Стихи после Освенцима
Слушая поневоле (и с трудом сдерживая раздражение) стихи перед информационными программами «Дождя», я часто думаю, можно ли больше дискредитировать современное стихотворное высказывание? Конечно, можно.
«Часто цитируемое утверждение Теодора Адорно «Писать стихи после Освенцима — это варварство» надлежит принять как справедливое по двум соображениям. Во-первых, оно справедливо, потому что случившееся в «Освенциме» (буквальном и метонимическом, то есть в нем самом и других лагерях уничтожения, но также во всех бесчисленных местах преступлений этого века) является — и должно оставаться — непостижимым (буквально немыслимым), а следовательно, «бессмысленным» в наихудшем значении этого слова; иными словами, невозможно определить или обнаружить какой-либо смысл в контексте Освенцима, более того — после Освенцима (то есть впредь в истории человечества) все существует в этом контексте. Любые возможности смысла подвешены либо разрушены.
Во-вторых, высказывание Адорно можно интерпретировать и по-другому: не как приговор попыткам писать стихи «после Освенцима», но, напротив, как вызов и завет делать именно это. Слово «варварство» происходит от греческого barboros, означающего «чужеземец», то есть «говорящий на другом, негреческом языке» (bar-boros как ономатопея лепета, неразборчивого бормотания) — и именно таково назначение поэзии: не говорить на языке Освенцима. После Освенцима поэзия должна быть варварской; она должна быть чуждой культурам, порождающим зверство. Принимая иные, зачастую противоположные, творческие и аналитические установки, поэт, избирая чуждость (и будучи ею избран) как варварство инаковости, должен в результате занять варварскую позицию» (Лин Хеджинян в переводе Драгомощенко).
Звучит здраво, дело за малым: найти культуру, не порождавшую зверства, найти религию, не поощрявшую убийства, найти пространство, свободное от наполнения: я таких не знаю, а вы? И уж точно это не предбанник последней расхлябанной минуты перед «Здесь и сейчас».