поляризации в советской литературе, и, как следствие, появлению регулярных литературных самиздатских журналов.

 

Московские журналы: Вече, Поиски, Евреи в СССР

Одним их первых регулярных изданий общественно-литературного самиздата стал журнал Вече11, издававшийся историком и публицистом, одним из активистов поэтических чтений на пл. Маяковского в 1960-61 гг. и тогда же осужденным по политической статье, Владимиром Осиповым. После лагеря местом его проживания стал город Александров Владимирской области, где В. Осипов с 1971 года начал выпускать «толстый» самиздатский журнал.

Литературная критика в Вече не занимала доминирующего положения, но позиционировалась как структурно-необходимая, в том числе для соответствия воспроизводимому канону русского общественно-политического и художественного журнала. Вече позиционирует себя как издание русских православных националистов, а объектами исследования литературной критики становятся чаще всего произведения, опубликованные в так называемом тамиздате, то есть в западно-европейских издательствах и уже появившейся эмигрантской периодике.

Характерный пример — статья А. Скуратова в Вече № 4 за 1972 года Писатель Солженицын и профессор Серебряков, где роман А. Солженицына В августе Четырнадцатого относится к числу книг, «где несомненным художественным достоинствам сопутствует сомнительная идеология»12. Сомнительны для автора картины хаоса и растерянности, в которых пребывает как солдатский, так и офицерский корпус русской армии на фронтах Первой мировой войны в изображении Солженицына. А. Скуратов (под этим псевдонимом в Вече писал Анатолий Иванов, возможный автор скандального Слова Нации) сетует, что автор не противопоставил картинам хаоса и слабости хотя бы толстовское убеждение, что не генералы ведут войска, а, скорее, судьба, провидение, народная правда. Таким образом, критик самиздатского журнала предвосхищает некоторые положения будущей литературной критики официальных национал-патриотических журналов Октябрь и Наш современник.

Принципиальный иной аспект критики содержит также опубликованное в Вече в 1973 году эссе Венедикта Ерофеева Василий Розанов глазами эксцентрика. Самим фактом обращения к одиозной для либеральной литературы фигуре философа и публициста В. В. Розанова, Вен. Ерофеев существенным образом корректирует позицию писателя неофициальной литературы. Оказывается, она наследует не исключительно прогрессивным (в терминологии, как дореволюционной критики, так и советской) явлениям в русской литературе, но и тому, что отвергалось ими, как сомнительные маргинальные явления.

Прибегая к стилю, который европейской и американской культуре получил название новой критики, Вен. Ерофеев одновременно открывает принципиально другой ряд авторитетов неофициальной культуры и объясняет собственную позицию, позицию неофициального писателя, как позицию принципиального отщепенца и маргинала. «Баламут с тончайшим сердцем, ипохондрик, мизантроп, весь сотворенный из нервов, без примесей, он заводил пасквильности, чуть речь заходила о том, перед чем мы привыкли благоговеть, и раздавал панегирики всем, над кем мы глумились…» Позиция писателя неофициальной литературы формулируется не менее афористично: за счет тотального дистанцирования от принятой нормы. Сообщив своему воображаемому собеседнику (В. В. Розанову), что после его смерти почти все наиболее интересные писатели эмигрировали, Вен. Ерофеев уточняет: «Остались умные, простые, честные и работящие. Говна нет и не пахнет им, остались бриллианты и изумруды. Я один только — пахну. Ну и еще несколько отщепенцев — пахнут». Брильянты и изумруды — советские писатели, примирившиеся после конца оттепели с ограничениями советской цензуры, делающей из них простых, честных и работящих советских писателей. А неофициальные писатели — отбросы общества, маргиналы, неудачники, говно, одним словом13.

Однако одна из особенностей существования и функционирования неофициальной культуры и неофициальной критики в частности, это — своеобразное параллельное существование, когда о том, что и как пишут в одном самиздатском журнале, не имеют представления не только читатели, но и авторы другого. Более того, о том, что написано в предыдущем номере журнала могут, кроме его редактора, не знать даже авторы последующего, что естественно препятствовало формированию новых традиций критики и диалогу между разными позициями.

Основными объектами исследования неофициальной литературной критики долгое время являлись поэты и писатели Серебряного века, забытые или репрессированные советской культурой, и, следовательно, представляющие собой ряд, казалось бы, естественных предшественников. Их произведения печатались в тамиздате, читались теми, кому тамиздат был доступен, неофициальная критика их исследовала. Акцент чаще всего делался не на поэтике или структуре произведений, этим на полях своей основной работы занимались советские литературоведы14, а на метафизическом переосмыслении творческой биографии.

Характерный пример — статья Генриха Медового Генезис Мандельштама, опубликованная в 16 номере журнала Евреи в СССР, который выходил в Москве с 1972 по 1979 гг. Автор обсуждает понятие традиции в применении к Мандельштаму и оставляет открытой дилемму, которую сам формирует. Один ее полюс — это утверждение Гете, что полностью оригинального поэта читатель не в состоянии идентифицировать как поэта, и, если поэт не имеет предшественников, то он не поэт15. Другой полюс — высказывание Ахматовой, об особой позиции Мандельштама в русской поэзии, предшественников которого она назвать затруднилась. Выход автор находит в абсолютизации образа поэта, который, несмотря на прокламируемое им самим внимание к Хлебникову, Анненскому, Пастернаку, даже Асееву и Маяковскому, предстает воплощением предельной нравственности в стихах. Сама же поэзия объявляется практически закрытой для исследования живой страной, которую нельзя делить на отдельные стихи, так как эта страна живого единения, органики и любви. Метафорический язык исследования подчеркивает значимость самого объекта.

Мандельштам, без преувеличения, — один из самых цитируемых поэтов в неофициальной критике, его биография непризнанного и уничтоженного советской властью поэта, чьи стихи спустя целую эпоху после смерти вознесли его на вершину неофициальной иерархии, без сомнения — структурная формула успеха, залогом которого является непризнание и отторжение официальной культурой.

Понятно, что не только биография Мандельштама предоставляла возможность для дистанцирования от официальной культуры, хотя именно Мандельштам был, пожалуй, наиболее исследуемым автором в неофициальной критике16. Все, что репрессировалось официальной культурой, входило в потенциальный фонд неофициальной критики.

Статья В. Гершуни в московском самиздатском журнале Поиски Юбилей одного стихотворения посвящена юбилею выхода в свет (115 годовщине!) Народных сказок В. Даля, давно не переиздававшихся, как, впрочем, и другое его знаменитое собрание Пословиц русского народа. Автор выражает надежду, что в следующий раз эта книга появится без предисловия М. Шолохова. Еще он сообщает, что в прошлом году отмечал 150-летие остроты П. А. Вяземского квасной патриотизм, что дает ему возможность рассказать о первых всплесках самиздата в 1958 году после присуждения Б. Пастернаку Нобелевской премии за роман Доктор Живаго и упомянуть о том, что сама неподцензурная литература, несомненно, существовала со времени возникновения письменности17. Понятно, что литературная критика подобного рода выполняла роль факультативного дополнения для общественно-политических материалов журнала.

О другой стороне запретного пишет в следующем номере Поисков Л. Лерт в статье Подступы к «зияющим вершинам» (опыт ненаучного анализа), посвященной роману Зияющие высоты писателя-эмигранта А. Зиновьева. Анализируя роман как систему «разъятий, разобранности до последнего винтика и бесповоротного суждения запрещения мысли», автор противопоставляет свой оптимизм молодости, «когда идеалы существовали, сегодняшнему пессимизму, когда произошло крушение идеалов»18. Фиксация двух состояний — прошлого наивного, но оправданного оптимизма, и нынешнего разочарования — важный элемент позиционирования критика, соответствующий адресации самого журнала. Журнал обращен к либеральной интеллигенции, прошлое которой принципиально неотчетливо, так как омрачено сотрудничеством с режимом, зато настоящее состоит в окончательном разочаровании и разрыве всех связей. Околодиссидентская и новоэмигрантская среда узнавала в этой позиции себя, что было важно для установления контакта.

Еще один важный аспект неофициальной критики — это ревизия отношений с русской классикой, давно апроприированной советской культурой. Неофициальная критика ставит перед собой задачу открыть новую грань восприятия классики, пусть не так масштабно, как это сделал А. Синявский по отношении к Гоголю, но так, чтобы читатель увидел эту перспективу и, одновременно, убедился, что хрестоматийно известное в рамках официальной культуры подвергнуто деформации. Так, Г. Померанц в статье Толстой и Восток делает акцент на том, что Толстой — велик как мыслитель «в своем умении заново, — сдирая хрестоматийный глянец ответов, — ставить вечные вопросы: о бесконечности, смерти, несправедливости, страдании» (Померанц 1979: 279). Автор не совершает подмены, он не утверждает тождественности позиций графа-крестьянина и писателя-неофициала, но при этом описывает «зеркало русской революции» таким образом, что это не противоречило самой возможности рассматривать автора «Войны и мира» как предшественника неофициальной советской культуры. Г. Померанц определяет позицию Толстого как обособление и утверждает, что «за толстовским нигилизмом просвечивает тысячелетнее сопротивление восточных славян тяготам империи» (Там же: 281).

Понятно, почему неофициальная критика не оставила, кажется, ни одного примера использования социально-экономических элементов анализа: Маркс и его теория будет оставаться жупелом конформизма, признаком советскости на протяжении всей истории неофициальной критики. Поэтому место социально-экономического анализа, анализа социологического было занято анализом метафизическим, который, однако, легко приспосабливался для критики с идеологическим оттенком. И понятно почему, в случае Г. Померанца, Толстой, который кажется автору менее сложным и метафизически уникальным, нежели Достоевский, все равно близок ему «своим отказом покориться истории и государству» (Померанц 1979: 284).

 

Ленинградский самиздат

Критика в ленинградских самиздатских журналах отчасти совпадает, отчасти принципиально отличается от критики в московском самиздате. Совпадает, так как повторяет общий принцип структуризации неофициальной культуры — опора и развитие традиций, репрессированных официальной культурой. Отличается, ибо представляет принципиально иное социокультурное образование и поколение второкультурного движения. Не отрицая важности общественной деятельности диссидентов, ленинградская неофициальная культура дистанцируется от политики, объявляя культурную деятельность не менее важной, нежели политическая. Факультативно такие издания как «Хроника текущих событий» как бы подразумеваются и, естественно, читаются в среде ленинградских неофициалов, но адресатом критики является уже не околодиссидентская нонконформистская среда, как в Москве, а собственный, куда более узкий круг.

Изменение адресата и адресанта критики позволяет уточнять круг авторитетов и предшественников и, напротив, расширять круг тем и имен, подлежащих интерпретации. Одна из симптоматичных статьей нонконформистской ленинградской критики принадлежит главному редактору журнала Часы Б. Иванову. Озаглавленная Каноническое и неканоническое искусство19 (Часы. № 16. 1979), она дает определение канону в искусстве, как системе оценок, требований и предпочтений, лежащих за пределами искусства, но искусству навязываемых. Это, по мнению Б. Иванова, позволяет канонической критике разделять форму и содержание и требовать от художника соответствия канону. В то время как неканоническое искусство, отвергая требования канона, ориентируется на переживание и самовыражение художника, объявляемое самоценными, правда, при условии, что они постигаемые. Неканоническая критика, таким образом, получает возможность использовать критерий соответствия или несоответствия практики художника его внутренней декларации20, то есть по сути дела выявлять искренность или неискренность художника в рамках обобщенно понимаемого искусства, которому противостоит неискусство, или канон, неоднократно в рамках статьи соединяемый с термином соцреализм.

Эта статья вполне соответствовала и практике журнала «Часы», который публиковал принципиально неканонические тексты авторов, где неканоничность понималась, как дистанцирование от канона, от официальной советской литературы.

Другим важным теоретическим осмыслением, интерпретирующим и неофициальную литературу и позицию неофициальной критики, стала статья редактора другого ленинградского журнала «37», Виктора Кривулина Двадцать лет новейшей поэзии (предварительные заметки). Статья была опубликована в первом, сдвоенном номере нового журнала стихов и критики Северная почта в 1979-м (этот журнал также редактировался В. Кривулиным и С. Дедюлиным) под псевдонимом А. Каломиров, и в этом же году прочитана В. Кривулиным в качестве доклада на Второй конференции по проблемам неофициальной культуры в Ленинграде21.

Эта статья интересна и попытками идентификации самого явления — неофициальной поэзии и структуризацией его: историей, периодизацией, беглым описанием различий между несколькими направлениями в неподцензурной поэзии, выявлением проблемы с самоназванием, попыткой описать не только ленинградскую и московскую вторую культуру, но и поэзию Юга (Лимонов и Бахчинян), изменением способов восприятия и интерпретации нонконформистской поэзии.

Характерно, что, определяя проблематику новейшей поэзией, автор далеко не сразу дает понять, что имеет в виду неофициальную поэзию, делая акцент на оппозиции между новейшей (неподцензурной) и новой (представленной такими поэтами Серебряного века как А. Ахматова). Таким образом, оппозиция официальная-неофициальная поэзия как бы снимается, и это снятие подтверждается заявлением о целостности новейшей русской поэзии и утверждением, что между практиками Евтушенко и Вознесенского, с одной стороны, и Кривулиным и Шварц, с другой, существует общее, которое сегодня идентифицировать сложно, однако историческая перспектива, несомненно, позволит это сделать. При этом за исключением беглых упоминаний нескольких имен поэтов-шестидесятников вся статья посвящена исключительно авторам второй культуры, что представляется факультативным подтверждением заявления В. Кривулина о существующей эстетической иерархии в новейшей поэзии.

Утверждение о целостном и едином состоянии новейшей русской литературы было концептуально важным для Кривулина, который к концу 1970-х годов уже ощущал тесноту рамок неофициальной культуры и обдумывал возможности выхода за ее пределы. Поэтому в главе Проблема самоназвания он отмечает неудовлетворительность негативных определений второй культуры, которые практически все используют приставку «не» для дистанцирования от культуры официальная — движение нонконформистов, вторая культурная действительность и т. д. Или утверждает, что история новейшей русской поэзии не тождественна социальному движению, вызвавшему ее к жизни.

Одним из основных, хотя и не до конца проясненных аспектов статьи является утверждение о произошедшей за последние 20 лет (то есть с начала 1960-х годов) революции поэтического языка, в основе которого лежит принцип свертки исторического опыта в личное слово и появление такого феномена как человекотекст. Объясняя разницу между процедурой концептуального сжатия и иероглификации искусства, характерного для западного искусства, В. Кривулин утверждает, что для западного художника объектом сжатия стал сам художественный язык, в то время как в русской неподцензурной поэзии — это исторический опыт. Пытаясь уточнить эту разницу, автор говорит о магическом отношении к слову, бытующем в неофициальной литературе и по сути дела воскрешающем античное понимание поэзии. Однако, понимая опасность возврата к магическому манипулированию сознанием и волей читателя, характерному для советской литературы, утверждается, что неподцензурная литература усвоила отрицательно-магическое отношение к слову, изменив вектор этого отношения.

Отчетливо выявляет автор существование различных кругов и групп, а также периодизацию неофициальной поэзии: 1960-1965 гг. усвоение акмеистического (в Ленинграде) и футуристического (в Москве) наследия русской литературы; 1966 г. (здесь пороговым событием является смерть А. Ахматовой) — 1970 г. (смерть Л. Аронзона): открытие творчества обэриутов и появление нового поколения, так или иначе использующего и продолжающего поэтику абсурда, и третий период, начавшийся в 1970-м и продолжавшийся в том числе в момент написания автором этой статьи. Характерными приметами последнего периода явились развитие концептуальной поэзии (Пригов, Рубинштейн) и замена тенденций экстенсификации (отъезд за границу И. Бродского, Э. Лимонова, И Бурихина, А. Цветкова) движением вглубь, а также переход от звучащего поэтического слова, ориентированного на позицию слушателя, к письменному, ориентированного на читателя.

Естественно, что неофициальная литература комплиментарно воспроизводила и развивала те тенденции, что были репрессированы официальной советской литературой. Поэтому в самиздатской критике много статей о поэтах Серебряного века, акмеистах, новаторах 1920-х годов, соответствующих второму периоду существования неподцензурной литературы по классификации В. Кривулина (см. например, уже упоминавшуюся монографию Г. Беневича и А. Шуфрина Введение в поэзию Мандельштама, вышедшую в журнале Часы, № 52, 1985)22. Хотя поиск авторитетных предшественников, способных легитимировать собственную практику, иногда отступает от доминирующего направления, так, например, появляется статья О. Седаковой о Рильке Художник и модель. Райнер Мария Рильке — картинки и заметки в сдвоенном номере ленинградского журнала «37» (1976. №№ 7-8. С. 164-191).

Существенным было и обращение к наследию обэриутов, столь же неприемлемых для официальной культуры, как и акмеисты, но позволяющих трансформировать традиционный набор легитимных тенденций в сторону приближения по времени. Так появляются работы М. Мейлаха и В. Эрля23 по комментированию Хармса и Введенского, введению в обиход самиздатской культуры текстов их окружения и коллег. Например, статья М. Мейлаха О поэме Александра Введенского «Кругом, возможно, Бог», впоследствии опубликованная в эмигрантском журнале Эхо, 1978, № 32; и статья Вокруг Хармса В. Эрля (Транспонанс, 1984, № 21).

Важным обновлением стратегии неофициальной литературы стало включение в число легитимных традиций творчества родоначальников неофициальной литературы, и здесь, прежде всего, стоит упомянуть монографию А. Степанова Главы о поэтике Леонида Аронзона24, вышедшую в совместном с В. Эрлем сборнике Памяти Леонида Аронзона (1939-1970-1985), в приложении к журналу Часы (1985) и в Митином журнале, № 34, 1985.

Редким примером апелляции к авторитету предшественников, не входящих в традиционный набор писателей и поэтов-новаторов стала статья Айдесская прохлада Ю. Колкера (Часы. № 30. 1981), вошедшая в подготовленное им двухтомное комментированное издание В. Ходасевича, имевшее хождение в самиздате в 1981-1983 годах, а потом изданное в Париже. Стратегией автора, встретившей редкое в нонконформистской критике сопротивление и полемику, стала попытка не только попытка увидеть В. Ходасевича среди первого ряда русских поэтов, сонма дорогих теней, вызывающих айдесский ветер, но и теоретическое обоснование пассеизма, отрицание ценности новаторства и актуализация неоконсерватизма в виде обращения к классической ясности (и нравственности) прошлой литературы, в частности, Е. Баратынского и В. Ходасевича. Этот теоретический демарш был закреплен статьей Пассеизм и гуманность (Часы. № 31. 1981), в которой с намеренно полемическим задором утверждались оскорбительные для неоакмеистов и неофутуристов постулаты о том, что новаторство не подразумевает сущностной новизны и не имеет ничего общего с творческим участием человека в возобновлении Божественного творения25, что новаторство по своей сути антигуманно, а пассеизм через свою логическую связку — индивидуализм, наоборот, неизбежно гуманен, что сознательный отказ от новаторства, ориентация на вечные ценности подразумевает личную ответственность за все и за всех.

Попытка ревизии легитимного фундамента неофициальной литературы вызвала резкую реакцию, артикулированную статьей А. Кобака и Б. Останина В тени айдесской прохлады: Поправки к панегирику (опубликована под постоянными псевдонимами авторов А. Фомин, Т. Чудиновская в: Часы. № 44. 1983). Делая акцент именно на полемичности статей Ю. Колкера и неизбежных в этом случае перегибах, А. Кобак и Б. Останин, помимо выявления длинного списка пристрастности автора, приходят к принципиальному для нонконформистской критики упреку: они видят в позиции Ю. Колкера продолжение безрелигиозности интеллигенции Серебряного века и утверждают: «В мире культурных идолов, где верховный бог — Пушкин, а божественное творение — каноническое русское стихосложение (поправлять которое посмели модернисты), не остается места ни для Бога, ни для Божественного творения. Возможно, эти формулировки не являются центральными пунктами мировоззрения автора, однако они подтверждаются общим характером Очерка и подавляющим преобладанием эстетического над религиозным»26.

Эта тождественность взаимных упреков симптоматична. Ю. Колкер упрекает новаторство в бездуховности и утверждает, что оно не имеет ничего общего с возобновлением Божественного творения, его критики, практически не редактируют этот упрек, а лишь возвращают его, утверждая, что в позиции пассеизма не остается места ни для Бога, ни для Божественного творения.

Понятно, что религиозность, и связанные с ней традиции разнообразных духовных практик, репрессированные советской культурой, представляли одну из фундаментальных традиций неофициальной культуры в целом и критики в частности. Неофициальная литература артикулировала себя не только как наследницу дореволюционной культуры, но и как хранительницу религиозных устоев, что, без сомнения, повышало самооценку. Противостояние с официальной культурой включало в себя оппозиции духовное-бездуховное, религиозное-атеистическое. Поэтому в рамках нонконформистской культуры такое значение имели многочисленные религиозные семинары и издания27, а духовность оставалась одной из основ позиционировании ленинградской второй культуры28.

Еще одним примером редкой литературно-критической полемики может служить публикация, появившаяся в журнале Обводный канал № 5, подписанная инициалами Б. Л. и озаглавленная Нечто о русской критике и публицистике начала 80-х годов. В публикации критически оценивается уровень анализа и неаргументированность заявлений в немногочисленных критических самиздатских статьях, посвященных современным поэтам. Также важно, что при попытке самого автора выявить критерий оценки поэзии исследованных образцов в качестве основной появляется одна из самых трудно артикулируемых — истинная духовность.

Публикацию в Обводном канале сопровождало вводное слово От редакции, где после ответа на ряд упреков Б. Л. следовало согласие редакции с тем, что отсутствие полноценной критики современников является проблемой неофициальной литературы: «Не парадокс ли, что движение, которое в глазах многих является гарантом способности общества к неодномерному мышлению, не способно к пристальной оценке собственной продукции?» (Обводный канал, № 5. С. 278).

Отсутствие критики, нацеленной на практики самих авторов неофициальной литературы, конечно, отмечалось и раньше. В программной статье Двадцать лет новейшей поэзии В. Кривулин делает замечание, правда, по частному случаю (в рассказе о составлении поэтического сборника «Лепта», отказ от публикации которого и вызвал к жизни самиздатские журналы «37» и «Часы»), о принципиальном отсутствии в неофициальной литературе критики современников, «своих». «Любая попытка критической оценки стихов воспринималась нередко как глубоко личное оскорбление: друг друга ругали только за глаза».

Действительно, не только самиздатские журналы Москвы, ориентированные на критику литературы тамиздата и либеральной советской литературы, но и ленинградский самиздат, обращенный к неофициальной литературе, весьма скупо и редко обращаются к примерам творчества своей среды. А если обращаются, то, в основном, с комплиментарной оценкой, часто — религиозной, редко — отчужденно объективной29. И в общем-то, понятно почему. Если неофициальная культура дистанцировалось от канона официальной, то и официальная литература дистанцировалась от неканонической, неподцензурной литературы, давая собственную интерпретацию оппозиции литература-нелитература. Литературой объявлялось только то, что прошло через легитимацию посредством официальной публикации, неопубликованное интерпретировалось как нелитература, а это уже развязывало руки правоохранительным органом, всегда способным усмотреть антисоветскость произведения. Поэтому любая критика неподцензурного произведения могла быть интерпретирована как выявление черт, выводящих его за пределы литературы со всеми дальнейшими последствиями.

Как следствие большая часть критики носила спиритуальный, духовный, метафизический характер, который сразу выводил объект исследования за пределы компетентности советской культуры. Этому, естественно, способствовала религиозная укорененность многих текстов неофициальной литературы. Характерный пример: статья Н. Ефимовой Восьмерка Логоса (о поэзии Елены Шварц), в которой, например, утверждается, что «поэзия Елены Шварц подлинна и необходима, потому что она религиозна. В ней все настоящее — и боль, и злоба и жизнь, и смерть, и отношение к Богу Е. Шварц — поэт не только религиозный, но и мистический и этим ее поэзия отличается от поэзии символистов и акмеистов»30.

Нельзя сказать, что религиозность литературной критики не встречала возражений. По поводу практики Е. Шварц в самиздатской периодике появился ряд статей, можно сказать, демонстративного характера, где предпринимались попытки анализа, без апелляции к духовности и спиритуальности. Это и статья Б. Останина Марсий в клетке (О поэзии Е. Шварц)31, и, конечно, скандальная статья В. Кушева Красавица в маске (Часы, № 38. 1982), где место духовности заняла физиология, а мистическая практика была уподоблена менструациям.

Эта статья появилась после открытия Клуба-81, расширившего сферу публичности и несколько повысившего статус неофициального произведения не только для официальной советской культуры, но и для неофициальной. С этого момента в самиздатской периодике начинают появляться более раскрепощенные статьи о современниках. Среди наиболее значительных — монография К. Бутырина Поэзия Стратановского, опубликованная под псевдонимом К. Мамонов в первом номере собственного журнала автора Обводный канал № 1, 1981 и в журнале «37», № 21, 1981. Здесь идет поиск языка описания новейшей (по определению В. Кривулина) поэзии, хотя большая часть, без сомнения, весьма корректной в научном смысле монографии построена на воспроизведения приемов, уже известных по работам лучших советских литературоведов, таких как Ю. Тынянов и М. Бахтин32.

Скорее всего, именно отсутствие нового и адекватного объектам исследования языка описания тормозило развитие литературной критики второй культуры, как, впрочем, и критики, обращенной в сторону литературы официальной. Казалось бы, противостояние, тотальное дистанцирование от советской литературы делало естественной критику ее разнообразных практик, но и здесь, очевидно, сказывалось отсутствие разработанного аппарата новой критики. Редкие статьи о советских писателях появлялись в самиздатских журналах, но не часто и никогда не становились событием. Среди наиболее симптоматичных и корректных статья К. Бутырина После Высоцкого33, В. Кривулина о прозе Ю. Трифонова34, Б. Останина о стихах Кушнера35, Е. Игнатовой Соблазны пошлости36 и т. п.

При этом поиски нового языка описания шли рядом и были, прежде всего, связаны с появлением в ленинградской периодике текстов московских концептуалистов, которые сопровождались статьями М. Шейнкера, Б. Гройса и др.

Уже в 1978 году в 15-м номере журнала «37» появляется публикация текстов Льва Рубинштейна с предисловием М. Шейнкера и в этом же номере статья Б. Гройса37 Московский романтический концептуализм, ставшая, пожалуй, самой знаменитой статьей неофициальной советской критики, если не новой русской критики в целом.

Появление этих статей, а также языка описания, примененного авторами, было, во многом, следствием работы двух многолетних семинаров, оказавших существенное воздействие на развитие критического языка. Первым был семинар По общей теории систем, основанный по инициативе математика С. Маслова сначала в Ленинградском государственном университете, а затем с 1972-го — на квартире самого С. Маслова. Помимо непосредственно математиков в работе семинара участвовали Б. Вахтин, Л. Гинзбург, Б. Гройс, В. Долинин, Л. Копелев, Б. Останин, Г. Померанц, А. Рогинский, Е. Эткинд. В какой-то степени большинство известных ленинградских самиздатских журналов вышли из этого семинара: не только реферативный журнал Сумма самого С. Маслова, но и «37», в редколлегию которого входил Б. Гройс, Часы — Б. Останин, Память — А. Рогинский. Однако не менее важно, что междисциплинарное и культурологическое обсуждение самых различных общественно-политических, структуралистских, религиозных и культурных проблем способствовало пониманию острой необходимости нового культурологического языка описания новых явлений.

Другой, без сомнения важный семинар, примерно в тот же период проходил в Москве, он появился на базе филологического семинара М. Шейнкера, в котором сначала участвовали филологи и поэты (В. Сайтанов, О. Седакова и др.), заинтересованные возможностью исследования новой русской поэзии, а затем трансформировался в семинар, в течение ряда лет проходивший на квартире А. Чичко. Здесь проблемы нового искусства и его языка описания обсуждали художники, поэты, исследователи, в основном, из среды московских концептуалистов: И. Чуйков, Э. Булатов, И. Кабаков, О. Васильев, Б. Гройс, Г. Сапгир, Вс. Некрасов, Д. А. Пригов, Л. Рубинштейн, А. Сидоров, М. Айзенберг, В. Паперный, Е. Шифферс и др. На основе этого семинара также вырабатывался культурологический язык, использованный впоследствии при создании художественного журнала А-Я, сумевшего вывести советское нонконформистское искусство на мировую сцену. Первый номер этого журнала, вышедший в 1979 году, начался программной статьей Московский романтический концептуализм, перепечатанной из журнала «37»38.

Возможно, главным в статье Гройса для ленинградской нонконформистской аудитории было то, что объектами описания здесь были тексты московских поэтов-концептуалистов и живописные объекты московских же художников. Конечно было отмечено, что автор, член редколлегии журнала «37», дружески и профессионально связанный с ленинградской культурой, пишет не о своих друзьях и коллегах (например, о В. Кривулине), а о московских поэтах — Л. Рубинштейне и Д. А. Пригове39. Статья отчетливо формировала вектор перехода — от ленинградской неофициальной культуры к московской, и еще более отчетливо — с литературы на актуальное искусство. Это был один из первых сигналов предстоящей потери русской культурой литературоцентристской ориентации.

Статья Гройса была радикальным теоретическим демаршем, совершенно, однако, не замеченным ленинградской второй культурой. Хотя Московский романтический концептуализм был далеко не первым появлением Б. Гройса в ленинградской самиздатской периодике: под псевдонимом Б. Суицидов он публикует ряд статьей в первых номерах «37»40, большинство из них посвящены проблемам, имеющим отношение к московскому концептуализму.

Характерна большая статья, предваряющая публикацию в журнале «37» стихов Вс. Некрасова. Отмечая, что тексты Некрасова это изображение выродившейся официальности, автор констатирует: «Некрасов продемонстрировал возможность создания поэтической системы, базирующейся на иных законах, нежели законы традиционной поэзии. Эти законы — суть законы инобытия речи»41. Инобытие речи — речь, вышедшая из ситуации литературоцентризма, традиционная поэзия — не только официальная, но и нонконформистская, как ленинградская, так и московская.

Симптоматично, что не только ленинградский самиздат, но и московский никак не отреагировал на теоретический сигнал, посланный журналом «37», а потом журналом «А-Я». Ни полемики, не реплики42. По сути дела, в рамках нонконформистской критики в 1978-1979 годах была проведена репетиция будущего переворота в русской культуре, были обозначены векторы движения, способы радикальной смены иерархии ценностей, предложены новые механизмы исследования и описания культурных объектов и объяснено, что новый язык описания не применим к старым культурным объектам вне зависимости от того, официальный или неофициальный бэкграунд они имеют.

Для московского журнала «Поиски», выходившего в это же время, легитимными объектами критического исследования оставались произведения, опубликованные в эмигрантской периодике (журналы Континент, Вестник РХД, книги издательств Посев и YMKA-press). Журнал Евреи в СССР имел несколько более широкую палитру интересов от В. В. Розанова до Исаака Башевиса Зингера43, для ленинградского самиздата легитимными были неофициальные произведения местных авторов плюс переводы, не публиковавшиеся в СССР.

Несколько более отчетливую реакцию на появление нового художественного и теоретического дискурса представил выходивший в Ейске журнал теории и практики Транспонанс. Изначально ориентированный на неоавангард, исследовавший и продолжавший поиски русского авангарда начала XX века, журнал в лице его редакторов С. Сегея и Ры Никоновой сумел включить в число постоянных авторов К. Звездочетова, И. Кабакова (в номере 25 была размещена его программная статья Автор два раза смотрит на свое произведение), А. Монастырского, Д. А. Пригова. Также часто помещались реакции на актуальные события в культурной жизни Москвы и Ленинграда44.

Особый характер литературной критики представлял журнал Метродор, издававшийся молодыми учеными-филологами Д. Панченко и С. Тахтаджяном, где, помимо игрового начала (обсуждение вымышленного автора Метродора Лемносского) и интереса к стихам московских концептуалистов, принципиальной стала дискуссия о структуралистской критике, начатая Л. Жмудем.

Характерна и реакция официальной культуры на различные типы критического дискурса, представленные разными самиздатскими журналами и альманахами. А. Гинзбург, составитель Белой книги, содержавшей попытки расширить область разрешенного в советской литературе, был осужден в 1968-м на 5 лет лагерей. Редактор альманаха Феникс-66 и автор открытого письма М. Шолохову Ю. Галансков, обсуждавший правила художественного поведения для писателя и выявивший ряд предшественников неофициальной литературы, пошел по одному делу с А. Гинзбургом, получил 7 лет лагерей и умер в мордовских лагерях в 1972-м. Столь же болезненно официальная культура отреагировала на националистический дискурс — редактор журнала Вече В. Осипов получил второй (после чтения стихов у памятника Маяковскому) срок (8 лет лагерей). Редакторы и авторы двадцати номеров журнала Евреи в СССР менялись довольно часто, одни из них эмигрировали в Израиль, другие отправлялись в лагеря, как это произошло с последним редактором журнала В. Браиловским, осужденным в 1981-м, спустя два года после прекращения издания. Еврейский национальный дискурс был почти столь же неприемлем, как и русский. Не менее категорично отреагировала официальная культура на попытку совмещения политической тематики с критикой эмигрантской и советской литературы: редакция журнала Поиски, выпустившая восемь номеров журнала, была арестована почти в полном составе и отправлена в лагеря. Вынудив эмигрировать П. Егидеса, власть арестовала сначала В. Абрамкина, В. Сокирко, Ю. Грима, а уже после заявления о прекращении издания — В. Гершуни и Г. Павловского.

К тем формам критического дискурса, на которые ориентировался ленинградский самиздат, официальная культура относилась куда менее болезненно. За границу были высланы редактор журнала «37» Татьяна Горичева и соредактор журнала Северная почта С. Дедюлин, оба эти журнала под давлением властей были закрыты в 1981 году45. Метродор прекратил свое существование в 1982-м после предупредительных бесед с его редакторами, проведенных сотрудниками КГБ. Зато отношение официальной культуры к журналу-долгожителю Часы и представленному им поиску неканонического дистанцирования в виде замены общественно-политического дискурса религиозно-духовным, можно определить как спокойно равнодушное. Редакторы журнала с 1976 по 1990 годы выпустили восемьдесят номеров, не получив ни одного официального предупреждения: Часы смогла остановить только перестройка и свобода книгоиздания, сделав самиздат окончательно архаическим.

Правда, не менее равнодушно отнеслась официальная культура к новому языку описания и практикам авторов московского концептуализма: ни в художественных объектах, ни в теоретических статьях советская культура не разглядела приговора своему будущему, приведенному в исполнение историей в следующем десятилетии.

Примечания

1 Порицать критику и критиков была принято с пушкинских времен, их ругали и в советской литературе, и в постсоветской. Каждое новое направление в литературоведении (в частности, формалисты и структуралисты) дистанцировалось от традиционной критики, объявляя ее устаревшей. Тем более что некоторые исследователи были писателями, неудовлетворенными оценками собственных практик в современной им литературной критике. В полемически-заостренном виде отношение к критике со стороны писателя-демиурга воспроизвела статья В. Ерофеева «Место критики», где критикам отводится роль официантов, допивающих за господами вино из бокалов и доедающих остатки на тарелках (см.: Ерофеев. 1996: 434-440).

2 Сам термин принято соотносить с именем поэта Н. Глазкова, распространявшим еще 1940-х среди друзей свои машинописные книжки с обозначением Самсебяиздат. Хотя первый массовый всплеск советского самиздата был вызван ситуаций вокруг Нобелевской премии Б. Пастернака, официальным преследованием и шельмованием поэта в прессе, и множеством неофициальных откликов и протестов в 1958-59 гг. См. об этом: Гершуни 1979: 207-209.

3 Похожим образом обставлялось судебное преследование любого члена КПСС: прежде всего, его исключали из партии, а затем судили – сакральный статус коммуниста был несовместим с уголовным преступлением.

4 См.: Иванов 1990: 460.

5 Там же: 461.

6 Чуковская 1990: 504.

7 Там же.

8 Характерно, что в этот и последующий период в неофициальной литературе появляется целый ряд произведений, ставящих под сомнение авторство Тихого Дона, в том числе известная работа А. И. Солженицына Стремя ”Тихого Дона “ и комментарий к ней И. Медведевой-Томашевской Невырванная тайна. См. подробнее: Загадки и тайны Тихого Дона 1996. Причина появления этих исследований в несоответствии уровня прозы Тихого Дона, его статуса в литературе и несоответствующего этому уровню поведения автора.

9 Шаламов 1990: 523.

10 Существенной для формирования новых норм художественного поведения стала книга А. Белинкова «Сдача и гибель советского интеллигента», посвященная Ю. Олеше и к этому моменту уже опубликованная, пусть и с цензурными сокращениями (полная версия ходила в самиздате). Объявляя поведение писателя частью художественной стратегии, во многом ее определяющим, Белинков формулирует принципы, важные для становления неофициальной критики.

11 В одном из первых литературных журналов самиздата «Синтаксис» А. Гинзбурга (1960), самым существенным образом повлиявшем на становление неофициальной литературы, раздела критики не было.

12 Цит. по номеру Вече в: Архив петербургского общества Мемориал. С. 209.

13 Здесь можно вспомнить, что это полемическое определение позиции неофициального литератора было подхвачено впоследствии другим неофициальным поэтом В. Кривулиным в строчках «Я – говно из говна…» Вообще фекальная тема, тема демонстративного уподобления себя отбросам, шлаку, отработанному пару – особая для неподцензурной литературы.

14 В этот период были написаны опубликованные спустя десятилетия первые статьи о «Мастере и Маргарите» Б. М. Гаспарова, о «Докторе Живаго» С. Г. Бочарова, о стихах Мандельштаме М. Л. Гаспарова и т. д. Не представляющие неофициальную культуру, эти неизданные статьи, без сомнения, читались молодыми филологами, которые впоследствии составили часть второй культуры.

15 Цит. по номеру Евреи в СССР, датированном декабрем-январем 1978-1979 гг. в: Архив петербургского общества Мемориал. С. 249.

16 Среди множества публикаций можно упомянуть статью П. Коменова. Двенадцать апостолов (статья о лириках): Осип Мандельштам (Часы № 19, 1979); две статьи Р. Топчиева (псевдоним Д. Панченко) Две заметки о Мандельштаме: Дремучий лес тайгета и Пчелы Персефоны и Мандельштамовские реминисценции в «Хулио Хуренито» Ильи Эренбурга (Часы. № 20. 1979), монография Г. Беневича и А. Шуфрина Введение в поэзию Мандельштама (Часы. № 52. 1985).

17 Первые номера Поисков тут же переиздавались на Западе. См.: Поиски, № 1, 1979, изд. Детинец, Нью-Йорк. С. 207-209.

18 Лерт 1980: 156.

19 Впоследствии эта статья Б. Иванова вошла в авторскую монографию «Конфигурация динамической эстетики», также вышедшую в самиздате.

20 Нетрудно заметить в этом требовании переосмысление совета А. Пушкина судить драматического писателя по законам, им самим над собой признаваемым, сформулированного за 150 лет до теории канонического-неканонического искусства Б. Иванова.

21 Впоследствии эта статья, не меняя названия, множество раз переиздавалась как в самиздате (сборник Церковь, культура, идеология, 1980, Ленинград; журнал Часы и т. д.), так и в тамиздате: Русская мысль. 1985, 27 декабря, У Голубой Лагуны, 5Б). После перестройки В. Кривулин публиковал эту статью, не меняя названия или несколько редактируя его, с совершенно иным содержанием; см.: публикацию в сборнике История ленинградской неподцензурной литературы: 1950-1980-е годы (2000, С-Петербург).

22 Полный вариант этой работы Г. Беневича и А. Шуфрина вышел в: Труды Высшей религиозно-философской школы, СПб., 1992.

23 Ими были подготовлены собрание сочинений Д. Хармса, первый том которого вышел в Бремене в 1978, и полное собрание сочинений А. Введенского, выпущенное в США в 1980-1984. Конечно, многое из предварительной работы становилось известным окружению составителей по «второй культуре».

24 А. Степанову также принадлежит ряд статьей, принципиальных для неофициальной критики: это работа по теории литературы Предмет литературной критики (Обводный канал. № 3. 1982) и статья Концептуальные вариации на заданную тему: Проза Михаила Берга, в начале вышедшая в журнале Обводный каннал. № 4. 1983, а потом неоднократно перепечатанная другими самиздатскими журналами, в частности, журналом Часы. № 52. 1985.

25 Некоторые из упреков Ю. Колкера новаторам и авангардистам начала XX века, в частности, в их ускоренности в русскую революция и первые десятилетия советской власти, были потом повторены и развиты Б. Гройсом в ряде статей о русском авангарде. См. также рассмотрение проблемы нового в культуре в монографии Гройса. Утопия и обмен, М., 1993.

26 Эта статья была переиздана и вошла в сборник: Б. Останин, А. Кобак. Молния и радуга. Литературно-критические статьи 1980-х годов. СПб., изд. имени Н. И. Новикова, 2003. Цитируемый фрагмент: С. 60.

27 Здесь среди наиболее важных можно упомянуть Религиозно-философский семинар, основанный Т. Горичевой при участии В. Кривулина, Е. Пазухина, С. Стратановского (1974-1980), сборник Церковь, культура, идеология (1980), религиозно-философская направленность журнала «37», имевшая место до эмиграции Т. Горичевой. Характерно даже то, что разногласия в редакции этого журнала также имели религиозно-концептуальную почву: после того, как в журнале стали появляться тексты московских концептуалистов, а религиозный отдел стал сжиматься, из редколлегии демонстративно вышли В. Антонов и Е. Пазухин.

28 Здесь, кстати говоря, проходил один из водоразделов между московской и ленинградской неофициальной культурой. Заменяя термин духовность ментальностью, московские концептуалисты уже в начале 1980-х любую идеологию и духовную практику рассматривали как необоснованную претензию на тотальность и включали их в число возможных, но не доминирующих, и это оказалось куда ближе запросам читателей.

29 Среди немногих исключений статья М. Хейфеца Иосиф Бродский и наше поколение, написанная им в 1973 для пятитомного машинописного собрания сочинений поэта, а также статья В. Сайтанова Пушкин и Бродский, опубликованная в одном из первых номеров журнала «37», а затем перепечатанная в Вестнике РХД, № 123, 1977. Характерно, что Хейфец рассматривает Бродского, практически не публиковавшегося в СССР, в контексте советской литературы. Не менее симптоматично, что сравнение Сайтановым поэта-современника, уже к тому времени эмигрировавшего в Америку, с первым национальным поэтом было расценено в среде неофициальной культуры, как нескромность. Статус неофициального поэта в объективных оценках был еще весьма невелик. Сравним это с замечанием В. Кривулина в его уже цитировавшейся статье Двадцать лет… о том, что практически все поэты, вошедшие в сборник Лепта, считали себя гениями. Однако неофициальная критика принципиально дистанцировалась от таких самооценок и, скорее, понижала статус неофициального поэта, чем повышала.

30 Статья была опубликована в журнале Часы, № 17, 1979, затем в качестве отрывка перепечатана журналом Сумма № 2, 1979. Цит. по: Сумма (за свободную мысль). Изд. журнала Звезда, СПб., 2002. С. 171. Авторская максима «поэзия подлинна, потому что религиозна» кажется неосознанной автором пародией на распространенное в это время плакатное утверждение «Марксистко-ленинская теория непобедима, потому что верна». В заметке в журнале «Сумма», подписанной Б. И. (псевдоним Б. Иванова, редактора журнала Часы), содержится характерное описание статьи Н. Ефимовой, нацеленное на поднятие ее статуса и отнесение ее «к числу научных исследований, которые редки в свободомыслящей гуманитарии» (Там же).

31 Под псевдонимом И. Бонч она была опубликована в: Часы, № 14, 1978, а в новое время переиздана в: Новом литературном обозрении, № 29, 1998. Среди других статей о поэзии Е. Шварц можно упомянуть: Т. Горичева. Творец и тварь: Идеологическое введение к «Простым стихам» Е. Шварц // «37», № 11, 1977; Р. Топчиев (псевдоним Д. Панченко). «Кинфия» Елены Шварц // Метродор. № 9, 1980.

32 Среди характерных образцов неофициальной критики, также обращенных к современнику: А. Каломиров (псевдоним В. Кривулина). Иосиф Бродский, Место (журнал «37», № 7/8, 1976).

33 Опубликовано в: Обводный канал, № 2, 1982, затем в: Часы, № 52, 1984.

34 Под псевдонимом Арк. Бережнов. Интеллигент перед лицом смерти (Последние книги Ю. Трифонова) // «37» № 21, 1980/81).

35 Под псевдонимом П. Неслухов. Одежды Кушнера // Часы, № 22, 1979.

36 Обводный канал, № 2, 1982.

37 Статья была опубликована под псевдонимом Б. Г.

38 Сам Б. Гройс также отмечает, что при работе над этой статьей отталкивался от текстов американских и английских теоретиков и художников (в частности, таких как Donald Judd, Joseph Kosuth, представителей группы Art and Language) и попытался сравнить это с тем, что делали и прокламировали в искусстве московские концептуалисты (цит. по письму Б. Гройсу автору статьи).

39 То, что это было неслучайно, подтверждает и пример М. Шейнкера. Несмотря на тесные дружеские связи с ленинградскими поэтами В. Кривулиным, Е. Шварц, С. Стратановским, А. Мироновым уже в одном из первых номеров журнала Часы он публикует статью о московском художнике М. Рогинском, затем пишет предисловие к публикации Л. Рубинштейна, но ни одной его статьи о ленинградской поэзии ни в одном самиздатском журнале так и не появилось. У этого обстоятельства были объективные причины. Филологическая критика представлялась архаичной по отношению к новой ленинградской поэзии, в то время как для критики культурологической архаичной казалась сама эта поэзия.

40 Это: Взгляд зрителя на духовное в искусстве // 37, № 2, 1976, Хорхе-Луис Борхес и экзистенциальные предпосылки концептуального искусства // 37, № 12, 1977, Философия и время // 37, № 29, 1980, Нулевое решение // Часы, № 26, 1980, Истоки и смысл русского структурализма // 37, № 21, 1980/81 и т. д. Под псевдонимом Б. Иноземцев автор публиковал такие тексты как: Феноменологическая переписка // 37, № 10, 1977 и др.

41 Первая публикация: Поэзия, культура и смерть в городе Москве //«37», № 17, 1979. Цит. по: Сумма (за свободную мысль). Изд. журнала Звезда, СПб., 2002. С. 303.

42 В качестве исключения может быть приведена дискуссия на Второй конференции неофициального культурного движения в декабре 1979 после доклада Б. Гройса под провокационным названием Зачем нужен художник здесь и сейчас?, в которой Б. Иванов отстаивал традиционное (постигаемое) понимание искусства. Также в реферативном журнале Сумма Б. Иванов (под псевдонимом И. Петров) поместил реферативное описание статьи Б. Гройса Вещи, говорящие о самих себе. См.: Сумма (за свободную мысль). Изд. журнала Звезда, СПб, 2002. С. 595. Больше ни одной письменной реакции на новые теоретические заявления не зафиксировано.

43 Статья под псевдонимом К. О Василии Васильевиче Розанове была опубликована в том же 18-м номере журнала Евреи в СССР за 1979, что и редакционная статья о получившем Нобелевскую премию И. Б. Зингере.

44 См.: Б. Констриктор. Дышала ночь восторгом самиздата // Лабиринт/Эксцентр, 1991, № 1; С. Сигей. Идите и останавливайте время // Новое литературное обозрение, № 26, 1997.

45 Последние два номера «37» делала вместе В. Кривулиным принципиально иная редакция в составе Л. Жмудя и С. Тахтаджяна: эти два номера – 20 и 21 – могут считаться вершиной критической неофициальной мысли. Здесь под разными псевдонимами были опубликованы четыре статьи Б. Гройса, лучшие статьи В. Кривулина, К. Бутырина, книга В. Паперного Культура 2.

 

 

Литература

 

Галансков, Ю. 1990: Открытое письмо депутату XXIII съезда КПСС М. Шолохову // Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля. Москва.

Гершуни, В. 1979: Юбилей одного стихотворения, в: Поиски, № 1, изд. Детинец, Нью-Йорк.

Ерофеев, В. 1996: Страшный суд. Роман. Рассказы. Маленькие эссе. Москва.

Загадки и тайны «Тихого Дона», 1996: Итоги независимых исследований текста романа. 1974-1994. Самара, 1996.

Иванов, В.В. 1990: Заявление в юридическую консультацию // Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля. Москва.

Лерт, Л. 1980: Подступы к «зияющим вершинам» (опыт ненаучного анализа), в: Поиски, № 2.

Померанц, Г. 1979: Толстой и Восток, в: Поиски, № 1, изд. Детинец, Нью-Йорк.

Чуковская, Л.К. 1990: Открытое письмо Михаилу Шолохову // Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля. Москва.

Шаламов, В. 1990: Письмо старому другу // Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля. Москва.