Русский бунт. Пугачева

В некотором смысле к Пугачевой, начавшей крошить батон на Путина и его войну, применимы слова Екатерины Второй о Радищеве, что он, мол, бунтовщик хуже Пугачева. И не потому, что совпадают фамилии. И не потому, что она настолько хороша, что ущерб, ею нанесенный режиму, трудно оценить. Ущерб, действительно, трудно оценить, но не потому, что она – хороша, а наоборот.

Пугачева, которая по одному из опросов ВЦИОМ лет десять назад заняла первое место в категории «символ русской женщины». Но те, кто полагает, что символизировать русскую женщину, такой, какой она сложилась к концу первого десятилетия Путина, – означает особый вид похвалы, прав лишь отчасти. В том смысле, что категория самая русская или самая известная, или самая знаменитая, это, по меньшей мере, сомнительный вид награды.

И в каком-то смысле в это самое умещается и поддержка Путина буквально за несколько лет до этого опроса, и поддержка ею «Единой России». И вообще тот бунт, на который она решилась после того, как ее мужа назвали иностранным агентом, это вполне себе русский, крестьянский бунт. Бунт в своей деревне и ровно до околицы. А как только околица и деревня кончаются, то и бунт схлопывается, как и не было. Да его и не было бы, не потянись руки у путинской клиентелы к ее любимому Максиму.

Но если кому-то кажется, что я таким образом преуменьшаю нанесенный ею ущерб, то как раз наоборот. Этот ущерб тем больше, чем больше она похожа на символ русской женщины и вообще на русскую душу, такой, какой эта душа является не в стихотворениях Некрасова, а в той реальности, которую нам не отменить и не поменять. Которая привела Россию к банкротству, и именно поэтому.

Безусловно, не стоит говорить о том, какой она является или являлась певицей, то есть эстетическое измерение здесь безусловно лишнее, избыточное, потому что важно не то, как она пела, а кого олицетворяла и кто ее считал своей. И здесь опять все против Путина и его войны, потому что она олицетворяла голос, позу, интонацию той подавляющей части сначала советского, а потом российского общества, которое не может описываться никаким иным качеством, кроме принадлежности к большинству. Типа, глубинный народ.

Да, она на советской эстраде олицетворяла такой небольшой бунт с очень отдаленным западным отливом, особенно, если ее сравнивать с теми, с кем ее сравнивали, не знаю, с Сенчиной или потом с Бабкиной. То есть без этих народных переливов и деревенской задушевности, ее фишка была в инкарнации городского романса о своенравной русской женщине с советским паспортом, которую талант (без уточнения что это такое) возносит над идеологией и партийными боссами, аплодирующими ей стоя. И это тот вполне разрешенный бунт, который вполне допускался, так как соответствовал понятию праздника. Праздника, который выше будней, но и короче, кратковременней. Поэтому его разрешали как способ отдохновения от советской рутины, что вполне соответствовало идеологии застоя, при котором идейными стеснялись быть даже идеологи по должности, особенно, если они были вдалеке от трибуны.

То, что именно такой локальный и романтический бунт воплотила именно Пугачева, отчасти было случайностью (не будь она столь яркой, нашли бы другую, которая бы олицетворяла бы то же самое, разве что с бОльшими потерями от трения). Но она была яркой, голос имела сильный и все это умножалось на вполне отчётливое понимание своей миссии. Быть разрешённой романтической отдушиной, которая нужна, если идеология устала сама от себя.

Пугачёва, скорее всего, прекрасно понимала свою аудиторию и ее пределы. И попытки выйти за берега вполне лояльного советского, которое по праздникам имеет право погулять, только отчасти удачны. Когда Пугачева исполнила ряд песен в культовой «Иронии судьбы», она как бы на время примирилась с той частью интеллигенции, которая отворачивалась от нее, полагая что слишком шибает в нос борделем.

Году в 1988-89 один из самых проницательных интеллектуалов с тюремным сроком в анамнезе, Веня Иофе, со всей беспощадностью своего тихого голоса сказал, что, возможно, не случайно перестройка идет, вознося на свои знамена вора и проститутку. Понятно, что вор (или воровская тюремная струна) был Высоцкий. А Пугачёва была той, которая и бунтует во все времена, противопоставляя женское человеческому, в том числе советскому.

Но я воспоминаю все это не для того, чтобы умалить значение эскапады Пугачевой, а чтобы, напротив, оценить по достоинству. Если бы Пугачёва была интеллигенткой с гуманитарным профилем, какой попыталась стать, исполняя песни на стихи Мандельштама и Цветаевой (пытаясь догнать волну «Иронии судьбы»). Если бы она вполне отчетливо понимала бы и смысл ельцинской перестройки с ее задачей передать власть и деньги, принадлежащие де факто советской номенклатуре, им же, но уже де юре; если бы она сразу поняла то, что представляет собой Путин и стала бы, не знаю, как хотя бы Ахеджакова или Фатеева, цена ее демарша была бы нулевой.

Но в том-то и смысл, что сила Пугачёвой не в ее достоинствах, а в ее недостатках. Она была со всей страною и всем народом (то есть с его не рассуждающим большинством), там где народ, к несчастью, был. А народ был в обольщении и лишь в частичном сознании, в которых он и продолжает оставаться. И сила Пугачева не в том, что она была лучше, а в том, что была такой же.

Была, а потом перестала. Так как путинские наехали на Максима. Не наехали бы, гордо и многозначительно продолжала бы молчать, на что-то молчанием намекая. Но они наехали, и та, которая символизировала русскую женщину, пошла на маленький, почти незаметный бунт. Который ей ничего не стоит, а им может стоить дорого. А почему – вроде уже понятно. Потому что одна из многих, и значит, время бунта многих уже как бы на пороге. Или на подходе к нему.

Как если бы на Путина пошел такой же Путин, только в женском обличии.