Один в поле

Фотографировать меня учил Алик Сидоров, который вывел за ручку на авансцену московских концептуалистов, сделав их знаменитыми своим журналом «А-Я». Хотя что значит учил, ничему он меня не учил, а просто на протяжении нескольких десятилетий я был свидетелем (подчас недовольным) того, как он фотографировал и что, в том числе во время совместных поездок в Крым, где он снимал свои огромные безлюдные пейзажи для цикла «Киммерия». Но как Алик ни старался, я взял в руки камеру только с наступлением цифровой эры, потому что увидел здесь возможность для многослойности изображений, более близких моей эстетике.

Но я до сих пор не снимаю почти ничего, кроме бездомных и помоек (последние живописны или, на другом языке, говорящи только в бедных странах, где нет разделения мусора), и еще снимаю что-то для своих видеороликов, то есть вполне служебно. Но вне прагматических целей мне все остальное не интересно, и те абстрактные пейзажи, которые я решил показать сегодня, это почти случайность. Раз в год ближе к ночи я выхожу и снимаю что-то поблизости от дома, где живу в Новой Англии, и последний раз получилось немного более любопытно, чем обычно. Мост впереди, два светофора и безлюдье с трассирующими следами бесплодной мысли.

Алика мне не хватает, пожалуй, больше, чем Вити Кривулина и Димы Пригова, хотя с последним у меня было больше общего, мы чаще совпадали в своих реакциях на заоконный мир. А вот Алик, обиженный на перестройку, в которую не уместился, начал в последний период своей жизни издавать тот легкий дребезг русско-патриотического недовольства, который я терпел с трудом. Но он, несмотря на эти, непонятно как возникшие идеологические расхождения (то есть понятные, конечно, но слишком сложные для быстрого письма), относился ко мне с нежностью, я бы сказал отеческой, хотя в наших отношениях не было этой разницы в возрасте, она была, конечно, как разница между 40-и и 50-и советскими годами, но я ее почти не ощущал.

И, однако, именно Алик порой говорил мне то, что ни Кривулин, которого к этому времени уже не стало, ни Пригов, не сказали бы. Так, на выход моего «Письма президенту» Пригов отреагировал, попеняв, что я обращаюсь к Путину на «ты»: он сам был настолько озабочен санитарной дистанцией между собой и другими, что для него это тыканье было оглушительным оскорблением. А Алик сказал куда точнее, что мне не видать популярности, потому что я описываю исключительно свою войну и никого не зову на помощь. А читателю холодно и неуютно в этой позе наблюдателя, и он готов платить сторицей только за соучастие, которого я никогда не предлагал.

Было бы преувеличением сказать, что я не думал, почему у меня нет и никогда не было какой-либо идентичности, растворяющей меня в ней хотя бы отчасти. Я всегда ощущал дистанцию, ближе всего я олицетворял себя с андеграундом, да и то лишь до перестройки и все равно отчасти, а потом увидел, что и здесь ощущение общего было ложным и временным, как противостояние совку, из которого одни пошли налево, а другие направо.

Это качество ценили, пожалуй, только различные именитые фонды, приглашавшие меня в качестве эксперта в свои советы, так как моя объективность обеспечивалась чуждостью, смягчённой легким любопытством по отношению ко всем по сути дела и всему. У меня нет национальной идентичности изначально, кроме насмешки она у меня ничего не вызывает, у меня нет политической идентичности – по крайней мере, постсоветские либералы для меня почти такие же чужие, как путинская номенклатура. Единственное, что вызывает мой сочувственный интерес, это эстетические пристрастия, возможно, потому что они для большинства какая-то экзотика. Да и мои эстетические вкусы покоятся на убеждении, что эстетика лишь функция от социальных и психологических вещей, просто эта корневая связь скрыта от взгляда. Скажем, сейчас я размышляю о вкусе в еде, то есть как наши социальные и культурные свойства проявляются в том, что нас тянет попробовать, просить этот борщ или котлеты, а что доставляет не удовольствие, а ощущение опилок.

А так – да, я сражаюсь на этой столетней войне один, у меня нет армии, нет фронтовых товарищей, они были когда-то, но та война – давно в архиве, а так – роль чужого среди чужих, о чем Алик меня предупредил, посетовав, что я никогда не зову на помощь, значит, никто и не придет.