Собака как прием

Мне все вокруг советуют завести собаку, потому что собака и необходимость о ней заботиться закроют хотя бы отчасти ту дыру в моей жизни, пробоину по левому борту, которая не только появилась, но и, кажется, продолжает расти после смерти моей Тани. У меня практически ничего и никого нет, кроме виртуальных контактов. И это все люди из прошлой жизни, до эмигрантской.

Так получилось, я оказался совершенно не готов к тому, что останусь без жены. Это похоже на какой-то глюк, на сбой в механизме, я вроде бы разумный и рациональный человек, но не предусмотрел ситуацию, когда остаюсь один. Так как был уверен, что Танька меня переживет, об этом говорила за нас история болезни, и я старался подстелить ей соломку, многое для этого делая, пусть не всегда удачно. Типа, пытался научить ее водить и получить права, так как без машины в Америке проблематично. Не научил. Уговаривал ее брать кредитные карты и улучшать свой кредитный рейтинг, на всякий случай. Взяла, и что теперь. А о том, что на обломках нашей жизни останусь я, оказался не готов. Не мог в это поверить.

Я всегда, пытаясь что-либо анализировать, прежде всего, ищу дискредитирующую, дезавуирующую интерпретацию как основную. В рамках борьбы с гордостью, на которую права практически никто не имеет. Понятно, есть апологетические интерпретации, но я ими никогда не пользуюсь, так как уверен, что амбиции, подчас болезненные, рулят почти всем в нашем жизни, даже если этот кто-то — Нобелевский лауреат или прославленный философ, или писатель. Пусть другие и в других целях, отличных от понимания, используют нас возвеличивающий обман. Для меня – только разоблачение, которое можно, конечно, смягчить толикой меда, но дабы ни слишком горела рванная рана.

И значит – если вы остались один, вы сами за это отвечаете, ваш норов, ваше отношение к людям; то есть вы не жертва обстоятельств, не романтичный пророк, которого не понимает толпа, а получатель заслуженной и справедливой реакции на собственный выбор и поведение. И я ничем не отличаюсь от других чудаков (или мудаков), также опрометчиво уверенных в собственной исключительности.

Конечно, я могу задавать риторические вопросы, что ты был за человек, если в огромном, — хорошо, не огромном, но большом — мире американской жизни за почти двадцать лет не завел друзей, компании, просто людей, которые могут с тобой встретиться, чтобы попить кофе или прогуляться в парке. Посидеть за столом, поехать куда-нибудь на пару дней на выходных или даже сходить попариться в баню. Им ты мог бы рассказать о проблемах, с которыми сталкиваешься, или похвастаться успехами (если они есть, но даже если есть, мы все знаем, что хвастаться – нехорошо, и это хвастовство, нам в той или иной мере необходимое, осуждается во всех без исключения культурах). И если я остался в гнетущем одиночестве, то виной всему самомнение, уверенность в собственном превосходстве и как следствие — невозможность поддерживать более-менее равные отношения.

Такие отношения были и есть у меня с моими российскими приятелями и знакомыми по андеграунду, их с течением времени становится все меньше, но в любом случае их нет сейчас вокруг меня в том городе, в котором я живу, и в той жизненной рутине-трясине, из которой я пока безуспешно пытаюсь выплыть. Практически нет тех, кому я мог бы пожаловаться или похвастаться, или даже не похвастаться, а просто рассказать о замыслах и прочем. У меня, конечно, были какие-то приятели и приятельницы, в том числе относительно близкие или приятные (приятные приятельницы), но почти всегда наше сближение было их инициативой, хотя и они, как и все или многое, разбивается сегодня о политические или идеологические разногласия. Я, конечно, раздавлен и почти уничтожен уходом моей девочки, моей верной подружки, дневники которой показали, как и ей было непросто со мной. Но пока она была – она закрывала, занавешивала собой ту невидимую дыру, брешь в обороне, от которой иногда немного, конечно, дуло, тянуло холодным вертким сквознячком, а тут просто хлынула вода неутешительной правды и одиночества, с тех пор топящая меня, несмотря на отчаянные попытки этому противостоять.

Есть ли что-то, что я могу привести в качестве оправдания? Оправдания – нет, частичного понимания причин – можно попробовать. В некотором смысле мои проблемы – это следствие распада неофициальной культуры, которую отменила перестройка, смутив многих вроде как свободой, свалившейся на их головы. И хотя я был очень настороженно настроен по отношению к перестройке и пытался – в том числе в виде издания журнала, нашего с Мишей Шейнкером «Вестника новой литературы», сохранить тенденции и традиции независимой культуры в том пространстве опьянения вроде как свободой, спущенной сверху, но нам это не удалось. Не удалось, но отношения, прошедшие через андеграунд и противостояние советской власти, остались, пережили несколько эпох. Хотя имели не только плюсы, но и остроугольные минусы, так как по сравнению с отношениями внутри второй культуры все остальное уже не выдерживало сравнения.

И это, возможно, главная причина того, что в эмиграции я не смог ни с кем близко подружиться, потому что ни люди, ни отношения не шли не в каком сравнение с нашей андеграундной дружбой, дружбой среди всего нескольких десятков (или сотен, если считать читателей и зрителей) человек, противопоставлявших себя огромной тоталитарной машине. И развивших в себе поневоле качества, которые в других обстоятельствах просто не появились бы.

Это и было одной из не оправдывающих, а объясняющих причин моего тотального одиночества в эмиграции. Ничто не выдерживало сравнения. Все представало пресным компромиссом. А Танька, моя скромная и верная подружка, пусть и подверженная слабостям многих в андеграунде, заменяла мне все и всех. Потому что я работал каждый день по многу часов, а на то, что оставалось, была эта самая жена, знавшая всех и почти все, что знал я. Ей ничего не надо было объяснять. В то время как даже приятные и вроде как воспитанные люди, которых мы встречали, не знали ничего или почти ничего из имевшего для нас особую цену. У них в бэкграунде был не андеграунд, а тот или мной вариант советского конформизма, интуитивного или инерционного, почти не замечаемого и как бы естественного, но все равно принципиально иного истока и смысла.

То есть мы (и я в том числе) – жертвы кораблекрушения андеграунда, не только в том смысле, что его отменила свобода книгоиздания уже в первые годы перестройки, а в той однозначной потере независимости в ситуации, когда эта независимость стала настойчиво интерпретироваться как архаика (Миша, вы не заметили, война давно кончилась, уже можно возвращаться с фронта), в рамках естественного замещения ее конформизмом такой хорошей пробы, что он даже не всегда казался конформизмом, а почти даже не казался. Новые и вроде как образованные молодые люди, даже с пониманием относившиеся к андеграунду, пошли по самой простой и вроде как естественной дорожке в сторону службы на тех, кто им платил гонорары, потому что у них были власть и деньги. И ничего объяснить было невозможно, потому что объяснения подтянулись намного позже, вместе с путинской эпохой, хотя все было решено еще в ельцинскую.

Но это я сейчас умничаю, выгораживаю себя, пытаюсь предстать в виде гордой и непреклонной жертвы своей бескомпромиссности, но ведь весь этот лохматый шашлык держится на шампуре гордыни и самоуверенности, которая сама по себе есть дыра, прореха на человеческом. И если искать полновесно дезавуирующую интерпретацию, то она всегда наготове – не устраивала мера признания, которого всегда и всем мало, в том числе Нобелевским лауреатам, прославленным философам и писателям, а то, что не оборачивается признанием подвергается вытеснению.

И здесь я опять возвращаюсь к моей Таньке, потому что мы были родом из детства в математической школе, которая негласно, конечно, но укрепляла нас в мысли, что смысл жизни в том, чтобы состояться, оставить себя в делах. И вот это состояться ценилось больше, чем все остальное в жизни. К нам не приходила Фетида, говорящая сыну, что он может выбрать обыкновенную жизнь, быть счастливым и любимым детьми и внуками, чтобы они помнили его даже когда его не будет, а потом по закону жизни забыли и растворились в том, в чем растворялись все до них. Либо сделать, чтобы остаться в делах, которые переживут если не всех, то многое и многих.

И в этом смысле Танька была — прирожденная жена писателя, какие бы периоды в нашей совместной жизни не портили или усложняли эту жизнь, в том, что остаться в делах – это главное и ни с чем не сравнимое, она не сомневалась. Ни когда мы нищенствовали при совке, ни когда на меня давило и угрожало КГБ, ни когда я отказался признать победителями тех умных конформистов, что сменили советскую власть в ее опорных точках. Ни когда с презрением относился к большинству эмигрантов, потому что это были те же конформисты, только на другой почве. И именно поэтому, она была в состоянии заменить мне толпу друзей и приятелей, потому что поддерживала нужную тягу в дымоходе, и огонек не угасал.

Все ли можно свести к этой процедуре или я слишком усложняю? А может быть, и упрощаю? В Таньке было очень много обыкновенно женского, ей нужна была любовь (а я даже слова этого не произносил); и если бы на моем месте был человек попроще, с меньшими амбициями, может, ей было бы легче. Еще при совке мы шутили, что было бы, если бы я был директором мебельного магазина, а так как все хорошие женщины – Душечки, то это была невидимая траектория возможной жизни, которая не осуществилась, потому что стала другой. Видел ли я, что ей мало меня, что ее женское начало нуждается в празднике, фейерверке, танцах, кокетстве и флирте, но ничего поделать не мог. А она несла свою долю намного лучше, чем описывала это в своих дневниках, потому что там она описывала то, что было следствием выбора, но сам выбор она изменить не могла, да и вряд ли всерьез хотела. Понимала ли она, насколько мне важна? Не думаю, она была очень критична к себе, слишком требовательна, неумолима, она корила себя за то, что в ней не открылся дар, а тот дар осуществления меня, проявителя моих способностей, на которые я ей указывал, невысоко ценила, уверенная, что любая на ее месте поступила бы также. Если не лучше.

Но это была ошибка, большинство людей выбирают первый путь, предложенный Фетидой Ахиллесу: они хотят быть счастливы здесь и сейчас и просто не видят второго пути, который для них закрыт. А я видел отчетливую похожесть среди жен своих друзей Пригова, Левы Рубинштейна, Алика Сидорова, Вити Кривулина (вопрос, какой из, — остается, правда, правомочным), это были сильные в своей фирменной мягкой непреклонности и преданности женщины, помогавшие осуществляться мужьям. И когда я сегодня горюю по моей девочке, моей ушедшей навсегда подружке, я горюю и по ней, и по себе, которого ты, дорогая, оставила беззащитным и голым.

И я был бы счастлив поменяться с тобой местами и перестать мучиться.

И как здесь может помочь собака, мне советуемая как выход из безвыходной ситуации, я не очень понимаю. Вроде бы никак.