Нью-Йоркская этнография
Дело
Конечно, Америка разная. Не в том банальном смысле, что здесь есть полюса, верх и низ. Как раз напротив, полюса здесь по ряду причин не столь очевидны и не столь, скажем, оскорбительны, как в России. Хотя бы потому, что низ значительно выше. Америка разная —
по принципу своего устройства не только и не столько вертикально, символически, сколько горизонтально, с точки зрения способов прожить жизнь. И здесь не обойтись без географии и этнографии.
Щучье веление по-итальянски
Скажем, наш дом находится на границе двух старых итальянских районов — Бенсонхерста и Бей Риджа. Здесь действительно живет много итальянцев, что стало очевидно, когда Италия победила на последнем чемпионате мира по футболу и наши соседи, тут же вывесив итальянские флаги, устроили себе праздник.
Сначала загудели клаксоны машин, и от 18-й авеню (торговая улица в двух кварталах от нас) раздался такой рев и визг, что, если бы даже мы не смотрели телевизор, поняли бы, что произошло событие, пронявшее итальянскую душу до дна. Затем, как истерички из бани, крича и блестя глазами, стали выбегать на улицу тетки, какие-то полурастерзанные, будто их мужья не телик смотрели, а использовали их по супружескому назначению в клозете (здесь это не туалет, а шкаф). Наконец, как пар из дверей, повалил сильный пол, тут же усаживаясь в свое авто, вместе с флагом, дуделкой, другом и его подружкой, и понесся куда-то, сломя голову. Самое то — высунуться полураздетой девчонке в открытый люк машины и орать что-то такое, махая материей с итальянским триколором.
То есть то, что мы живем в итальянском районе, перестало вызывать сомнения. Хотя, честно говоря, и раньше не вызывало. Но итальянский район не означает, что здесь живут только итальянцы, — ничуть. Здесь просто не живут те, кого нью-йоркские итальянцы, точнее, бруклинские итальянцы, точнее, итальянцы из Бенсонхерста, не хотели бы иметь в качестве соседей. А не хотели бы они иметь соседями черных и арабов. И их, как по щучьему велению, здесь нет.
Я, конечно, не знаю, может, щучье веление — итальянская мафия или кто-то из администрации района, кто следит за чистотой рядов, но итальянцы спокойно разрешают селиться здесь азиатам, прежде всего китайцам, которые тут же открывают свои дешевые магазины, рестораны и ландроматы (прачечные).
Здесь совершенно спокойно смотрят на мексиканцев, в том числе нелегалов, которые своим даровым трудом во многом обеспечивают относительно высокий уровень жизни для многих. И их здесь немало. Здесь есть поляки, и у Норы, наполовину польки, наполовину мексиканки, мы покупаем фрукты и овощи. Здесь есть даже русские (хотя бы потому, что в двух кварталах от нас есть русская аптека), но важный показатель — нет поблизости русского продуктового магазина (есть, правда, ликероводочный — горючее интернационально), а это главный показатель того, что русские здесь — абсолютное меньшинство. Что, в принципе, нас и устроило, когда мы снимали квартиру.
Пьяные хасиды под колесами
Но я, собственно говоря, не о самом Бенсонхерсте, точнее, его небольшой части, прилегающей к Нью Утрихту в районе 60-х улиц, а о том, как легко здесь из одного, казалось бы, вполне определенного культурно-этнографического заповедника попасть в другой, ничем с первым не связанный.
Вот мы садимся в машину на нашей 68-й стрит, сворачиваем направо по Нью Утрихту и едем в сторону уменьшения номеров улиц. 65-я — магистраль местного значения, вся усыпанная мексиканцами-нелегалами; они — низкорослые, кривоногие, круглолицые — стоят кучками буквально на каждом углу в ожидании любого предложения работы. Стоят, разговаривают, курят и постоянно смеются. Мирный народ. Их нет в глубине района, зато на границе, на шумной 65-й, — сколько угодно.
Мы проскакиваем 62-ю и тут уже видим одинокие фигурки куда-то спешащих хасидов, которых не узнать невозможно: черные широкополые шляпы, черные длиннополые сюртуки, завитые пейсы, внизу брюки, часто заправленные в чулки, — чистой воды оперетта.
Но вот и 60-я, декорации меняются еще решительней, будто в кадре не XXI, а XIX век где-нибудь в Польше или Малороссии с небольшими присадками века XX. Тетки исключительно в париках, надписи на иврите, мужики часто в круглых меховых шапках, причем не важно — январский ветер поддувает сбоку или июльская жара плавит мозги и асфальт. Ребята, это евреи!
Мне даже неловко, но с курдом, продающим постельное и нательное белье, или с филиппинцем, предлагающим косячок в Вашингтон-сквере напротив Нью-Йоркского университета, у меня больше общего, чем с людьми, в жилах которых течет такая же, как у меня, жидовская кровушка. И нетрудно понять почему. Потому что и курд, и филиппинец, продающие трусы или марихуану, — мои современники. С ними я перекидываюсь максимум парой слов, но они не отгорожены от меня непроходимой прозрачной стеной. А мои братья по древней крови, которым не желаю ничего плохого, более далеки от меня, чем инопланетяне в культовом «Чужой-4». Я понятия не имею, какая у них эпоха на дворе, что для них хорошо, а что — нет, хотя читал Башевиса Зингера (где ты, Шоша, кому даешь?).
И меня раздражает, что их культура прикладывает столько усилий для того, чтобы даже во внешности не походить на других. Это — свидетельство глубочайшей структурной неуверенности. То есть их жрецы страшно боятся, что не смогут объяснить своей пастве, зачем ей их кормить, если паства не будет брить своим бабам голову и натягивать на нее парик из чужих волос, не будет заставлять детей и взрослых ходить в одежке траурных цветов, не будет страшиться даже такого универсума, как тело, и, как следствие, трахаться не просто так, а через дырку в простыне, ну и так далее.
Единственное, что могло бы меня с ними примирить, — пьют они, как лошади, никого не стесняясь, и не только в главный праздник Пурим, но по субботам, когда по Боро Парку лучше не ездить, — пьяные хасиды просто валятся под колеса. Но я, увы, сейчас почти не пью, так что и это меня не греет. И в любом случае я не люблю, когда манипулируют людьми, обменивая в своих корыстных интересах получаемые от них бабки на чувство принадлежности к чему-то якобы настоящему.
И здесь, кстати говоря, уже нет ни азиатов, ни черных, здесь вообще нет никого, кроме хасидов и хасидок с хасидятами, и хотя мы проехали уже десять (10!) кварталов, пересекли 50-ю и движемся дальше, опереточный девятнадцатый век не кончается. Так будет, и если мы свернем направо и доберемся чуть ли не до Оушен Парк Вэй, — евреи, везде одни евреи. Кстати, если свернуть налево, их будет не меньше.
Задницы в коротких юбчонках
Огромное хасидское поселение в Боро Парке, и только на границах его начинают появляться китайцы; но это не означает, что евреи разрешили у себя поселиться азиатам, — нет, чистота и ригоризм очень часто синонимы (понятно, не в буквальном смысле: Боро Парк, как, впрочем, и Брайтон, — самые грязные районы Бруклина). Просто мы уже в другом — азиатском — мире, в котором законы куда более гибкие.
Азиаты — совсем не значит китайцы. Хотя китайских Чайно-таунов в Нью-Йорке несколько. В одном мы жили, как только приехали сюда. Это Флашинг в Квинсе — район, о котором один поэт сказал, что мессия придет именно из Флашинга. Потому что Флашинг — это слив, слив в толчке, когда дергают за ручку унитаза и местная Ниагара уносит все тобой содеянное в ад.
Здесь вроде бы какое-то время жил Довлатов, но я это так, ибо мне что Довлатов, что Акунин — все равно, развлекалово разных эпох. Писатели, на первых порах поигравшие с границами жанра, а затем успокоившиеся в рамках массовой словесности. Здесь же, во Флашинге, жил и умер художник Юра Дышленко, единственный из ленинградцев попавший в журнал «А-Я», критерий вечности в рамках своей эпохи.
Еще один бруклинский китайский район (это помимо самого главного Чайна-тауна в нижнем Манхэттене), между 7-й и 8-й авеню, то есть почти сразу за хасидами. Правда, между ними есть пара небольших мусульманских оазисов — то ли индусов, то ли пакистанцев, а может быть, и филиппинцев.
А еще здесь есть ирландские районы, где на день святого Патрика одна зелень в глазах, да и пуэрториканцев немало, в чем мы убедились однажды, неожиданно попав в оцепление между Мэдисон-авеню и Централ-парком, и тут уже крутил задницами в коротких юбчонках, эквилибрировал, гундел и переливался пуэрториканский парад, посвященный чему мы не поняли.
Мы просто хотели попасть в музей Метрополитен, а угодили в оцепление, которое опрометчиво прорвали, предъявив журналистское удостоверение, но затем сами были не рады, не зная, как выбраться из антуража чужой радости, как понять ее, если не удается ее разделить.
Что такое чужая радость и чужой праздник в жизни, где границ, казалось бы, нет и в то же самое время они прочнее Берлинской стены? И эта стена разделяет не просто быт с разными этнографическими примочками, а быт с разными и непреклонными законами. Есть ли хоть что-то общее между ними или это просто сумма частностей, не имеющих общего знаменателя? Ведь я не могу позволить себе банальность и пропеть фальшиво: это все Нью-Йорк, Нью-Йорк…