Жена. Главка пятидесятая: моя пропасть
Операция оказалась тяжелой. Так как это был мой первый хирургический опыт (не считая грыжи в амбулаторных условиях), мы почему-то представляли, что все будет как у Таньки десять лет назад – изысканные интерьеры, палата на одного, меню в дорогом переплете. Ничего подобного. Хотя госпитали были примерно одного и высокого ранга. Когда я увидел палаты перед операцией, где меня переодели в этот сиротский халатик с завязками спереди, в моем мозгу возникло слово «абортарий». Я никогда не был в абортарии, но что-то вроде торопливого конвейера я представлял и именно его увидел, когда меня завели внутрь. Огромный, узкий как бы коридор казарменного типа, слева как минимум 25-30 палат, отделенных от коридора и друг от друга ситцевыми занавесками. Формально приватность соблюдена, но, если в двадцати палатах от тебя кто-то чихнет или охнет, у тебя будет ощущение, что охнули у тебя под ухом.
Точно также в режиме конвейера начались операции. Я не знаю, проводил ли операции только мой хирург или их было несколько, например, его ассистенты, тренирующиеся на кошках. Но очередь несчастных, разного возраста, комплекции и уровня интеллигентности, если скорость перемен тел в пространстве позволяла эти признаки разглядеть, двигалась живо, как очередь за рыбой в советском магазине у нас на углу Новочеркасского и Помяловского.
Я не знаю, что случилось со мной. То ли опять, как 15 лет назад ошиблись с дозировкой наркоза, перебрав на всякий случай, то ли сам наркоз вызывал во мне аллергическую реакцию. Но меня почти два дня тошнило и рвало, я не мог пошевелиться; когда увидел рядом Танькино лицо, кажется, на второй после операции день, попытался улыбнуться. Все это время я, конечно, жаловался на тошноту, странное вздутие живота, который тоже протестовал против вида и количества наркоза. И что делал обслуживающий персонал? Он предлагал мене немного поесть, подкрепиться, разбавить наркоз в крови и проносил либо фруктовое мороженное, похожее на то, что у нас продавалось за 7 копеек, либо цветное желе в стаканчиках, от которых процесс газообразования шел только веселее и энергичнее. Я уже сетовал на отсутствия идеи диеты в американской медицине, но не до такой же степени. Никакого меню в кожаном переплете, как у Таньки в ее Brigham andWomen‘s Hospital, абортарий для мужиков, хотя в табели о рангах мой госпиталь был не на много ниже.
Еще одной странной особенностью были непрерывные и странные проверки, раз в три часа, не взирая на то день сейчас или ночь, тебя тормошили, включали свет и задавали дурацкие вопросы: имя, фамилия, день рождения. То есть будили несчастного больного среди ночи, даже если он только-только задремал, и спрашивали одно и тоже. Понятно, это была проверка на вменяемость, не впал ли в кому, не слетела ли окончательно крыша, то есть действия по протоколу, но это было мучительно и утомительно, ни о каком сне речи и быть не могло.
За пару часов пребывания Таньки я немного очухался, и, хотя вокруг все выписывались и уходили, когда мой хирург, поздравивший меня с удачной операцией, сказал, что вообще-то они на второй день обычно выписывают, но, если я хочу, он может меня оставить еще, я попытался засмеяться и сказал: нет, надо уносить ноги, пока жив, день рождения в три часа ночи – это круто. Да, я понимаю, дома и стены помогают.
Ко мне был прицеплен катетер, теперь его немного переоборудовали, объяснили не столько мне, сколько Нюше, как его очищать, мыть, прикреплять, если выходишь на улицу. Это было оборудование как у космонавта, я дрожащими руками оделся с помощью Таньки и сестрички, лег на каталку, и мы поехали к выходу. Перед эти я то ли подписал бумагу, скорее, что-то сказал на словах или просто услышал рекомендацию, что не должен водить машину в течение 24 или 48 часов. Нас повезли к выходу, где мы якобы должны были ждать вызванный транспорт, а на самом деле заехали в лобби (вестибюль), заплатили за два дня простоя нашей машины, на которой я и приехал, и поковыляли в гараж. Я, конечно, ожидал, что буду в лучшем состоянии, но мой опыт говорил о том, что я могу водить машину в любой кондиции. Какая-то нервная энергия, моя друг и враг, приводила меня в чувство, и я ехал, допуская ошибок не больше, чем всегда. Каждый раз, когда я ехал отвозить папу, я перед эти выпивал, потом делал перерыв часа на два и ехал, свежий как огурчик.
После операции мне было сложнее, но я, кряхтя сел за руль, поехал по бесконечным этажам подземного гаража, сунул в пасть автомату с шлагбаумом оплаченный билет на парковку, и вырвался на свободное пространство. Танька, естественно, беспокоилась, предлагала ненужные варианты: оставить машину еще на пару дней, а потом вернуться за ней на Uber’е, но я чувствовал, что все будет в порядке, и мы добрались до дома без происшествий.
Вообще-то я ездил очень быстро, намного превышая порой скорость, но не имел ни одной аварии, и вообще ни одного штрафа за 20 лет, чем пользовался. Если меня останавливал за какое-нибудь небольшое нарушение полицейский, то он тут же запрашивал мое досье, а когда узнавал, что оно чистое, как младенец после ванночки, брал под козырек и мягко советовал быть аккуратнее. Репутация была броней. Однажды очень холодным днем я ехал к папе на своем еще Кросфайере, натянул такую огромную теплую куртку, что с трудом поместился в своем купе. На дороге к папе меня догоняет полицейский со всей богатырской симфонией звуковых и световых сигналов, требует остановится, берет права, видит, что они чисты, и начинает, типа, извиняться. Ограничение скорости было, кажется, 30 миль в час, я ехал 41 или 42, а по негласному правилу превышать на 10 лимит ограничений разрешается. Тут немного больше, но полицейский мне неожиданно говорит, что остановил меня не за скоростной режим, а ему показалось, что кто-то огромного роста украл дорогое авто и с трудом в него поместился, потому что оно чужое. Мы пошутили по поводу того, что большому парню в маленьком салоне тесно, и он, как всегда, отпустил меня с устной просьбой ездить аккуратнее. С бенефитами улыбок.
Самое забавное, что на следующий день у папы был визит в госпиталь в другом районе города, поначалу я думал поговорить с ним и перенести визит, но так как он сам этого не предложил, я промолчал. На утро я уже чувствовал себя лучше, бульон с курой, вместо мороженного и желе благотворно сказались на брюхе, вот только пристроить всю эту амуницию с катетером оказалось непросто. Дело в том, что катетер соединялся с объемной гибкой канистрой-мочеприемником, там была система трубок, но самое неприятное было то, что трубка обязательно должна проходить сначала внутри брючины, а потом поверх нее. Никакой возможности спрятать эту уродливую конструкцию под одеждой не было, толстая трубка почти в палец толщиной, выходила внизу из-за штанины, шла рядом с ней и ныряла под одежду в районе пояса. Это нужно было для соблюдения закона о сообщающихся сосудах. Шифман, привет.
Даже не помню, спросил ли папа о моем самочувствии, думаю спросил мельком (старость — это концентрация на себе), но я точно, как всегда, вел его под руку до машины и потом до госпиталя, с небольшим перерывом на парковку, когда я ставил его возле какого-нибудь столба или изгороди, чтобы было за что держаться, пока сам парковался. Мне кажется, папа даже не заметил, что на мне водружена сложная конструкция с циркуляцией, я все-также непрерывно шутил, все прошло нормально.
Я должен был использовать катетер почти десять дней, но уже на следующее утро, проснувшись очень рано, я сходил за раскладной лестницей на первый этаж, и пока Танька спала, начал вешать на стены картины, о чем мечтал все эти дни. Катетер и вся эта медицинская портупея мешали мало, мое возбуждение преодолевало остатки плохого самочувствия, и когда Танька проснулась, то обнаружила меня наверху лестницы, развешивающим картины порой на высоте 2-3 метров. Ты, конечно, сумасшедший, — сказала Танька, — но не до такой же степени. До такой, у меня были ландшафтные фотки нашего любимого Алика Сидорова, реплики картин крестного моего сына Юры Дышленко, много чего еще. Я когда впервые увидел эту гостиную, эти пространные и длинные коридоры, то сразу представил, как здесь будут выглядеть моя галерея.
О том, что операция прошло неудачно, что рак вернется уже через полгода (если он вообще уходил, а не делал вид, что, кто не спрятался, тот не виноват), что мне в результате каких-то действий или ошибок разрушили почти полностью мочеполовую систему, я узнаю постепенно, но в любой случае этот фарш уже не провернуть назад. Работа по благоустройству нашего нового дома действовала на меня благотворно, я был энергичен, иногда только поправляя на себе эту громоздкую конструкцию с катетером и мочеприемником, но он меня почти не стеснял.
Не помню, как мне сняли катетер и дали первый подгузник, нужно было начать разбираться в сортах и свойствах этих эрзац-трусов. Я был настроен оптимистично, я помнил слова моего хирурга, что у некоторых эпоха подгузников проходит через неделю-другую, меня научили упражнениям, как на счет десять напрягать и расслаблять анус, чтобы тренировать мышцы малого таза. Я был послушный пациент, и все делал исправно.
По замыслу хирурга первый раз новый тест на PSA, то есть на раковые клетки, надо было делать, кажется, месяцев через 10, но в Америке одна голова не знает, что делает другая. Естественно, мне были назначены какие-то визиты, в том числе не связанные с урологией; все любят тесты крови, мне сделали и по оплошности включили в него тест на PSA, и он показал высокий уровень раковых клеток, хотя должен был демонстрировать устойчивый ноль.
Мой хирург был очень расстроен и рассержен, что мне так рано сделали этот тест, но ничего вернуть было нельзя, сделали повторный тест, показавший тот же результат. Мне назначали встречу с радиологом и сеансы радиотерапии, к счастью, в отделении больницы в Нидаме, что было близко от дома и еще ближе от папы, к которому все равно я ездил непрерывно. Танька, памятуя, что однажды ее ангел-хранитель выпустил меня из области своего внимания, не оставляла меня не на минуту, и хотя я уже понимал, что что-то с моей операцией пошло не так, не представлял, до какого предела «это не так» распространяется.
Но то, что со меня в любой очереди к врачу или в ожидании сеанса радиотерапии сопровождала моя Нюша, мне было приятно и легче на душе. Мачо, конечно, сам все решает, но без своей девочки он вообще никто, так, дешевый позер, которому публика нужна даже в процессе казни.
