97 лет как один день

Год назад мы получали для него паспорт в консульстве в Нью-Йорке, и консульский работник задал какой-то вопрос, на который я по привычке ответил быстрее отца. Но рецепционист, вежливо улыбаясь, сказал, а может ваш отец ответить самостоятельно? Я обернулся к отцу и сказал: папа, тебя кажется подозревают в слабоумии? Да, я вижу, но я думаю, это просто от удивления, что Мафусаил ещё и говорит. Рецепционист был поражен и после ряда коротких формальных ответов, сказал мне уже перед нашим уходом: мне приходится говорить с людьми на 20-25 лет младше вашего отца, и они уже путаются в мыслях, в чем причина его долголетия? У меня не было времени на вдумчивый ответ, и я сказал: не торопитесь, будьте медленней и не принимайте ничего близко к сердцу. Или наоборот, принимайте, но тут же сбрасывайте, как будто вылили на себя что-то и надо срочно переодеться.

Если бы я мог дать развернутый ответ, я бы наверное сказал: не пользуйтесь туалетной бумагой. Мой отец в юности вместе с его отцом, который во время войны был начальником эвакогоспиталя, катался, устроенный на работу санитара, вместе с госпиталем между фронтом, где они забирали раненых, и Ташкентом, куда раненых привозили. Там мой отец, еще 15 летний подросток научился подмываться после туалета.

Тогда же, несмотря на голодное время и очень часто походные условия жизни, а может быть, это было просто его врожденной чертой, он ел медленно, как в замедленном съемке, как будто кого-то дразнил. Резал любую пишу на маленькие кусочки и никогда не торопился, не только в еде, а вообще во всем. Он просто не умел делать ничего быстро, в нем не было этой нашей нервозности: закончить, наконец, эту мерзкую, но необходимую работу и перейти к тому, что любишь. Папа просто не умел и не умеет до сих пор спешить. Это страшно раздражало мою маму, да и практически всех, кто с ним контактировал; но он не умел спешить, не различал приятную и неприятную работу, и все делал одинаково медленно, как тормоз.

Наверное, это появилось еще в детстве, которое он провел в Ростове на Дону в семье, жившей тогда как куст. Рядом с семьей моего деда и бабки, моего отца и его сестры Инны, жили две семьи родных сестер моей бабушки, которые все оказались долгожителями. Хотя им далеко было до моей пробабки со стороны матери, которая официально была долгожителем города Ростова, и о ней даже писали в газетах, она дожила до 105 лет.

Я помню, как раз приехал к ней в гости вместе со своей теткой Инной: прабабка сидела за столом, о чем-то с нами говорила, больше отвечала, как-то при этом кряхтела и периодически сплевывала в лежащие перед ней нарезанные квадратами кусочки газеты. Потом комкала газетный обрывок и кидала его в таз, стоявший на полу. Не самое прекрасное зрелище на свете. Она была сморщена как сухая груша и таким же сморщенным, возможно, был ее мозг, и когда мы вышли на улицу и вдохнули свежий воздух, моя тетя Инна сказала: не дай бог прожить до такого возраста!

Она дожила до 92, жила в Нью-Йорке и очень скучала по России. Пока мы еще жили в Петербурге, присылала письма с вырезками некрологов незнакомых людей из местных газет, что, наверное, символизировало, что она относится к эмиграции как к могиле.

Моя тетя была рыжей с голубыми глазами, голубые глаза были у моего папы и его матери, моей бабушки. Это вообще был странный еврейский род, большая половина была статными блондинами с голубыми глазами, женщины подчас имели пышные формы, но не моя бабушка, мать отца, худая как вобла, и примерно половина семьи была выкрестами. Нельзя сказать, что это приветствовалось остальными, скорее, не замечалось, как мы стараемся не замечать, то, что нам не нравится из чувства самосохранения.

Но еще до революции моя семья обрусела, все дети ходили в гимназию, моя бабушка кончила гимназию с золотой медалью, большая часть друзей и подруг были русскими, и в синагогу они не ходили. Потом, естественно, университет, мой дед, который потом стал начальником эвакогоспиталя имел два высших образования: он был химиком и фармацевтом. Во время НЭПа владел небольшой парфюмерной фабрикой, расположенной прямо во дворе дома, где он жил; НЭП кончился, но различные колбы, стеклянные сосуды и мензурки еще десятилетиями всплывали в различных частях этого двора.

Мой дедушка умер в середине войны от воспаления легких. Просто потому, что еще не было пенициллина. Мой папа рассказывал, как в день смерти отца его послали в аптеку, и он бежал так быстро, как мог, так как считал это единственным, чем он мог помочь ему. Бег был напрасным. Дед умер 5 марта, ровно за десять лет до смерти Сталина, и, забегая вперед, за пару месяц до смерти усатого папа был уволен и сослан, но это другая история.

Ничего специфически еврейского в семье моего отца не было, вместе с образованием уплывал, скрываясь в тумане, еврейский берег: папа вспоминал, что его родители еще знали идиш, на котором говорили редко, чтобы что-то скрыть от детей, он уже не знал почти ничего. Пару лет назад, я спросил у него, что значит мазел тов, что написал мне один фейсбучный френд к конце какого-то поздравления. Что-то хорошее, ответил отец. Он был, как говорила его мать: бурей в стакане воды. Часто вскипал, но тут же, почти мгновенно оседал, как пенка молока, если вовремя выключить огонь под кастрюлей. Его чувства были быстрыми и короткими, возможно, это еще один из рецептов долголетия: не то, чтобы ничего не принимать близко к сердцу, но не принимать на долго и уметь мгновенно отпускать.

Но и эта быстрота чувств делала его восприимчивым. Папа был ученым и изобретателем, у него было более ста авторских свидетельств на изобретения, куча медалей ВДНХ; уже в Америке, куда приехал в преклонном возрасте, он подал заявку на два изобретения: спасения людей с высоких этажей зданий и спасение попавших в снежные завалы с помощью лазера. В начале 80-х он ходил в Клуб-81, зал в музее Достоевского, где до перестройки под всевидящим оком собирались андеграундные писатели и поэты, и хотя не имел гуманитарного образования, какими-то другими рецепторами понимал разницу между Витей Кривулиным, Леной Шварц или Димой Приговым. Сидел и выпивал с ними за одним столом; но более всего он изумил меня, когда живо стал откликаться на музыку Курехина и Чекасина, когда те играли в Клубе-81. Когда Чекасин из комка какофонии вдруг извлекал какую-то нитку цитаты, например, Марсельезу или что-то еще, папа одобрительно смеялся вместе со всеми, отмечая смехом понимания как устроена эта музыкальная композиция, цитирующая разные языки.

Я сказал, что его сегодняшний день рождения имеет кисло-сладкий оттенок. И кислость в общем и целом понятна. Возраст, которым природа нагружает человека, это тяжелый груз. Посторонние могут позволить видеть только рекламную строну жизни долгожителя, молодец, сколь видел за свою жизнь. Но и мой 97-летний папа, и я с женой, мы, конечно, ощущаем груз этого возраста, его тяжесть, иногда почти неподъемную. И то испытание, которое долгое житье оказывает на человека. Мой папа живет близко, но отдельно от меня, если на дороге пробки, то я доезжаю за 12 минут, если пробок нет, за 10. А недавно ночью, когда я по видеокамере, видео-няне, увидел, что папа упал и сидит на полу, за 8.

Мы живем в одном городке под названием Ньютон, у папы после ремонта квартира сверкает белизной и хромом с больничным оттенком, но его главная проблема сегодня: он видит сны. Мы все видим сны, но умеем отделять сон от яви, моему папе это удается порой с трудом. Если бы вы смогли поговорить с ним, вы бы почти наверняка изумились: что человек в таком возрасте сохранил ясность ума и большой словарный запас. Но я-то знаю, что эта ясность мысли не перманентное качество, а как бы подмигивающее. Иногда проснувшись, он не в состоянии отделить сон от его окончания и продолжает жить, перемешивая дневной свет с ночным, и мне требуется невероятное упорство, чтобы помочь ему отфильтровать эту связку, вызволив на свободу только реальность, скажем так, более конвенциональную.

Но если не знать о том, как тяжек груз прожитых лет и посмотреть на нас через пару часов, когда мы будем втроем сидеть за большим обеденным столом (я, может, еще покажу это, пока фотки последнего времени), отмечая папин день рождения, вы, возможно, порадовались бы за нас, не увидев или не заметив оттенок печали в этой радости. Папа, с днём рождения тебя!