Жена. Главка тридцать третья: эхо

Почему мы приехали в Нью-Йорк, а не в Бостон, где жили мои родители и сын, учившийся в аспирантуре? Нам так хотелось. Мы жили во втором городе России, но мне Москва нравилась намного больше Петербурга, она была ближе для меня концептуально или, если хотите эстетически. Петербург был музеем, собранием черт прошлого, да и еще не своего, а построенного по чужим выкройкам. И понятны те, кто приезжал подышать западом под русским небом, поглазеть на архитектуру, каковой больше не было практически нигде в России, но жить между музеем и некрополем – своеобразное испытание. Это для непритязательного туриста архитектура – вид украшения, на самом деле это та же система ценностей, только воплощенная в камне. Но живя внутри такой системы ценностей, живя в музее под открытым небом, невозможно не почувствовать воздействие этого музеефицирования, потому, кстати, даже ленинградский андеграунд куда больше тяготел к классике, чем синхронные ему явления в московской культуре.

Но это так, умствования на краях картины, но были и чисто практические моменты, приглашение на воссоединение семьи мне прислал мой отец, но они с мамой были пенсионеры, а нужен был финансово самостоятельней поручитель, потенциальный спонсор, способный расплатиться за нас, если мы окажется недобросовестными банкротами. И жена моего дяди работала в туристическом бизнесе, и моя кузина, дочь папиной сестры обладала финансовой устойчивостью и сын дяди Юры могли поручиться за нас. Кто стал поручителем, уже не помню, кажется, жена дяди, Нэлла, что и сыграло дополнительную роль в выборе города проживания.

Плюс мои занятия фотографией, понятно, что в Нью-Йорке больше галерей современного искусства, и хотя в результате я не пошел ни в одну из них, сама возможность этого грела, по крайней мере, пока мы думали о том, как у нас все здесь сложится.

Занятия на курсах английского и процедуры социализации, о чем я еще скажу, оставляли достаточно времени, чтобы мы почти каждый день ездили куда-то в Манхеттене, где я фотографировал свою натуру, то есть бездомных. Очень быстро я понял, где здесь прикормленные места, и теперь часто ездил на UnionSquare или Washington Square, где размещался знаменитый  NYU (Нью-Йоркский университет) и рядом по одним и тем же дорожкам бродили стада туристов и наркодилеров, заманивающих их в свои сети. А где туристы, там и homeless, живущие попрошайничеством, и туристы – аудитория их кормильцев.

Попутно я делал уличные фотографии, но исключительно для себя, меня не интересовали здания, только лица, причем те, на которые уже нанесен предварительный рисунок страдания, опыта и разочарования в жизни. Я архитектуру и прочее я снимал по инерции, не собираясь их никому демонстрировать, разве что как сейчас в качестве иллюстраций.

Уже не помню месяц, когда пришло приглашение от Гарварда, его славистского Девис-центра, занимающегося исследованиями Восточной Европы, но оно было не на текущий и уже завершающийся год, а на год следующий, кажется, с сентября. Заботливая Света Бойм, чьи исследования советского искусства как рифмы голливудской, американской культуры, я давно ценил, делала, что могла, но следующий год – был самое раннее, когда я мог начать свои исследования под крышей Гарварда.

У американской действительности свои маршруты, более того, они только издалека кажутся хаотичными, свободными и непредсказуемыми. На самом деле, это не автомобильное или автобусное движение, а трамвайное, по заранее проложенным рельсам. Ты появляешься на американском горизонте и моментально встаешь на рельсы, которые ведут тебя исключительно проторенными путями. Ты имеешь работу? — нет, иди регистрируйся в SSA, получай в пару к SSN — SSI, микроскопические социальное пособие, и я даже не представляю, как на него можно было прожить, если нет других источников. Кто-то живет, нам, слава богу, не пришлось, у меня с первого дня были дополнительные деньги из России.

Но у меня была еще одна проблема, при подготовке к отъезду, мне приходилось таскать тяжелые вещи, и в частности коллекции моего папы – марок, этикеток, монет и значков. Это были вполне любительские по наличию в них редкостей коллекции (то есть редкостей в них не имелось), но они помещались в нескольких огромных чемоданах, которые я с помощью как всегда безотказного Сашки Бардина разместил в кладовке его родственницы. Но пока таскал эти неподъемные художественными ценности, не только надорвал себе спину, это все лечится, но и заполучил паховую грыжу, которая не очень быстро, но росла, и главное – мешала.

Мне сделали все необходимые анализы и начали готовиться к операции. Формально она была несложной, лапароскопической, там имплантировали какую-то сеточку, которая удерживала то, что не могла удерживать поддавшаяся грыже собственная мускулатура. Более того, операция считалась амбулаторной, то есть хирург делал ее в своем офисе, не на письменном столе, конечно, в операционной, но все очень по-домашнему. И врачи и медперсонал ходили без всяких халатов и бахил, тебя переодевали в эти идиотские и стандартные пижамы с завязками на спине, и в путь.

И вот здесь мы приходим на территорию эха, о котором я упомянул. Потому что с этой операцией произошло то, что еще будет происходить неоднократно: все, практически все выверено и делается с качеством, именуемом американским, но в одном каком-то моменте допускается ошибка или неточность, тянущая за собой ряд последствий. В моем случае неправильно подобрали наркоз или его количество. Его подбирают, спрашивая, а не было ли аллергической реакции на то или это, не было, потому что и операций не было или были, но давно. Также спрашивали и про вес, чтобы точнее рассчитать дозу. А я здоровый бугай, big guy.

Короче, что-то пошло не по плану. Операцию сделали, хотя она оказалась совсем не такой безболезненной, как обещали, главное, мне вкатили такую лошадиную дозу наркоза или наркоз, с которым у меня были свои отношения, что я спустя и полдня после операции не мог продрать глаза. Меня трясет пожилая медсестра со словами, все, вставай, большой парень, все ушли, только ты остался, пора домой, вон жена тебя ждет и мучается. А я не могу открыть глаза. Открываю и тут же закрываю и мгновенно засыпаю. Двигаться не могу, ни ногой, ни рукой пошевелить не в состоянии.

Офисные часы кончились, Танька вызвала такси, кое-как, просто куртку поверх пижамы мне нацепили, и потащили в четыре слабых женских руки. Я ничего не мог сделать, я не мог шевелиться. Только мелькнуло где-то в уголке сознания: кафе Ровесник, свадьба Наташки Хоменок, морячки, друзья жениха, которые ремнями с пряжками отпиздили сначала оркестр, а потом и милицию. И мои напрочь отказавшие ноги. Мелькнуло – пропала Выборгская сторона, появился вечерний Бруклин.

С помощью водителя такси меня, как мешок с картошкой, затолкали на заднее сидение, подогнули ноги, со скрипом закрыли дверцы. Как поднимали на наш второй этаж на нашей 68-й, я не помню, помню, что всю ночь меня тошнило, рвало, сильно болело, но боль перенести – я бы перенес. Однако отравление наркозом было налицо, они взвесили меня, определили дозу наркоза и где-то ошиблись. То есть вся система сработала нормально, но лишь один эпизод, одна подробность оказалась неучтенной или неверно подсчитанной, и все.

Я уже несколько раз говорил об эффекте эха в судьбе, когда тот, кого я иронически назвал массовиком-затейником на нашем карнавале, приводит нас к тому месту, где мы уже были, заставляя появляться в разных обстоятельствах, но примерно там же, где и раньше. Эта не вера в судьбу или предопределенность, но просто нарочитость совпадений, которые, скорее всего, и являются совпадениями. Или подсказками, черновиками, приближением к месту следования с помощью ряда попыток.

Я говорил об этом в географическом преломлении, как о движении по карте, но тоже самое можно увидеть (или только кажется, что видишь) в ситуациях, которые примеряются на тебя как вещь в примерочной, пока не найдешь ту, что тебе впору. И вот эта несложная лапароскопическая операция, которая должна была пройти как таблетка, запиваемая водой, споткнулась об одну невидимую глазом шероховатость. И это потом повторилось сначала со мной, спустя более, чем десять лет, а потом и с моей Нюшкой: все продумано, все в руках исполнителей самого высокого класса, но одна неточность, и все начинает обваливаться по принципу снежной лавины. И хорошо, если эта паховая грыжа, и ты просто не можешь голову оторвать от подушки в течение нескольких дней, хотя должны было – часов. А если эта – не грыжа, и одна неточность как нитка тянет за собой другую, и вместо картины, которую тебе с дружеской улыбкой нарисовали лучшие специалисты в области, появляется история стремительного и ужасного по последствиям провала.

А началось все здесь, в амбулатории хирурга, имя которого я давно забыл, да и что в имени тебе моем, когда речь идет о выкройке. Выкройке судьбы, в одной руке которой множество прекрасных обещаний и прогнозов, а в другой, опускающейся под действием тяжести все то, что появилось на их месте. Беспощадная реальность, у которой нет заднего хода.