В Нью-Йорке, опороченном и отравленном
В Нью-Йорк я приехал после долгого перерыва, и не для того, чтобы снимать бомжей на любимой 125-й стрит в Гарлеме, а, прежде всего, для посещения российского консульства. Из-за болезни своей Таньки я пропустил время для продления паспорта, я настолько выпал из обыкновенной рутины, что забыл не только об этом. Тем более, что Танька-то никогда и ничего не забывала, ни дней рождений друзей, да вообще ничего. Но к тому моменту, как истек срок действия моего паспорта, моей девочки не было уже три месяца, но спохватился я только, когда стал собираться в Усть-Нарву и спросил свою подружку Ольку Будашевскую, нужен ли мне российский паспорт. Возьми на всякий случай, сказала она, я начал искать, вместо паспорта нашел Танькины дневники, и только после них свой и ее просроченные паспорта.
Не то, чтобы мне очень нужен был российский паспорт, после 2013 я на родину не ездил, но у меня была еще одна проблема: мне нужно было обнародовать в Пенсионном фонде Танькино Свидетельство о смерти, чтобы ей прекратили начислять пенсию и забрали то, что перевели за это время. Я написал в консульство, прося совета, они через какое-то время ответили, посоветовав написать в Нотариальный отдел, что я и сделал, а дальше следовал указаниям. И только за три дня до поездки понял, что мне почему-то дали вашингтонское отделение, а нужно было – нью-йоркское. Хотя, как я понял, они не в состоянии – в ситуации отсутствия между Америкой и Россией почтовой связи – что-либо пересылать, хотя бы просто сообщение в Пенсионный фонд. Только заверить правильность перевода на русский, который я должен был подготовить сам по определенным правилам.
Одновременно я записался на очередь заказа нового паспорта и пытался оба дела совместить. Еще одним делом было посещение моего дяди, брата моей мамы, дяди Юры, на самом деле любимого нами вместе с Танькой больше других родственников. Он уже почти год после того, как ему понадобился диализ три раза в неделю, живет между больницей и рехабом. Потому что его последняя жена, а их у него было несколько, неожиданно отказалась от него, поняв, насколько у него все плохо со здоровьем. Это было настолько неожиданно, потому что мы считали ее очень хорошей и доброй теткой, много и бескорыстно помогавшей нам, только приехавшим в Америку. Да, у нее несколько лет назад погибла дочка, выбросившись из окна, и вторая дочка – тоже по не понятным причинам – стала убеждать ее, что она сама настолько больна, что взвалить на себе еще более больного мужа не в состоянии.
И не только отказала заболевшему мужу от дома, но перестала его посещать в больнице, а потом в рехабе и не отвечала на звонки по телефону. Я попытался ей объяснить, что это ошибка, дурные поступки очень часто обладают рикошетом, но потом мне позвонила ее дочка и попросила ничего и никогда больше ее маме не писать и не звонить. Бывает и так.
Пока Танька болела, мы все время с ней обсуждали, что как только ей станет лучше, мы смотаемся на день в Нью-Йорк и проведаем дядю Юру. Он был младше моей мамы на пять лет, но принадлежал совсем к другому поколению. На его пластинках я впервые в жизни слушал джаз, от него очень часто получал тамиздат, в «В круге первом» и что-то еще Солженицына, кажется, «Доктора Живаго» и «Лолиту», но последнюю только подержал в руках, прочесть не успел. Дядя Юры был очень стильным, был писателем-юмористом, работал редактором в «Фитиле», и очень любил меня, своего первого племянника, которого он был старше всего-то на двадцать лет. Я помню своего дядю по шумным играм, по редким подаркам, и мне, конечно, было больно, что ему под самый конец жизни выпало такое испытание.
Короче, я ехал в российское консульство и к дяде Юре, к которому меня должен был отвести мой двоюродный брат и его сын Сережа, который часто бывал у него, благо госпиталь, в котором он работал, был недалеко.
Я не буду подробно рассказывать о посещении консульства, с паспортом все получилось, девушка Катя оказалась сердечной, а со Свидетельством смерти моей Таньки ничего не вышло, оказывается им нужен был вордовский файл перевода, но его у меня не было, хотя его составить минут 5 не больше, но очередной девушки Кати не нашлось, а сухой торопливый молодой человек в окошке Нотариального отдела мне ничем не помог. Но я не очень переживал, у меня была другая опция – отправить оригинал Свидетельства с апостилем в Россию через Узбекистан, что я и сделал.
Что еще рассказать: мне было неожиданно больно смотреть на Нью-Йорк, в котором мы с Танькой прожили в самом начале полтора года 2006-2007, отсюда я уехал в Гарвард, в его Девис центр, сюда мы приезжали повидаться с родственниками и поснимать бомжей, потому что таких живописных лиц я больше не видел нигде, а я снимаю только бомжей. Снимал. Навигатор в машине повез меня к российскому консульству аккурат через выезд на 125-ую, и я уже здесь понял, как больно мне будет смотреть на то, на что мы смотрели с ней вместе. В Бостоне я почти ко всему привык, проложил какие-то тропы и мостки через наиболее опасные памятные места, а здесь все было нетронутое, таким, каким мы оставили все это, наверное, более двух лет назад.
Танька очень любила Нью-Йорк, и когда я ехал по Манхеттену, по FDR (Franklin Delano Roosevelt), по белту — скоростной дороге в Бруклине, я просто не поднимал глаза, чтобы не видеть то, что видела и любила она. Все было опорочено, дезавуировано, даже отравлено. Она ушла и, не зная этого, отравила для меня все эти святые колодцы панорамных видов, с набережной Манхеттена на Квинс и Бруклин, с набережной Бруклина на громогласный и пафосный Манхеттен, одни цитаты, с корнем вырванные из книг.
То же самое было с некоторыми местами Бруклина, разворачивался по Ocean Parkway, улице, где была квартира дяди Юры, куда мы ездили эти почти двадцать лет, и тут тоже все было опорочено тем, что мой дядя Юра под конец жизни оказался бездомным и покинутым. Нет, не совсем покинутым, к нему часто приходил сын Сережа, приезжала из Род-Айленда дочка Вика, даже ходила вторая или третья жена Ася. Но ощущение какой-то чудовищной несправедливости, что ли, не оставляло в покое.
Ночевал я у другой своей кузины, мой подружке по летнему детству в Ростове – Манюне; в Ростове жили обе мои бабушки, и мои родители отправляли меня сюда на один-два месяца. У нее через десять дней после Таньки умер муж Саша, от опухоли мозга, он уже не жил с ней довольно давно, но все равно был близким человеком.
На следующие утро за нами заехал Сережа, и мы втроем поехали к дяде Юре в рехаб, который оказался более чем уютным и красивым, в Бостоне я таких не видел. Дядя, конечно, постарел, он старший теперь, после смерти моего отца, ему 93, но все равно стильный, пожилой красавец типа Мастроянни. Всегда с тенью улыбки на лице, никогда не унывающий, он был еще прекрасным кулинаром, готовил сложные блюда, вообще был хозяйственным, но в семейных проблемах это не помогает. Как и красота.
В тот же день, вернувшись из рехаба, я поехал домой. Какая это странная форма — обозначать место, где вы чаще всего ночуете и платите за аренду, домом. Да, я, как и все, говорю дом и ощущаю нашу последнюю квартиру – домом, потому что дом – это квартира с корнями. Я тоже давно пустил здесь корни, хотя мне мой папа рассказывал, что во время войны, когда они переезжали с места на место, моя бабушка, папина мама, всегда, даже если они в новом месте только ночевали, все мыла и убирала, наводила порядок и что-то такое инвестировала, вроде вазы с цветочком, или специально вынутых из чемодана вещей, чтобы случайное место обрело статус дома. И всегда это получалось. Такой дом черепахи, который ездил вместе с тобой, и распускается, присваивая себе новый образ, как твой.
В дороге мне всегда легче, я езжу очень быстро, и, хотя сидение рядом со мной – пустое, я еду в сторону дома, туда, где меня ожидает покой, моя жена, моя девочка, ее, конечно, нет, но я все равно жду: а вдруг? На углу ее комода, стоящего у двери в ее комнату, лежат ее вещи, в которых она была в последней больнице. Я отдал их в стирку, он просто лежат стопкой одежды, от трусов до шерстяной кофты. Я, когда захожу, иногда трогаю их рукой и что-то говорю ей. Я знаю, что она не слышит, я знаю, что ее нет, но все равно опускаю руку на ее ржавого цвета кофту, ощущаю это шерстяные подробности ткани и восстанавливаю в памяти ее образ. Мой девочка, моя жена.