Жена. Главка пятьдесят вторая: Ахиллесова пята

Мое лечение проходило с переменным успехом. На время процедур рак пропадал или просто подавлялся, а потом возникал опять. После сеанса радиотерапии первые тесты показывали отсутствие раковых клеток, но прошло еще какое-то время, рак вернулся метастазами в бедренных костях и суставах. Мой хирург-онколог, официально оставаясь одним из моих лечащих врачей, видя развитие сценария, далекое от плана, постарался устраниться, не назначал визитов, ему явно не хотелось со мной встречаться. И мы с ним больше не виделись. В какой-то момент я сам написал ему через официальный больничный сайт и попросил о разговоре хотя бы по телефону; разговор состоялся, на вопрос, что же теперь мне делать, ведь прошло почти три года, а все только ухудшается, он сказал, что теперь ждать улучшений уже не стоит. То есть моя мочеполовая система никогда не вернется в норму? Да, вы правы, единственное, что остается, это сдерживать и замедлять ухудшения. Я совсем не хотел ловить его за язык, но больше для понимания ситуации спросил, а как же его предыдущие прогнозы, что все восстановится через пару недель, месяцев, самое позднее через полтора года, хирург ответил, что он меня предупреждал, что у меня очень тяжелый и запущенный случай. Я таких предупреждений не помнил, помнил, напротив, очень оптимистические прогнозы, но не буду же я ловить врача на слове: моему состоянию это бы не помогло.

Так как метастазы пока были небольшие, было решено вырезать их с помощью такого инструмента как CyberKnife (звучит это как сайбер найф, почти как сибирский нож), а по-русски это было известно как кибер-нож, и, как я потом узнал от своей российской приятельницы, его применяли и в России, хотя сама технология была очень новой.

Процедура (а это было несколько сеансов облучения таким тонким лучом с очень высокой концентрацией радиации) была назначена на конец февраля, а в начале января к нам из Филадельфии приехал сын Алеша. Он чаще всего и приезжал раз в год до Нового года или после, он был загружен работой в своем университете, времени почти не оставалось.

Его визиты были и приятны, и немного тревожны. Первый день всегда проходил очень радостно или, по крайней мере, спокойно, Танька готовила, мы сидели за столом, оживленно общались, пока был папа, присоединялся и он, но теперь папы уже не было, мы остались втроем. Однако на второй день настроение у Алеши часто портилось, возможно, ему не удавалось нормально выспаться, у нас в living—room, гостиной было два дивана, один раздвижной, но Алешка жаловался, что спать не очень удобно. Он явно не находил себе места, ему как будто было душно в нашем доме. Он отказывался завтракать, отказывался даже выпить кофе из нашей кофе-машины, бегал в ближайший Dunkin‘ Donuts за их бурдой, а потом почти сразу уезжал в какое-нибудь кафе работать на целый день. Мы, конечно, предлагали ему сидеть в гостиной, обещая не беспокоить, но он стремился уйти, был мрачным, недовольным, усталым и уезжал на день, возвращаясь только поздно вечером.

Так было и в этот раз, ушел, сказал, что сообщит, когда вернется. Танька естественно целый день готовила праздничный ужин, я работал у себя; уже стемнело. Танька накрывала на стол и хотела бы понять, к какому моменту должно подоспеть горячее. Ты не позвонишь Алеше, скажи, что я уже накрываю, когда его ждать? Я позвонил, он не ответил; у него вообще была такая практика, что во время работы он частенько отключал телефон, чтобы не беспокоили.

Прошло еще время, Танька начинала нервничать, ей надо было ставить мясо в духовку, и она опять попросила меня позвонить или написать, я написал Алешке с вопросом, когда он собирается, ибо мама уже приготовила ужин, накрыла на стол и предложил заехать за ним: он часто ходил в Starbucks около метро Waban: на машине это было минут пять, пешком минут сорок. Тем временем пошел сильный снег, и идти по нему было еще сложнее. Алеша не отвечал, Танька сердилась, и тогда я сказал: у него, наверное, выключен телефон, если хочешь, давай доедем до Старбакса и заберём его, если он там? Давай.

Мы доехали до Старбакса, Алеши там не было, и когда уже возвращались, буквально на нашей парковке приходит от Алеши месседж, что приезжать за ним не надо, он сам скоро вернется. Это «скоро» все равно заняло больше часа, Танька сердилась, и когда Алеша приехал, начала ему пенять, неужели нельзя отвечать на звонки и месседжи, ведь он знает, что мы готовим ужин и ждем его, даже ездили в Старбакс, но безрезультатно? Как ездили, я же попросил не приезжать? Понимаешь, твой текст пришел, уже когда мы вернулись, но Алеша как с цепи сорвался. Начался разговор на повышенных тонах, он упрекал меня, что я хочу его контролировать, что всю жизнь пытаюсь управлять его жизнью, и ему это надоело.

Спорить с сыном – последнее дело. Танька вообще была куда более строгой матерью, я же был не в состоянии на него сердиться и за что-то упрекать. И это было с самого детства; он в три года начал заикаться, когда мы первый раз после его рождения поехали с Танькой на юг. И потом много лет ходили к логопеду-невропатологу его лечить, но я ощущал свою вину, что все это случилось, пока он был без нас и на попечении бабушек. Потом, когда он уже учился в гимназии Лурье на Петроградке, летом его сбил наш сумасшедший пес Нильс, Алеша упал, ударился головой о корень дерева, получил сотрясение мозга, которое имело последствия, опять же связанные с его речью. И я панически боялся за него, пытаясь оградить его от любых волнений.

У меня вообще был специфический способ воспитания, который долгое время казался правильным, пока не обернулся другой стороной. Я вообще никогда Алешку не ругал, ни разу в жизни не произнес слов «ты должен» или «ты обязан», «ты не пойдёшь», «я запрещаю»; ни разу в жизни не наказал, не повышал голос. С трех лет стал обращаться к нему по имени-отчеству: это было забавно, маленький светленький очаровательный мальчик по имени Алексей Михайлович. Или Михайлинька. Таньке не нравился мой метод воспитания, но я не разрешал ни ругать его, ни наказывать, что Таньке представлялось неверным. Но я боялся за него, боялся срыва, я помнил, как после сотрясения мозга он вообще – пусть и на короткий период — почти потерял дар речи, открывал рот, глотал им воздух и не мог произнести ни слова. Это был такой ужас, что моя родительская стратегия состояла в том, чтобы оградить его от волнений и перенапряжений. Если ему задавали какое-то сочинение в школе, я тут же ехал в библиотеку и брал нужные книги, вообще предупреждал любые его действия, и, как я понимаю сейчас, это было неправильно. Я лишал таким образом его инициативы, а она необходима для развития характера. Плюс я постоянно волновался, если он был вне дома и долго не звонил, я тогда просил Таньку позвонить в тот дом, где он находится, ведь мобильных еще не было, что Таньке очень не нравилось, и она была права.

Но, конечно, никакого контроля ради сладости управления не было и в помине, напротив, мне хотелось, чтобы он был самым свободным и никем не униженным, так что Алешины упреки я принимал со смирением, но согласиться не мог. Таньку же больше всего поразило, что Алеша потребовал больше не называть его Алешей, Алешенькой, Алексеем Михайловичем, а либо Алексей, либо Леша. Это так поразило Таньку, что она теперь не может называть сына именем, которое она выбрала, что просто задохнулась от возмущения и удивления.

Так или иначе, мы сели за стол, нельзя назвать это наше застолье слишком радостным, но у Алеши, возможно, были и другие причины для того, чтобы нервничать, он давно уже не был с нами откровенным.

На следующий день он уехал, вроде нормально попрощались, но он, очевидно, продолжал думать о произошедшем и решил меня наказать. Или просто воспользовался поводом, я не знаю. Он престал со мной разговорить, Таньке стал звонить намного более редко, а на ее попытки нас помирить, ничего не отвечал. На пару моих звонков он не отвечал тоже. Я написал ему два письма, в которых проговорил то, что обычно отвечал Таньке, если она выражала недовольство Алешей. Она-то твердила одно и тоже, что у него с детства отсутствует эмпатия, что он не умеет сопереживать другому человеку. И обычно ссылалась на два примера, о которых, по ее словам, стала думать еще в детстве Алеши: Звездный мальчик (уже не помню, ссылалась ли она на Оскара Уайльда или на одноименный фильм); и еще на книгу одного болгарского писателя, который на современном материале описал умного красивого мальчика, который стесняется своей не очень образованной и плохо одетой матери. На что я отвечал, что ты же — мать, ты должна понимать, что ему самому, скорее всего, плохо, что ему, возможно, так больно, что по сравнению с болью, им переживаемой, боль, которую он причиняет другим, ему представляется несущественной, но это не от бездушия, а просто как результат его состояния.

Алеша мне не ответил и не разговаривал со мной 7 месяцев, он вступил в контакт, когда Танька заболела, и не контактировать со мной было уже нельзя. Я не сердился на него. Он был единственным, кому я все прощал. Знающие меня знают и о моей беспощадности, о стремлении выговаривать все до конца вне зависимости от боли, которую могут причинить мои слова. Но это не касалось Алеши. Я просто не мог иначе. У всех есть своя Ахиллесова пята. Да и потом тот суд над родителями или отцом, который вершит сын – не всегда самый справедливый, но у него нет апелляционной инстанции. Не к кому обратиться, сын судит отца так, как считает нужным, и я это принимал. Про себя я думал еще о том, что своей бесконечной помощью поставил его в очень трудное положение: формально он оказывался под грузом благодеяний, о которых не просил. И экономика благодеяний требовала отдачи, не я требовал благодарности, ни на словах, ни в мыслях, но он сам был погребен под этим спудом, и не нашел ничего лучше, чем переиначить мою мотивацию. Он потому может быть неблагодарным, потому что мои благодеяниями были скрытым или тщательно срываемым желанием контроля и подчинения. Разве такого не бывает? Бывает. Я-то знал, что это не так, а он не знал и мог думать именно так, потому что в противном случае ему нужно было испытать благодарность, а он ее не испытывал и не хотел.

Но сердиться и осуждать его я не умел, да и поздно начинать. Если мой метод воспитания оказался порочным, значит, я и понесу за него наказание. Другим, кого я обижал в жизни, до меня не добраться, за них всех отомстит мне сын.

Тем временем в конце февраля прошли сеансы моей радиотерапии CyberKnife, через некоторое время сделали тест на PSA, и он впервые за долгое время показал почти нулевой фон, чего они и добивались. И мы стали думать о поездке в Европу. Обычно американцы планируют такие поездки сильно заранее, так как, чем раньше покупаешь билеты, тем они дешевле. Но Танька была суеверной, нет, покупать билеты нельзя, неизвестно, как будет со здоровьем. Я постоянно думал, что она имеет ввиду мой рак, метастазы и прочее, но, когда мне все удачно провели, она продолжала говорить, что была бы рада поехать, если только здоровье позволит. У тебя что-то болит, спрашивал я, да, порой очень болит спина, разве ты не видишь, как я хожу? Спина болит у всех, у меня тоже одно время сильно болела спина, я начал ходить на физиотерапию, меня научили паре упражнений на растяжку позвонков и мышц, и теперь при любой боли, я начинал делать эти упражнения, и боль проходила. А потом просто включил эти упражнения в свою утреннюю зарядку, а я делал такую зарядку на протяжении всей жизни, пропуская по самочувствию не более раза в месяц, и проблема с low back pain была решена.

Но Танька была упрямой и ходить на физиотерапию не хотела, делать упражнения тоже. Но в конце концов, от болей в спине не умирают. Теперь я постоянно думаю, а не были ли у нее симптомы того, что потом обернется раком пищевода? И не могу ответить. Могли быть симптомы, но она на них не обращала внимания или скрывала, потому что боялась обвинений, типа: вот, допилась до ручки. Я действительно отчасти в шутку, отчасти нет, очень часто комментировал смерть или болезнь наших друзей фразой: допился или допилась, так как почти все наши друзья пили намного больше, чем нужно. Это была и богемная привычка, и следствие долгого пребывания в подполье и вообще поколенческая черта, последствия поражения той революции конца 60-х, которая сказалась на многом, в том числе на нас.

Так что исключать, что Танька что-то скрывала из-за страха моих обвинений, нельзя, но на поверхности все равно были боли в спине. Она с трудом ходила на относительно большие расстояния, но я не придавал этому большого значения. Не помню, как и когда мы решились, кажется, за месяца полтора до поездки Танька сказала: давай попробуем. И мы заказали сложный тур: сначала четыре дня в Барселоне, а потом десять дней на круизном лайнере по Средиземному морю – побережью практически всех средиземноморских стран и нескольких островов. Деньги позволяли, мы взяли хорошую каюту с балконом, чтобы Танька могла курить, а не бегать каждый раз в специальный бар на верхней палубе. А также право не любой алкоголь без ограничений, чего Танька очень хотела.

Теперь, когда я думаю о нашей поездке, я пытаюсь успокоить себя пустыми словами, типа, слава богу, что она успела все это посмотреть, то, о чем мы всю жизнь мечтали, а потом сразу хватаю себя за невидимую руку или беру за призрачный ворот, трясу и говорю, и что, что с того, что она смогла это увидеть и получить напоследок удовольствие, это ее спасло, это ей хотя немного помогло? И не знаю ответа.