Отвечая за базар на смертном одре

Ситуация вокруг решения Amnesty International не называть больше Алексея Навального узником совести – это история о контекстах. Мы постоянно пребываем в этой разнице реакций от аудитории (или, точнее, аудиторий, в которых пребываем). Скажем, праздничный фейерверк — один из способов подчеркнуть для потребителей массовых сообщений их значимость. Шум взрывов, свист зарядов и сверкание ёршиков на фоне темноты. Зрители шоу, его участники, в том числе самодеятельные организаторы микрофейерверков уже как бы для себя и своих (для подтверждения своей отдельности), ощущают сопричастность и радость. Однако для невольных свидетелей и недобровольных соучастников – это порой мука, а для братьев меньших, забивающихся под кровать, непередаваемый ужас. И только потому, что одно и то же событие имеет разные контексты, разные аудитории, в которые оно помещено, и у каждой аудитории свой набор рецепций и своя правда.

Российское общество отреагировало на решение AI с болезненным разочарованием, усиленным той радостью, с которой оно было встречено официальным пропагандистским аппаратом, тут же использовавшим его для дезавуирования, понижения ценности Навального как политической фигуры. Для либерального сообщества очевидно, что это решение было инспирировано, прежде всего, мерзкой Russia Today и другими пропагандистами за рубежом. На языке биллиардистов это именуется забить свояка. Однако AI с ее репутацией самой авторитетной правозащитной организации в мире, многократно реагировавшей и реагирующей на политические преследования оперативно и точно, как и полагается камертону, имеет свой контекст принятия решений. Заявления Навального националистического толка,  о которых все более-менее знают, о грызунах-грузинах, которых Навальный требовал разбомбить и выселить, о мигрантах, на неприятии которых он формулировал свое сообщение во время мэрской кампании, как, впрочем, и другие, никуда не делись.

И здесь важно пересечение контекстов и их принципиально несовпадающая акустика. Навальный сегодня — жертва, причем жертва вопиющая, титульная, без возможности уменьшить уровень оглушительной несправедливости, обнаруженный властью и его гонителями. У русской аудитории статус жертвы особый, он как бы обнуляет личные качества, сглаживает как раскалённый утюг крахмальные складки и превращает жертву в подобие святого, который в процессе обретения этого статуса придает несущественность деталям. Это можно наблюдать каждый раз, когда после смерти той или иной общественно знаковой фигуры начинается диалог на повышенных тонах между теми, кто припоминает усопшему его позицию, отдельные неоднозначные (или однозначные) высказывания, что вызывает праведную ярость тех, кто уверен, что сам статус жертвы, статус усопшего как бы такой отбеливатель, устраняющий какие-либо пятна и нюансы, неуместные во время процедуры скорби.

Для русской аудитории, воспринявшей возвращение, арест и судебное преследование Навального, как историю святости, обретение им статуса добровольного мученика, сознательно восходящего на крест, сама история обнуляет всю предварительную, как бы человеческую предшествующую историю, делая ее позавчерашней, абсолютно внешней, как старая кожа, уже сброшенная в кювет. Но AI с подачи Russia Today присоединяет к этой истории свой контекст, в котором несправедливое (неправедное) гонение Навального — это не восхождение на крест и крестные муки, а политическое преследование конкретного политического персонажа, лишенного статуса святого, потому что этот статус не прописан в правоохранительных правилах AI.

Важнейшим комментарием, который подчеркивает эту разницу контекстов, является замечание о том, что националистические высказывания не были дезавуированы Навальным. Русская реакция предполагает ненужность такого дезавуирования, мол, настоящее поведение само отменяет значимость (или незначительность) этих прошлых заявлений, удаленных на внушительное временное расстояние, и значит уже как бы несуществующих. Но для западного правосознания это совершенно не так: деятельное раскаяние, идущее от инквизиции, которую совершенно неслучайно Мамардашвили назвал (вместе с кольтом) источниками отслоения личности от неразличимого группового фона, раскаяние – непременный факт западного правосудия; от наличия или отсутствия этого раскаяния зависит и приговор, и его контекст. В некотором смысле есть рифма, кажущаяся случайной, между западным правосознанием и рядом понятий русского уголовного сообщества с требованием отвечать за базар. Но при более внимательном рассмотрении можно обнаружить общий или близко расположенный источник легитимности: святую инквизицию как транскрипцию небесного суда на земле. Публичность — это и есть вариант вечности.

Для русских с совершенно иным порогом для лжи долговременность памяти на слова и требование раскаяния представляется  смешным и лицемерным. Какая разница: ну, взял раскаялся, раз этим лохам так надо, но западное правосознание базируется на ином статусе слова и отвественности за него. Скажем, война против Трампа закончилась бы в тот же момент, когда он под присягой сказал бы то, что было бы идентифицировано как ложь, и, значит, тут же превратился бы в преступника для общественного мнения. Понимая это, Трамп и его адвокаты не соглашались и не будут соглашаться на допрос под присягой, слово имеет совершенно иной статус.

В результате мы имеем противоборство контекстов. Решение AI, имеющее справедливые коннотации в рамках правил правозащитной организации, тут же попало в контекст политической ситуации в России, и с холодным стартом было использовано именно теми силами, которым AI противостоит как источнику несправедливости, удобной для дискредитации Навального. Очевидно, что AI не вполне ожидало такой громкой, оглушительной орудийности от своего решения. Должны ли были функционеры AI учитывать такую возможность? Безусловно. Любое решение – парус, но если не учитывать направление ветра (а точнее – ветров), парус может быть средством передвижения или катастрофы, как и оказалось в результате.

Однако и русское оппозиционное сообщество должно отдавать себе отчет в существовании разных контекстов для всего, что происходит, в том числе контекста отвественности за свои слова, которая не обнуляется при любом самом несправедливом, жестоком и беспощадном преследовании политического оппонента власти. Слова и позиции, сформулированные публично, это паспорт, эпикриз, история болезни или роста, слова не исчезают, они как бы перемещаются со временем с ветки на ветку, с широкого обозрения в архив, но само существование архива – и есть, собственно говоря, культура. То есть решение AI было, возможно, ошибочным или — точнее — не учитывающим возможные контексты для него, а эти контексты должны были учитываться, в том числе и потому, что само расследование в недрах AI было инспирировано кремлевскими пропагандонами. Но русский кипящий разум возмущенный должен принимать в расчет то, что ни одно слово (тем более не дезавуированное), продолжает быть действием, которое просто до времени как бы погружается в архивные ножны, но сам статус архивного хранения предполагает его  безвременное хранение. И это просто один из контекстов, которые существуют в этой и других историях слов.