Ярмарка

Когда мы с Танькой более десяти лет назад переехали в том дом, где я живу до сих пор, одной из его праздничных опцией (а их было немало) стала рождественская ярмарка в двух ближайших от нас церквях. Одна просто напротив, наискосок, вторая чуть подальше, но все равно идти пару минут.

На этих ярмарках за символические порой деньги (хотя иногда совсем даже не символические) продавалась разная домашняя утварь, посуда, вещи из серебра, лампы, музыкальные инструменты и так далее. Более того, в дальней от нас церкви, помимо ярмарки, устраивался аукцион: здесь вещи были на порядок лучше и дороже, но каждый мог предложить свою цену — наибольшая выигрывала. Вы могли в течение первой половины дня прийти посмотреть, не побили ли вашу цену, и при желании поднять ставку. Понятно, что эти вещи церкви дарились, а она их продавала, чтобы использовать уже в своих целях, будем надеяться — благих.

Нам так этот аукцион понравился, что я много чего там купил, например, лампу Тиффани, вообще много разных ламп, вполне приличный штатив для камеры, набор купальных халатов для Таньки и много чего из посуды. Сначала Танька тоже горела этим азартом наравне со мной, помню, мы из-за болезни мамы вынуждены были пропустить этот аукцион, кажется, в 2015 или 16 году, и очень по этому поводу переживали.

Но потом Танька охладела к этой ярмарке и стала убеждать меня, что в покупке очередного сервиза или серебряного ножа с большой вилкой для раздела мяса — смысла нет. У нас и так всего достаточно, а ставить некуда. Потом мы перебрались в квартиру побольше, но Танькино нежелание что-либо покупать только усилилось. Она и ходила на ярмарки неохотно, и своим скепсисом сдерживала меня.

Я, честно говоря, ее не понимал, если недорого можно приобрести красивые вещи, то почему нет? Но зачем, все равно к нам никто не ходит, а если соберутся раз в несколько лет за одним столом три-четыре гостя: папа твой, Алеша с женой, Вика — никому никакого дела до наших новых и избыточных приобретений дела не будет.

Почему нам надо думать о других, о гостях, я это покупаю для себя (точно также более сорока лет назад Таня упрекала меня, что я убираю квартиру к приходу наших субботних гостей, чтобы произвести на них впечатление, я же утверждал, что это только повод для уборки: кто был более прав, не знаю).

Я не помню, когда я понял, что, обустраивая свою квартиру, я не то, чтобы повторяю, но держу в уме лучшую квартиру на свете, квартиру Алика Сидорова на Чистых прудах, на улице Жуковского. Формально это всего лишь две большие комнаты в коммунальной квартире, но это была, в моем представлении, барская квартира, на стенах которой висела коллекция, которой позавидовал бы без исключения любой музей современного искусства. От «Добро пожаловать» Эрика Булатова до Ивана Чуйкова и Юры Дышленко, от Бори Орлова до Пригова и далее по всей истории неофициального искусства Москвы второй половины XX века. Для меня лучше квартиры нашего хлебосольного Александра Ивановича не было и не могло быть. И, возможно, я подсознательно, а порой и сознательно пытался воспроизвести дух квартиры на Жуковского.

Другое дело, что я не знаю, сколько раз в году Алик садился за стол лишь с женой Лидой и дочерью Аней, у него был непрерывный поток гостей, и я, воспроизводя собственное впечатление от его квартиры, что-то такое представлял, что было, конечно, лишь жалкой копией, но все равно манило меня как иллюзия. Для этого я обустраивал и обустраивал своё действительно просторное жилье с петербургскими потолками и высоченными окнами с арками, будто готовился к приему дорогих гостей или визиту нежданного ревизора, решившего проверить, как я прожил эту жизнь.

И вот моей Таньки не стало. И я смотрю на все эти вещи, которые мы вместе собрали за двадцать лет жизни в Америке и не понимаю, зачем они? Для каких друзей и каких гостей все это сооружено? Кого я собирался поразить или удивить, никто так и не приехал. У меня тоже есть работы Дышленко и фотографии самого Алика. Но Алик почти двадцать лет как умер, один и почти забытый, никто ко мне гостить так и не собрался, кроме Левки Рубинштейна и Миши Шейнкера: получается, все зря? Почему-то у меня не возникало этой мысли, пока моя жена и подружка была жива, она словно представляла за столом и вообще в жизни всех тех, кто мог быть с нами, просто сейчас его/их нет, но вот уже слышу лифт, шаги по коридору.

А теперь я смотрю на все это и уже не понимаю, зачем это было нужно? Когда умер мой папа, я забрал из его дома только фотографии и документы, с трудом уговорил Таньку взять пару тарелок на память, мы заранее пригласили через знакомых кого можно, чтобы они забрали все, что им приглянется. Но когда уйду я, с большой вероятностью все наши вещи окажутся на помойке, может, позовут соседей, чтобы забрали им интересное, но чужое барахло никому уже не нужно.

И я пытаюсь понять свою Таньку, свою подружку, которая была делегатом всех тех, кого я помнил и любил когда-то, в моем доме и моей жизни, неужели она уже тогда, когда до роковых болезней было непонятно сколько (да и не верилось, что скоро), уже понимала, что покупать и приобретать, украшать квартиру — поздно, тщета. Понятно, Алеша, если он соизволит приехать, выбросит все картины с наших стен в мусорный бак, не будет ни в компьютере что-то искать, ни в рукописях, ему давно ничего нашего не надо. Но почему я этого не видел несколько лет назад, а Танька видела? Почему я готовился жить вечно и дождаться своих друзей, а она ощущала, что жизнь кончается, вот почти уже, но ей все равно хотелось уйти налегке, с маленькой сумочкой в руках, а не со скарбом беженцев, перевязанным бельевой веревкой и одеялами? Она так и ушла, а сумочку я из больницы привез домой и поставил на стул.

Может, она была пессимисткой? Устала жить? Ей не жалко было денег на путешествия, никаких денег, но несколько долларов на домашнюю утварь, которой нам так не хватало в той жизни, которая когда-то была, но с тех пор — нет.  Жалко, потому что бессмысленно.

Я по инерции, проезжая мимо второй церкви, где устраивается аукцион, ищу глазами объявление о грядущей рождественской ярмарке и не понимаю: я первый раз не пойду на неё? Или пойду и буду представлять, что мы пришли вдвоем, она немного сердится и смотрит на все через силу, а я ее уговариваю, пытаясь доказать недоказуемое, что жизнь не кончается, пока мы сами ее не прекратим.

Но мне будет просто в очередной раз больно, потому что все вроде как и раньше, только не будет моей подружки, которая давала смысл всему, что я делал, даже если это было поверх или поперек ее желаний, которые я не всегда понимал, а теперь поздно.

Да и не первый раз не пойду на ярмарку, прошлый год пришелся на время, когда у Таньки все было совсем плохо, и о ярмарке я, кажется, даже не вспомнил.

Зато помню, одна моя одноклассница, Томка Берсеньева, отец которой собрал за жизнь тоже большую коллекцию картин с несколькими Рерихами и чем-то еще такого же калибра, после одного случая, когда она отстала от парохода на — без шуток – почти необитаемом острове в Сибири, вдруг ощутила, что ее эти все картины и вещи душат. Что это балласт. И она сняла картины со стен и повернула их задом наперед, лицом в ту же стену, чтобы их не видеть. Она что-то мне объясняла, но я понимал, что ее раздражают те сообщения о будущем, которые посылают картины, если на них смотреть.

А теперь я сам гляжу на свою оставшуюся жизнь и уже ничего не понимаю, зачем, кому, до какого предела. И нет ответа.