О городской рифме на фоне трущоб

Вариант текста

Пока я жил в Нью-Йорке, я снимал homeless, в основном, на туристических пяточках типа Union Squire и Washington Squire, но пару недель назад после десятилетнего перерыва приехал снимать в Гарлем и Бронкс, да и поселился в гостинице в Гарлеме, рядом с Центральным парком, где до любимой 125-й стрит рукой подать.

Конечно, по сравнению с Бостоном и его Boston Common, вокруг которого я брожу по улицам шумным в поиске своей натуры, центр Гарлема — это полифония в терминах Бахтина, если сравнивать ее с каким-нибудь монологом аля Карамзин. Сам социальный срез, показываемый Гарлемом, не только шире, разнообразнее и многоголоснее, что ли. Вообще Бостон, как и Петербург, прикидывающийся европейцем (что ему удаётся лучше северной столицы) намного чопорнее, вежливее, скуднее и уже по социальному спектру, как брюки-дудочки пижона 1950-х. И, безусловно, сдвинут в сторону респектабельности и протестантской постности. Зато Гарлем — это восторг многообразия на католический и мусульманский лад, почти лишенный, конечно, верхних нот социального истеблишмента, зато нижний регистр настолько разнообразен и подробен в нотах, что можно играть на любой части клавиатуры.

125-я — это вообще социальный мир, отсутствующий в сдержанной и церемонной Новой Англии. Вдоль нескольких миль тротуар огранён с двух сторон: с одной обыкновенные магазины ширпотреба с невозможно низкими ценами, а у мостовой — непрерывный ряд лотков от продавцов безо всякой, как я понимаю, лицензии, торгующих за кэш, что в Бостоне вообще невозможно себе представить. В Новой Англии без чека можно купить разве что мороженное или сосиску/бублик, да и то редко, как класс кулаков в колхозном эсесере после головокружения от успехов. А здесь — все, что угодно, от очков и косметики до картин и скульптуры. А внутри торгового туннеля то многообразие типов — от социального дна до благопристойного (насколько возможно) социального низа. И у многих присутствует то, что я ищу: социальная биография на языке морщин.

Вообще русские в Америке в поисках ассонансных рифм любят сравнивать пару Бостон — Нью-Йорк с парой Петербург — Москва. Мол, европеизированный Бостон похож на культурную столицу, в то время как куда более разнообразный и разнокалиберный Нью-Йорк на Москву. Но даже в ландшафтном измерении все не так. Бостон куда более холмистый и похожий здесь на Москву, чем плоский, как толоконный лоб Питер с его единственной в городе Поклонной горой, не считая Пулковских высот. Плоский блин — и Нью-Йорк, где подъемов вверх и спусков вниз — кот наплакал.

Не менее важен параметр прямолинейности/кривизны: в Петербурге все улицы прямые как русский характер в мифологическом, сказочном измерении самопропаганды, в то время как в Бостоне улицы не просто кривые, но и принципиально кривые,  некоторые, начинаясь почти из одной точки, могут пересекаться ни один раз, а пару, как стежки-дорожки, что позаросли наполовину. Разная система застройки без всякого директивного плана, как в Питере. Но и Нью-Йорк вполне себе прямолинейный: как везде в Америке стриты идут с севера на юг, а авеню с запада на восток. Однако важно не только куда вы и откуда, но и как. В Нью-Йорке, как в северной Венеции, под прямым углом (или в основном, под прямым), а в Бостоне и Москве как карта ляжет или как кривая вывезет.

А эти географические и ландшафтные константы принципиальны для городского менталитета, недаром Ключевский выводил весь вялый букет черт характера русского чела с его покорностью, хмуростью, недоверчивостью и неумением устроить жизнь по-людски из климата и географии.

Во многом это наблюдение продлённого действия,  и физические параметры городского пространства не просто накладывают отпечаток на городские нравы, но и формируют их.

Скажем, настырное желание Петербурга представать единственным европейцем среди азиатских рож остальной России, для чего так называемый петербургский стиль стал заказником, заповедником, где якобы водятся только европеизированные зверушки. Очередной обман: и дело не  в том, что европейский Петербург подарил России всю компанию современных недотыкомок от обитателей Кремля до свежеизбранного губернатора с внешностью и взглядами неуместно пьющего слесаря-сантехника из Экибастуза. Сама идея нерушимости заимствованного у второсортных итальянцев стиля европейскости неизменно приводит к воспроизведению той смести музея и некрополя, где живым не повернуться, в отличие от бобков, а это устойчиво, как прописи,  противостоит живому на протяжении десятилетий. Трава, конечно, пробивает асфальт, но закатать все в асфальт, дабы ничто живое не пробилась – исконно петербургский стиль.

В этом смысле Бостон куда продвинутее и самостоятельнее, в нем, как в европейских городах, старинная церковь смотрится в зеркальные витрины небоскрёба, что подталкивает прохожего к несложной мысли, что жизнь меняется непрерывно, и постоянно кланяться позапрошлому веку на чужой подкладке совсем необязательно.

Но Гарлема и Бронкса в Бостоне все равно нет, как нет московского торгового гула и вообще удалённости понятий по нью-йоркскому образцу, а про лица с печатью страдания от невписанности в социум я не говорю, это как шестиразрядный кольт сравнивать с тульским ружьем. Стреляет и то и другое, если ходить на медведя в ватнике и кирзачах по тайге, ружо, пожалуй, оно и лучшее будет. А в неоновых джунглях во сне и наяву, многозарядность обеспечивает тот ген выбора, который не только формирует московскую городскую думу, но и полифонию сложности, из которой пусть растут все цветы необычайной красоты.