Секс как частный случай
Сексуальный скандал в петербургской 610-й классической гимназии вызвал у меня реакцию, попадающую в окрестность личного интереса. Не потому что в этой гимназии учился мой сын, кстати, у того самого учителя математики, который десятилетиями имел интимные отношения со школьницами. Но сын не уполномочил меня говорить о его отношении к школе, захочет, сам напишет.
Я в общем и целом полон симпатии, как к самой этой институции, так и ко многим ее учителям. В том числе потому, что сам учился в элитарной школе, 30-й физико-математической, безусловно, в принципиально иную эпоху, но что такое элитарная школа как остров священного знания в океане не просто профанного, а советско-застойного профанного, себе представляю.
Хорошо я знал и тех, кто 610-ю классическую гимназию создал, так как это были мои знакомые и приятели по ленинградскому андеграунду. И не менее хорошо знал, так сказать, тот сор, из которого выросли эти классические стихи: компанию репетиторов, с конца 70-х и до перестройки зарабатывавших на подготовке абитуриентов к вступительным экзаменам в гуманитарные вузы.
Кстати, Лену Грачеву, упоминаемую в статье, тогда старшеклассницу я впервые увидел у Вити Кривулина, который готовил ее к поступлению в Тарту, она и девочкой была открытой, яркой, распахнутой, смешливой с серьезными глазами. И почему-то постоянно говорила о каких-то кострах, очень похожих на эпизоды из «Зеркала» Тарковского, где сын героя постоянно что-то поджигает. Кривулин же был очень хорошим репетитором, потому что не давил авторитетом, ибо его амбиции были расположены в другой области, а все, что не стихи, было факультативом.
Теперь — как все это связано с сексуальным скандалом, с тем, что это длилось десятилетиями, и надо сказать — здесь прямая связь с элитарностью школы и ее большим авторитетом. Конечно, учитель может пользоваться доверчивостью и влюбчивостью школьниц в любом заведении, в том числе в вечерней школе в спальном пролетарском районе или в техникуме машиностроения и сельхозоборудования. Само нахождение учителя на пьедестале, который ему обеспечивает его положение, его роль вещателя и просветителя, работает на ореол, который облегчает переход через границу интимного.
Да и небритый учитель вечерней школы может быть тоже харизматичным демоном в ангельском оперении, хотя разница между учителем вечерней школы где-нибудь в Веселом посёлке с его нерадивыми учениками-второгодниками и преподавателем элитарной школы с ее культом знания (в статусе света истины и учителями — жрецами возле этого алтаря), разница огромна.
В чем притягательность преподавания в школе, тем более специализированной, ведь зарплата в государственной школе невелика? В почти бескрайнем пространстве для реализации своих амбиций. Реализации в том числе психологической, почти виртуальной (в отсутствии компьютеров), но не менее сладостной, чем секс. Более того, чем личность учителя масштабнее, а его знания и непосредственность контакта с ними отчетливей, тем его власть больше. В принципе это как радиация. Ты не ощущаешь, что сам ею заражён, ты просто живешь, решаешь задачки из Моденова, гордишься, что в девятом классе знаешь интегральное исчисление, которое другие будут познавать на первом курсе матмеха, а последствия радиации проявляется потом.
Яркий, увлеченный учитель в таком пространстве становится чем-то вроде полубога, так было у нас, с нашими учителями. Такими как М.Л. Шифман, преподававший не физику, а физические и ментальные основы преимущества знания над незнанием. Или как Г.Н. Ионин, преподавший не столько литературу, сколько жизнь в продленных до школьного порога литературных обстоятельствах. Это были титаны в наших глазах, и я не сомневаюсь, что многие девочки трепетали перед прекрасным и ужасным Михаилом Львовичем, и если бы ему этого захотелось, пошли бы, возможно, дальше школьных уроков.
И тут дело, конечно, не в сексуальностей распущенности, когда тот или иной нестойкий на соблазн мужчина в образе учителя жизни запускает руки в трусы школьницы. Это может быть или не быть. И на самом деле такое случается везде, где есть эта дистанция между учеником и учителем, эта восхитительная перспектива, в ореоле которой сама дистанция между верхом и низом и порождаемая ею власть становится сексуальной. И, конечно, чем школа элитарней, тем эта власть больше и глубже, отчетливей и притягательней.
В принципе элитарная школа похожа на казарму. Антураж как бы разный, даже вроде как противоположный. Но в отношении одного принципиального параметра казарма и школа совпадают. Точно так же как казарма продуцирует дедовщину и передачу по эстафете испытанного когда-то унижения (ибо только передав эстафетную палочку унижения, от него можно в какой-то мере освободиться), так элитарная школа передает по эстафете то, что она, собственно говоря, и воспроизводит. Не знания, конечно, а то, что за ними, как за нарисованным очагом на стене: ощущение элитарности и причастности к нему.
Эта элитарность, которую учителя продуцируют для увеличения авторитета (своего и школы), без слов понятна ученикам, которые готовы на все возможные унижения, ради причастности к сонму избранных. Элитарность как валюта, как джокер. Или партийный билет. Ряд понятен, хотя нигде не точен, что тоже естественно.
Школа в ее российских и постсоветских реалиях ещё ждёт своей деконструкции, как пространства унижения и восхищения, американских горок самолюбия. Как пространство неравенства, в элитарной школе куда более значительного, чем в школе заурядной, той, что во дворе, где учатся другие, без будущего.
Я ни в коей мере не ставлю под сомнение необходимость специализированных школ, хотя бы потому, что сам в такой учился и полон осмысленных и по большей части светлых воспоминаний об этом времени. Но стоит отдавать себе отчёт в том, как элитарная школа увеличивает, множит все, что имеет символическую перспективу, а в особенности — мужскую амбициозность.
Учительство при отчётливом преобладании в российском контенте женщин (ввиду невысокой зарплаты) – замкнутый мужской мир. Здесь женщины замещают должности бога по недоразумению, а ученики отдыхают от давления и пресса харизмы. Но женщинам-учительницам неловко от несоответствия. И столь же (хотя и по другому) неловко девочкам в этом мужском мире инициации. И девочки вдвойне уязвимы, и этой уязвимостью легко манипулировать. А вот мужчина-учитель, как фотография, проявляется из негатива во всей своей красе, красе своих комплексов и достоинств, которые переплетены в косицу предложения, от которого почти невозможно отказаться.
Главный порок элитарной школы совпадает с ее достоинством. Это ее закрытость и то, что в основе ее модели – устаревшая мужская дореволюционная гимназия. Понятно, что по сравнению с уровнем советского образования дореволюционная гимназия это как бы недостижимый идеал. Но идеал в рамках нашего времени определенно архаичный. И, следовательно, продуцирующий не только имманентные достоинства своей модели, но и ее недостатки.
В некотором смысле сексуальный скандал — частный случай, не такой и редкий, а просто нечасто выходящий наружу из-за специфики школьного ценностного пространства. Школа – пространство концентрации, а учитель – увеличительное стекло, наводящее фокус на смысл. И замкнутость здесь легко объясняется необходимостью сосредоточения, и осмысленность роли учителя появляется только, если оторвать его от всего окружающего, того, что за окном.
То есть в обычной школе вполне доступны приемы самовыражения вне как бы канвы, факультативные для нее, а в элитарной, где учиться трудно, — только начни качать права, как останешься за порогом.
Плюс к тому, любая школа — часть русской патриархальности, которая не только транслируется Кремлем и культивируется в целях пропаганды. Патриархальны не только сторонники режима, но и его противники, они патриархальны в семье, в быту, в попытках себя идентифицировать, объяснить свою ценность. Даже если они сами не в состоянии эту патриархальность отрефлексировать. Учитель элитарной школы – суровый и справедливый отец, решения которого не обсуждаются, и ученики, апостолы знания, соглашаются с подчинением ввиду перспективы стать когда-нибудь таким же как он.
Если сравнить отношение к проблеме школьной сексуальности, существующей возле власти (а власть всегда сексуальна), в России или той же Америке, то разница, конечно, огромна. Это не означает, что в Америке учителя или университетские преподы не спят со своим ученицами и студентками. Спят, их ловят, а они все равно лезут под юбку. Более того, чем авторитетнее профессор, тем труднее найти на него управу. Есть всем известные греховодники (назовем их так) с громкими именами в самых прославленных университетах, которые у всех на слуху, но поделать с ними ничего не могут.
Но отношение к сексуальной подоплёке власти в Америке и России похоже на отношение к вину и женской красоте в исламе и у христиан. То есть, если для православия – питие вина часть божественного посвящения и праздника, который всегда с тобой, то для ислама ощущение слабости и покорности человека перед вином и женщиной выражается в почти тотальном запрете, шлагбауме, под которым только мышь вертлявая и проскочит.
У Запада вообще есть страх перед силой. В том числе физической, которая практически запрещена как общественный инструмент, вытеснена на окраину жизни, в кино, ковбойский Голливуд, на обочину, в захолустные бары где-то на юге, в красном поясе.
Более того, само знание, в том числе школьное и университетское далеко не так иерархично, как в России. Протестантская культура с сомнением относится к авторитету и старается не окружать его ореолом, хотя он все равно в ореоле и пользуется этим. Ибо зачем власть, если ее не применять. Но право выбирать предметы, быть защищённым от авторитета учителя возможностью ставить ему оценки, от которых он зависит, предоставляет ученику ту степень свободы, которой он лишен в России.
Вот так и получается, что специализированная элитарная школа в России, собирая в себе уникальные возможности, плодит одновременно печальные последствия, неотделимые от ее сути. И хочется, и колется, говорят в подобных случаях.