Об одной фотографии

Я нашел, кто снял мою Таньку, и эту фотку я использовал на каждой заставке в каждой главке, только обесцветив ее, а иногда и так, как она была снята, немного вполоборота, в черном платье, типичная пленочная фотография с недостаточной резкостью по краям и небезукоризненным фокусом. Но именно это несовершенство, рифмующееся со спонтанностью, и придает фотографии особую цену.

Моя приятельница по Гарварду, Света Бойм, нашла в свое время способ портить отпечатки своих фотографий, которая делала на своем большом принтере. Она дергала лист бумаги, когда он начинал выходить из принтера, появлялась складка, но она именно этого и добивалась. Спонтанности, ошибки, неточности, которую она ценила как своеобразие.

Мою Таньку снял тысячу лет назад наш общий дружок, одноклассник по тридцатой школе Юрик Ивановский, мы с ним жили в соседних домах на Охте, вместе учились со второго класса в дурацкой местной школе 151, где училась половина деревни Яблоновка на кольце автобуса №5. Но я не помнил его с фотоаппаратом «Сокол» в руках, а эта фотография была у нас всегда, и я даже не заморачивался вопросом ее авторства.

Не так много осталось людей, которые помнят Таньку девчонкой, а мне сейчас, когда я готовлюсь к тому, что начать редактировать свои главки о ней, особо важен этот взгляд со стороны. Совсем не обязательно комплиментарный, а просто добавляющий что-то, какую-то краску, какую-то складку, штрих в мои воспоминания.

Ничего не изменилось, хотя прошло полгода, я все там же, в том же месте у разбитого корыта, и не вижу никакого смысла ни в чем, кроме как возиться с книгой о Таньке и так длить какие-то иллюзии.

Я думал, с чем можно сравнить уход родного человека? С жаждой, конечно. То есть, если воды вдоволь, пить не хочется. Или пьешь, не замечая. Когда твоя жена на кухне или в своей комнате, ты можешь ей крикнуть или подойти, чтобы обменяться парой слов, — и никакой жажды. Разве что легкое нетерпение, если вы нетерпеливы, и вам надо сказать ей это срочно. А если ее нет, нет сегодня, завтра, не будет больше никогда, и тебе все равно надо сказать что-то, о каком-то впечатлении, мыслью поделиться, а сказать некому, — ты испытываешь жажду. Ты жаждешь сказать, и не можешь.

Я еще не перечитываю то, что написал, время для редактуры еще впереди, но я отчетливо вижу одно несоответствие, а я их выискиваю. Я, например, сейчас не могу рассматривать большую часть Танькиных фотографий, я сразу, мгновенно вспоминаю, или мне кажется, что я помню, как ее фотографировал, как она недовольно морщилась, но в нужный момент все равно собиралась, откликалась на мою очередную глупую или грубую шутку, и у меня все падает внутри, горло набухает и как в детстве, если это было в детстве, слезы на глазах. Чего я не стесняюсь, потому что я вообще никогда и ничего не стеснялся, и начинать поздно.

Но думать я не перестаю, и понимаю, что Танька не так и часто выглядела, как на фотографиях, которые я отобрал. То есть она могла, как любая женщина, сделать себя красивой, но могла и часто была совсем неухоженной. Типа, спросонья. А я, рассказывая о ней, показывал по большей части фотографии, где она хороша, и здесь есть мостик к другому соображению, обозначенному мной как жажда. Потому что пока она была в затрапезе в соседней комнате, жажда не успевала скопиться.

И буквально в начальных главках, когда я описываю нашу с ней первую встречу, то говорю, что она мне понравилась и не понравилась одновременно. И это куда ближе к реальности, чем когда я говорю в последней главке, обращаясь к ней, мол, ты была красавицей в пятнадцать лет. Иногда была, иногда совсем даже нет. И я понимаю, что при всей моей оголтелой страсти к разоблачению, в том числе себя, должен буду еще раз все проверить многое на детекторе не лжи, не фальши, а инерции, инерции стиля и текста, которая легко преображается в легкий макияж приукрашивания, а это не нужно никому, и прежде всего, моей памяти и книге о ней.

И проблема даже не в том, что я не могу смириться с тем, что моей девочки нет и больше никогда не будет. Здесь есть одно соображение. Люди уходят по-разному, некоторые после таких мучений, изнашивающей болезни, когда уже ничего не остается, кроме страдания и боли, и этот уход в какой-то мере облегчение. Но Танька ушла, не отказавшись от жизни, категорически не согласная с уходом, и собиралась жить. И, значит, ушла, унося с собой огромный непрожеванный кусок жизни, не изошла на нет, не получила облегчение от мук, так как ее не мучили боли, только слабость и проблемы с дыханием. Но она, напротив, собиралась бороться и победить, а вместо этого, во многом преданная врачами, была выведена из этой игры, этого поединка, этой борьбы, которую она не собиралась прекращать по доброй воли.

И я ощущаю это неравновесие, ощущаю огромную часть жизнь, от которой она не отказалась и унесла с собой поневоле. И эта огромная часть жизни тянет меня к себе, как пропасть, как пресловутый край бездны; она унесла с собой слишком много, оставив меня почти голым среди этого скопища вещей, одежды, разных мелочей в нашей огромной квартире, которые окружают меня и душат, и я не знаю, что делать.

Я не относился к ней так, пока она была жива, только изредка и когда понял, чем все может кончиться, и испугался за неё и себя, но она-то ничего не боялась. И еще я с ужасом думаю, что она какой-то частью себя так верила мне, что я не дам ей умереть, потому что я все могу, я всех сильнее, и уж с такой машиной, как американская медицина, справлюсь. А я не справился. Не справился с управлением, подвел ее. Хотя она верила в мою непобедимость — я не уверен в этом, я просто даже не знаю, я просто предполагаю, что в ее силе и мужестве была часть надежды на меня, что ей не дадут погибнуть, а они ее погубили. И я, крутой мачо, не спас, не сумел, не получилось. Поэтому она и ушла не пустой, не выхолощенной, не готовой к тому, что жизнь кончилась.

Когда-то давно мне пришла в голову мысль, что смерть — это как бы Вергилий. То есть человеку, который болеет и дружит с подушкой, может показаться, что смерть — это такой работник театрального или концертного зала, который в ответ на ваши охи и вздохи твердо берет вас за руку и выводит вон, чтобы вы не мешали тем, кто не болеет, не вздыхает и пока не готов. Но потом я подумал, что нет, это не строгий дежурный администратор, а именно что Вергилий, который берет тебя за руку и ведёт из душной толпы на свежий воздух и простор. Чтобы ты отдохнул от этой затхлости и тесноты потного зала.

Но это если все правильно, по звонку, оттрубил свое, потратил, стер жизнь в порошок, как ноги в тесных туфлях, а если уходишь раньше, не досмотрев, не отдав должное, забрав с собой уйму всего, то это никакой не Вергилий и чистый воздух, а просто, типа, кража. У меня украли мою девочку и говорят, да ничего, живи, как можешь, все через это проходят, время лечит, жизнь продолжается, все еще будет. Только ее и тебя уже нет. Нет и никогда ничего больше не будет. Вот в чем дело.