Принцесса

Одна из первых дам путинского королевства пришла устраиваться ко мне на работу еще девочкой, только справившей свое серпастое и молоткастое совершеннолетие. Я тогда редактировал журнал, литературный и высоколобый (на часах — конец СССР), а она предложила свои услуги пиарщика. Я вошел, она лежала, я спросил, она дала, не подумайте плохого: вы будете платить только за увеличение тиража, которое я обеспечу рекламой на тв и участием в ней звезд первой величины. Я знал о ее семье, но все равно отказал, высмеял и сбил (или только попытался сбить) гонор (на пять минут, вы скажете, и точно будете правы). Видеть часто и хоть как-то зависеть от девчонки, которую бы Ураяма в целях пиара назвал испорченной, очень-то не хотелось; мы были из одной среды, имели тучу общих знакомых, но женская стервозность лечится хуже СПИДа, то есть не лечится совсем.

Однако ее слова о тираже оказались пророческими: наш первый номер вышел грозным 50-тысячным предвестием победы, второй — упал в пропасть роста цен на бумагу и конца литературоцентризма сразу до 5, а дальше полетел по наклонной — две тысячи, потом долго тысяча, да и та продавалась плохо, пока отсутствие самоокупаемости не задушило журнал окончательно.

Вспоминала ли несостоявшаяся пиарщица о своем предложении с понятным злорадством: я предлагала тебе жизнь и славу, а ты выбрал смерть и тщету. Сомневаюсь, для нее это было эпизодом из разряда проходных. Но как бы ни падал тираж нашего журнала у меня не было ни мгновения, когда бы я пожалел, что не превратился в перестроечного паяца, играющего по правилам постсовка. У нашего журнала было чистое поле эксперимента — нужен ли читателю тот вариант медленного чтения современной литературы, который мы предлагали, или нет. Нет, радостно загоготал несбывшийся читатель, и наш журнал тихо умер в кругу нескольких сотен читателей и славистов, коим наше чтиво было в кайф или по профессии.

Нам всем охота считать себя типа сейсмографами или, на крайний случай, коленом с ревматизмом: мол, по нам можно угадывать бурю и погоду на будущее. Нет, конечно. Сложность была не в коня корм, но уж точно никак не зависела от того литературного предложения, которое мы сделали невидимому читателю.

У моей истории нет морали. Я мог бы рассказать еще тысячу и одну историю про людей, которые были никем и стали у трона. Но никакой новой морали я здесь не вижу, а значит, не вижу морали совсем.