Премия от фотографов как безысходность

Пока мы живем, мы познаем новое. Другое дело, всегда ли мы имеем инструменты для этого познания или хотя бы фиксации этого нового. Но одновременно мы познаем и себя, потому что тоже постоянно меняемся, но тут для понимания этих изменений нам приходится еще сложнее. Как отделить себя вчерашнего от себя сегодняшнего?  Ведь изменения могут происходить, но не поддаваться познанию.

Некоторое время назад одно профессиональное фотосообщество (к нему я некогда принадлежал, но перестал загружать новые фотографии и платить взносы не потому, что жалко денег, а потому что потерял интерес) присылает мне сообщение, что одна из моих старых фотографий получила профессиональную награду, мол, это очень почетная премия (так как я не уверен, что ссылка выше откроется без регистрации на сайте, покажу и скриншот). Плюс сообщают разную статистику о том, сколько у меня почитателей из разных стран мира, обладающих фототехникой разных брендов, разного пола и возраста. Сотни неизвестных мне людей, которые выделяют мои фотки, пишут на них отзывы и голосуют за меня в каких-то внутренних обзорах.

Я всю жизнь, четверть века уже, снимал бомжей. На 1000 фотографий homeless приходится одна случайная фотография человека или места. И вот именно такая фотография вполне себе добропорядочного обывателя, на котором я проверял новый объектив, и получает эту самую награду. А я понимаю, что так изменился, что мне это сейчас совершенно не нужно. Я последний раз снимал более года назад, когда еще до диагноза моей Таньке мы поехали в центр города, в наш любимый парк Boston Common, вокруг которого много бомжей. Обычно Танька оставалась в парке, сидела, немного гуляла, курила, а я почти всегда одним маршрутом шёл в поисках натуры. После прогулки мы обычно ехали в наш любимый тайский ресторан, но в этот последний раз Танька имела уже такие проблемы с глотанием, что ни о каком ресторане мы даже не вспоминали.

Но уже долгое время у меня рука не поднимается на фотоаппарат, и даже не потому, что мне во всем видятся признаки предательства, девочки моей нет, а я буду — как ни в чем не бывало — снимать сто тысяч первого бомжа? Возможно, и этот проект закрыт, на него нет жизненных сил.

И это не эпизод, не изолированное событие, а некоторая фиксация изменений, произошедших со мной. Я обнаружил, что практически вся моя деятельность последних лет оказалась девальвированной, мне не хочется не только снимать, мне не хочется писать то, что я последние годы, практически весь эмигрантский период, писал, свой вариант политической аналитики, — а теперь у меня совершенно пропала мотивация. Мне это не интересно. Мне интересно писать только о моей Таньке, но я, даже если пишу о ее детстве или характере, поневоле сползаю к описанию болезни, а это погружает меня в депрессию. Мой психиатр, одобрительно оценивший мою книжку «Жена», опубликованную здесь главками, теперь считает, что я выбрал неверный и опасный путь: он надеялся, что мои мемуары о жене станут как бы прощанием с ней, поминками по ее жизни, в конце концов, памятником ей, а я вместо этого, напротив, всеми силами препятствую окончательному прощанию и пытаюсь втащить ее обратно в мою жизнь.

Одновременно я убедился в том, насколько моя жизнь все эти годы висела на волоске: этим волоском и была моя Танька, фактически заменившее мне всех остальных. Она была и реальная, вполне реальная женщина и подружка, но одновременно сумела символизировать для меня все то, что я потерял – дружеский и профессиональный круг, все разнообразие жизни, которую и которое она мне заменила: акустику и аудиторию, сцену моего существования. И уйдя вот так скоропостижно, она унесла с собой почти все, но, прежде всего, мотивацию продолжать то, что я делал при ней. Из плода пропала косточка, и ему нет сил и возможности расти дальше, наливаться соками, созревать, приносить урожай.

Нельзя сказать, что жизнь вокруг не проявляет инерцию и не пытается втащить меня обратно. То же фотографическое сообщество пытается воссоздать мотивацию, и это не только награда совершенно боковой и периферийной ветке моей деятельности. Они мне почти каждую неделю пишут, прося новых фотографий (а у меня их просто нет, так как я перестал снимать), уговаривают включить возможность монетизации моих фотографий, так как хотели бы на них зарабатывать свои проценты; но я, хотя это и не очень вежливо, им даже не отвечаю. Отвечаю здесь (хотя они точно не говорят на русском и не фиксируют среди моих почитателей русских фотографов): пропала мотивация, и я ничего не могу изменить. У меня уже нет моральных сил ни на выставки, ни на новые фотографии.

Фотография, если честно, — простое ремесло, в котором самое ценное — идея, замысел. А остальное — в прямом смысле — дело техники и опыта. Или случайности, по крайней мере. Я бы мог попенять, что они выбрали самую нехарактерную для меня фотку, но не в этом дело. У меня, повторю, произошла девальвация всего, что я делал при своей Таньке и во многом с ней.

Писать на политические темы тоже не охота. Я почти перестал смотреть новости и ролики на ютюбе, разминувшись и с этим трендом. Мои приоритеты не изменились, но прикладывать их для анализа политической злободневности или ее актуальности, не интересно. Конечно, можно все списать на болезненную реакцию на смерть не просто близкого, а единственно и реально близкого мне существа, но это тот случай, когда не столь и важно, почему. Важно – что. Мой единственный друг, моя маленькая девочка, превратившись в прах, развеяна по-над речкой Charles River, где мы с ней гуляли, сидели на скамейке, думали о будущем.

И о чем я должен думать сейчас?

Я думаю о ней, почему так все вышло, что я – самоуверенный, непримиримый, непреклонный и действительно много чего умеющий человек, оказался полным банкротом; что она унесла, утянула на дно весь тот арсенал умений и знаний, которые позволял мне быть собой и делать то, что я делал все эти годы. У меня нет короткого ответа, вернее, то, что я сейчас пишу, и есть ответ, в котором вопросов куда больше ответов. Если попытаться метафизировать (не в смысле одухотворять, а в плане поиска более точной метафоры) новую для меня реальность, то это как если бы вы, идя по тропинке, проложенной по озеру или реке, вдруг проваливаетесь под лед, оказавшийся совсем не таким прочным, как вы думали, и не можете выбраться из полыньи. На что не обопрется, все крошится, ломается, рушится, а единственное направление, где лед кажется толще, это путь обратно, на мелководье, в прошлое, которого нет, да и не рак же, чтобы пятится. Но пока есть силы трепыхаться, бороться и пытаться выползти из кромешной тьмы, я буду пробовать. Не потому, что уверен в успехе (напротив, он мне представляется почти невероятным), а потому что ничего больше нет. Буду толочь воду в ступе, писать о своей Таньке, вспоминая нашу жизнь, стараясь не залезать на чреватую известно чем территорию ее болезни и ухода. Не от хорошей жизни, а от безысходности.