Либеральные реформы в России

На что похоже наше время? Чем кончатся реформы, которые в очередной раз затевает единственный наш европеец-правительство, от одного которого, согласно пушкинской формуле, зависит, стать ли лучше или хуже? Почему они вообще начались? Можно ли предугадать будущее? Вот те вопросы, которые многие задают себе и другим и ищут ответа.

Все реформы на Руси удивительно похожи. В основном (за малым исключением) это реформы либеральные, пытающиеся перестроить порядок вещей на европейский лад, более соответствующий современным либеральным воззрениям, и в то же время, оставить неизменным сам порядок, оставить в неприкосновенности что-то чрезвычайно важное, незыблемость чего представляется очевидной.

Есть целый ряд удивительных совпадений, не заметить которые невозможно, совпадений, указывающих на типологическое сходство нашего времени с периодами реформ, проводимых ранее, в разное время в России, будь это хрущевские реформы, петровские, столыпинские, нэп, реформы 60-х годов нашего века (косыгинские), или 60-х прошлого, т. е. реформы Александра II.

Нельзя не заметить два обстоятельства, сопровождающие подобные реформы, а именно: либеральные реформы начинаются с болезненно переживаемого поражения в войне (или иной национальной катастрофы), начинаются обязательно после этого поражения, в то время как победа в войне с той же неумолимостью приводит к преобладанию консервативных настроений, к консервативным или антиреформам. Так, скажем, Александр I после ряда поражений в войне с Наполеоном начинает ряд либеральных реформ (реформы Сперанского), а после победы 12 года переходит на консервативные позиции. Так же характерно, что поражение и трудный ход начала Второй Отечественной войны вызывает у многих ощущение неизбежных либеральных реформ после войны, после победы, но, окончившись победой, война вызвала лишь новые сталинские репрессии и закоснение режима.

Однако поражение в войне (или другая национальная катастрофа) не является достаточным (а лишь возможным) условием для наступления эпохи либеральных реформ, как необходимым, но недостаточным является и второе обстоятельство: появление нового государственного лидера, олицетворяющего в своем лице европейца-правительство, как это было с появлением первого европейца Петра I, Александра I, Александра II и т. д., вплоть до нашего времени. Дело, конечно, не в том, что Хрущев или Горбачев могут быть сравнены с Петром I или Александром II, но концептуально их роль как зачинателей и инициаторов реформ совпадает.

Более того. Именно типологический анализ позволяет увидеть и общее в ходе всех либеральных реформ: почти все они начинаются с амнистии политических заключенных, ослабления цензуры и активизации либеральной мысли, что, конечно, неслучайно и служит раскрепощению либеральной мысли, усилению либеральной позиции. И это неудивительно, ибо силы, стоящие во главе либеральных реформ, сознательно инициируют либеральную мысль, освобождая ее на время реформ от жестких ограничений, чтобы иметь возможность воспользоваться либеральными разработками, либеральным анализом ситуации (и возможных выходов из нее), ибо либеральная позиция, как никакая иная, соответствует реформистским устремлениям. Но, конечно, верховные инициаторы реформ выбирают из либеральных предложений те, которые представляются властям наиболее конструктивно подходящими духу и размерам реформ, нацеленных на то, чтобы реформировать порядок вещей, при этом не затрагивая его концептуальной основы.

Здесь необходимо отметить еще одно общее место всех либеральных реформ в России. Инициатор реформ, тот самый государственный лидер, который и олицетворяет в своем лице европейца-правительство, всегда является выходцем из консервативной среды и, имея, конечно, сторонников в виде ближайшего окружения, осуществляет реформы через голову консерваторов-ортодоксов. Осуществляет вопреки их охранительным настроениям, обращаясь за поддержкой либералов, используя, однако, либеральную среду, либеральную позицию и либеральную мысль в качестве катализатора, а также в качестве экспертов, предлагающих какие-то решения, разрабатывающих те или иные повороты реформы, но при этом не допускаемых до уровня принятия решений. Решений, которые консервативная среда в лице наиболее соответствующих реформистским настроениям представителей, оставляет за собой.

Дело в том, что либеральные реформы основаны на перераспределении интересов, в основном за счет консервативной партии, которая, конечно, всячески препятствует этому процессу, распределению своих привилегий среди остальных общественных групп. И либеральные реформы обычно остаются недовведенными до конца в тот момент, когда волна перемен доходит до ватерлинии консервативной позиции, угрожая при последующем продвижении затопить консервативную позицию, лишив ее главенствующего положения, чему консерваторы, естественно, всеми силами противодействуют. И выдвинутый консервативной средой инициатор реформ, естественный государственный лидер, сам приостанавливает и сворачивает реформы, дошедшие до ватерлинии консервативной позиции, не дожидаясь, когда консервативная среда, из которой он вышел и которая наделила его властью, вступит с ним в антагонистические противоречия, неминуемо окончившиеся бы для него плачевно, а именно — заменой другим лидером, более устраивающим стоящих у власти консерваторов. Но если причиной окончания реформ является достижение этими реформами допустимого консервативной позицией уровня, то поводом для их свертывания — и это еще одно общее место всех либеральных реформ в России — являются волнения на окраине Российской империи. Так, поводом для свертывания реформ Александра II стали волнения в Польше в 1863 г. (и вообще: именно события в Польше на протяжении всего XIX века являлись сигналом к свертыванию и усмирению либеральных проявлений); первым сигналом к свертыванию хрущевских реформ стали волнения в Венгрии в 56-м, экономических косыгинских — в Чехословакии, горбачевских…

Но давайте подробнее рассмотрим весь ход и перспективы реформ, исходя из уже выбранной экспозиции, имея в фокусе какие-либо уже происходившие в России конкретные реформы. И для анализа текущей ситуации воспользуемся либеральной позицией, как наиболее точно соответствующей реформистскому настроению.

В гуще перестроечных либеральных статей прошлых (87-88) годов почти незамеченной ими, по крайней мере, не откомментированной, оказалась промелькнувшая где-то на периферии общественного внимания статья, профессора Гавриила Попова о том, Как на Руси отменяли крепостное право, снабженная многозначительным подзаголовком: Взгляд специалиста по проблемам управления[1]. Эта статья посвящена периоду реформ Александра II, рассматриваемых с позиций современного реформатора: автор на первых же страницах сообщает, что, собирая материалы, выполнял задание одного из руководителей косыгинских реформ 61 года заместителя председателя Госплана СССР П. В. Коробова, задание, по сути дела, очевидное: увидеть то общее, что характеризует ход либеральных реформ в России.

И вся указанная статья написана так, чтобы за конкретным материалом и ходом реформ 61 года можно было бы увидеть современные горбачевские реформы, о чем, конечно, автор нигде впрямую не говорит, но, несомненно, подразумевает.

Рассмотрим взгляд либерального мыслителя и мы, комментируя и возвращаясь к нашему времени, как бы дописывая то, что Г. Попов оставил в подтексте статьи.

Итак, как мы помним, либеральные реформы в России начинаются с поражения в войне и с приходом к власти нового политического лидера, понимающего, что без каких бы то ни было реформ из застойного периода не выйти. Вот многозначительная характеристика застойного периода тех лет: Общей основой реформы 1861 года была неспособность системы хозяйствования (…) обеспечить объективно возможные и реально достигнутые в передовых странах Западной Европы темпы роста производительности и технического прогресса. Все противоречия общества обострились. Снять их остроту самодержавие пыталось жестокостью в области политической, административной и идеологической. В какой-то мере подавить оппозицию удалось. Однако консервация положения, сложившегося внутри страны, ослабляла главную опору самодержавия — армию. (…) Поэтому первое же крупное столкновение с регулярными армиями капиталистических стран в Крымской войне, несмотря на напряжение всех сил империи, закончилось позорным поражением. Объективная необходимость реформы (…) содержалась в самом феодальном строе России, но непосредственной ее причиной стало внешнее обстоятельство — поражение в войне, угроза новых поражений, угроза потери престижа. (№ 4, с. 88).

Перед нами достаточно точная характеристика застойных 70–80-х, прошедших под девизом борьбы с инакомыслием, ужесточения в политической, административной и идеологической сферах с целью скрыть общественные противоречия. Перед нами начало реформы — Крымская война, инициатор реформ — император и его ближайшее окружение, опасавшиеся за позиции лидеров своего класса. Но что такое в нашем случае Крымская война и разве можно сейчас, в конце 80-х годов, говорить о кризисе, отставании в техническом оснащении армии? Об этом мы еще скажем. Пока же отметим ту естественную инверсию либеральной позиции, когда она обращается к прошлому времени и становится в его оценке радикальной (о том, как и почему радикалы превращаются в либералов, мы уже писали).

Весьма характерно, что современный либерал Г. Попов видит причину общественных противоречий в России прошлого века в порядке вещей, в самодержавии, в феодальном строе России. И именно этот порядок вещей по сути дела и определяет первый этап подготовки реформ. Можно было предлагать все, что угодно, но по частностям, но нельзя было трогать суть системы, касаться ее базисных принципов. Достаточно точно характеризуются и основные силы, основные позиции, все более и более уточняющиеся по мере подготовки реформ. Первое и самое важное: народ как всегда безмолвствует, не он является инициатором реформ, он, прежде всего ущемленный и ощущающий на себе следствие общественных противоречий, реагирует традиционным способом и оказывается способным лишь на разрозненные бунты. И поэтому не становится в ходе реформы реальной действующей силой, и влияет лишь как сила, чреватая возможным взрывом. А выражаются его интересы лишь небольшой изолированной группой, оказывающей на ход реформы давление только критикой со стороны.

Действующих сил во время реформы три: инициатор реформ и его ближайшее окружение; противодействующая реформам консервативная среда и содействующие реформам, по сути дела разрабатывающие идеологию и практику реформ либералы. Напомним, что под либералами мы понимаем общественную позицию тех, кто ищет прогрессивных изменений в конкретных пределах существующего порядка вещей; в отличие от радикалов, уверенных, что какие бы то ни было существенные изменения при этом порядке вещей невозможны и изменять нужно сам порядок; в то время как консерваторы не хотят каких-либо изменений, опасаясь за устойчивость самого порядка вещей.

В наше перестроечное время — и это уже неоднократно называлось в различных либеральных статьях — главной противодействующей реформам силой является бюрократический управленческий аппарат или функционеры Административной системы управления (термин, также введенный в обиход Г. Поповым), или номенклатура — реже употребляемый термин, обозначающий прослойку должностных лиц, назначаемых на свои посты только с согласия высшего эшелона власти. Консерваторов перестройки 60-х годов прошлого века определить куда проще, ибо термин уже отстоялся, — это крепостники. То есть значительная часть привилегированного командного класса, защищающая крепостничество и связанные с ним привилегии. Однако как же в таком случае получается, что все либеральные реформы в России начинает естественный лидер государства, выдвинутый и поддерживаемый именно привилегированным консервативным слоем, который, однако, только заступив на свой пост, начинает реформы, перестройку, менее всего устраивающие именно консерваторов?

Конечно, среди прочих причин есть и такая, кажущаяся самой очевидной: с самого верха лучше видно, и лидер государства, пусть и выдвинутый консервативными силами, вместе с которыми он радеет за незыблемость существующего порядка вещей, понимает, что без тех или иных перемен, осуществленных сверху, не выйти из тупика, неминуемо ведущего к бунту, бессмысленному и беспощадному, то есть к взрыву снизу. И, следовательно, действует из разумного страха потерять командное положение в обществе.

Существует еще одна не менее очевидная причина: только что став лидером государства, верховный инициатор реформ (особенно если это молодой человек) еще не успевает пропитаться корпоративным классовым или бюрократическим духом, он еще сохраняет, хотя бы отчасти, в душе ощущение частного человека, подданного, человека как все, которому ничто человеческое не чуждо. Более того, его стремительное возвышение наполняет его чувством ответственности и благодарности по отношению к той иерархической пирамиде, которую ему по воле случая или судьбы суждено возглавить. Но что именно представляет из себя чувство, которое с той или иной степенью проникновения становится свойственным только что занявшему верховный пост, престол простому смертному?

Вспомним достаточно традиционный и подвергаемый либеральному осмеянию стереотип, основанный на устойчивой российской мифологеме: царь, верховный руководитель, даже вообще начальник — отец, его подданные, подчиненные — дети. Батюшка царь, отеческая похвала или строгость (как и у нас отеческая забота партии о народе) — суть проявление неизменно действующего механизма отношения к власти, соответствующее народной стихии, народному мифологизированному сознанию в стране, где синонимом государства служит слово отечество. И которое растворено в крови. Можно ставить вопрос, как и почему на Руси сформировалось столь бережное, доверчивое отношение к авторитету, но главное в нашем случае то, что этот стереотип отношений не является выдуманным, а присущ русскому менталитету как одно из определяющих его качеств. И, естественно, только вступив на престол, руководитель тотчас же ощущает действие указанной мифологемы, которая начинает проявляться в нем, даже без достаточного осознанного понимания указанного механизма.

Но вернемся к 60-м годам прошлого века, сквозь призму которых мы смотрим на наше время. Итак, по тем или иным причинам верховный руководитель, царь становится инициатором реформ. Каких именно? Как они начинают осуществляться? Г. Попов достаточно подробно исследует все этапы подготовки к реформам, отборы вариантов, способы их анализа, а затем опять многозначительно называет тот вариант реформы, который, в конце концов, избирается среди многих других, — бюрократическим. Слово мало подходит к середине прошлого века, когда чиновнический аппарат! даже отдаленно не напоминает своей разветвленностью и отдаленностью от жизни сегодняшней, но именно для того, чтобы еще раз понять, что о сегодняшнем-то дне и ведется речь, он его и вводит. Вот как все объясняется: Самодержавие так строило отношения помещиков и крестьян, что ни те, ни другие не могли обойтись без правительственного аппарата, без чиновников. Например, бросается в глаза исключительная сложность решений о реформе. Возникает вопрос: почему такая сложная система? Да именно потому, что это был бюрократический вариант реформы. (…) Его без постоянного участия правительства невозможно реализовать. Его можно реализовать только за полвека. Так что на 50 лет вопрос о необходимости царя и монархии как бы был предрешен (№ 4, с. 82).

Либеральный автор, по сути дела, без обиняков дает нам понять, что мы должны быть готовы к реформам, первейшее условие которых есть необходимость сохранить существующий порядок вещей, существующий механизм власти, правления, порядок распределения привилегий, лишь отчасти перераспределяемых среди остальных слоев населения за счет консерваторов. Причем очевидно, что со стороны инициатора реформ и его небольшого окружения единомышленников — это не хитрость, не заведомый обман, а по сути дела подчинение естественному и сложившемуся механизму функционирования данного общества. Более того, инициаторам реформ, даже при условии их ограниченных возможностей и устремлений, на всех этапах приходится сталкиваться с усиливающимся противодействием консерваторов. Уже при первых реформенных поползновениях, санкционированных императором, начались речи, полные предостережений об опасности покушений на основы строя, о недопустимом отходе от духовных ценностей, завещанных отцами нашими и т. д.

Но как же это так, с одной стороны, самодержавие, несомненно, еще очень крепкое в России, а с другой, неспособность и противодействие самым мелким шагам, направленным к либерализации общества, к его большей экономической состоятельности? Объяснений этому несколько. Первое, сложность и пространность иерархической системы управления, когда любой управляющий сигнал, по сути дела, любой мощности, доходя до непосредственного исполнителя, терял подчас не только почти всю свою силу, но даже порой смысл и направление действия, да и вообще, гигантские размеры страны делали невозможным контроль исполнения принятых наверху приказов. Это в общем; но и по существу царь чувствовал, осознанно или интуитивно, что в России аппарат, да и дворяне, могут стерпеть даже его самодурство, но не позволят покушаться на свои реальные права. И хотя все нижестоящие — каждый порознь — полностью зависели от царя, его окружение накопило огромный опыт блокирования и саботажа неугодных царских указов, опыт формирования воли императора — и лестью, и указаниями на опасности, и открыто, и анонимно, и прямо, и через членов царской семьи (№ 5, с. 78).

Вот почему царь не мог — не потрясая всех основ бюрократического порядка — не только просто объявить о реформе, но даже найти чиновников, которые бы разработали формулу ее осуществления, найденную на основе точного анализа и расчета современной политической и экономической ситуации. Какие бы приказы или просьбы ни отдавал инициатор реформ своему непосредственному окружению, оно тайно либо явно противодействует его намерениям, либо — даже будучи с ним солидарно — не в состоянии произвести необходимые расчеты, предложить многие варианты, из которых должен быть выбран наиболее приемлемый, — ибо не обладало необходимыми для этой работы данными и знаниями. Надо было искать те силы, которые бы сделали все необходимые расчеты, провели необходимый анализ, создали возможность выбора наилучшего варианта, и при этом не претендовали бы на реальную власть в стране.

И в преддверии своих реформ Александр II объявляет политику гласности и демократизации, отменяет действие бутурлинского комитета, осуществлявшего жестокую предварительную цензуру, и впускает свежий воздух в периодические издания, в русские литературные и общественно-политические журналы. И все это делается для того, чтобы раскрепостить либеральную мысль, чтобы использовать в своих целях, в целях подготовки реформ единственную приемлемую в данном случае силу — либеральную интеллигенцию.

Вспомним конец 50-х, начало 60-х годов прошлого века. После застойного николаевского периода, приведшего к замиранию общественной и культурной жизни в стране, к эмиграции (внешней и внутренней) наиболее значительных и влиятельных деятелей, — начинается забурлившая прямо на глазах активизация общественной и литературной мысли: все журналы полны критическими романами, повестями и очерками с направлением; наступает новый расцвет литературы натуральной школы, физиологических очерков и статей, произведений публицистической заостренности. Эта несомненная либерализация литературной и общественной мысли лишь в малой степени является следствием желания произвести впечатление, в частности впечатление на Европу более соответствующей ей общественной обстановкой (хотя мнение со стороны Запада для российского правительства всегда чрезвычайно важно: поэтому правительство и единственный европеец, что его единственного всерьез заботит мнение Европы). И амнистия для радикалов (декабристов, петрашевцев и прочих политических противников режима), и высвобождение от цензуры мысли (с 1865 года предварительная цензура заменяется последующей и куда более мягкой) — лишь создание условий для развития мысли, которая должна была с прагматическим и целенаправленным смыслом использоваться для осуществления таких реформ в стране, которые бы уменьшили напряженность в экономической и политической сфере, не затрагивая при этом устойчивость и незыблемость аппарата власти.

Перестроечные обличительные романы, возвращение читателям ранее запрещенных произведений, жалящая муза поэзии — всего лишь побочное и мало что меняющее следствие новой политики гласности, смысл которой очевиден — использовать в своих целях либеральные разработки, либеральные расчеты и анализ ситуации, без которых невозможно было двинуться дальше по пути реформ.

Еще раз послушаем почему. Большинство бюрократов, хотя боялось реформы и не знало ее проблем, еще больше боялось выпустить дело из своих рук, передать его кому-то. Возникло щекотливое положение: реформу готовить и проводить не хотим, не можем, не знаем, как, но и уступить эту работу никому нельзя, это означало бы смертельную опасность для аппарата, так как параллельно ему возник бы другой аппарат. Выход был один: допустить в аппаратный механизм чуждый ему элемент, владеющий проблематикой реформы, — экспертов. Кто они, эти эксперты? Это или отдельные кадры того же аппарата, но которые надо было представлять и выдвигать, грубо нарушая все правила иерархии. Это, далее, люди со стороны — либеральные помещики, профессура, журналисты. Без них нельзя было заниматься реформой. Но допустить их в свою среду, уступить им должности тоже недопустимо.

Совершенно не подготовленные к сложной задаче подготовки реформы, непосильным бременем валившейся на их бюрократические плечи, и в то же время не желавшие выпускать из своих рук ни крупицы власти и связанных с ней привилегий, кадры царского аппарата были вынуждены искать особые формы, которые позволили бы им почерпнуть ум от чуждых им деятелей (№ 5, с. 83).

Внешне ситуация может показаться парадоксальной: аппарат управления, предназначенный для того, чтобы управлять страной, оказывается неспособным исполнять свои прямые функции. Но эта парадоксальность кажущаяся, и парадокс раскрывается очень просто, если вспомнить, что аппарат является консервативным, предназначенным для сохранения существующего порядка вещей, умеющим противодействовать попыткам изменения этого порядка, но принципиально неспособным к прогрессивным изменениям. Можно вспомнить ироническую перифразу, улавливающую суть российской системы власти: при кажущейся огромной власти, сосредоточенной в немногих руках, власть почти неограниченна в регрессивно-репрессивных действиях, но действительно неспособна на позитивные. Из подготовки реформы, — пишет исследователь, — сделали тайну, в том числе и для того, чтобы скрыть доказательства неспособности традиционного аппарата сделать что-то путное (№ 5, с. 83).

Более того, тот же самый бюрократический консервативный аппарат высшего и среднего звена всячески, пока это возможно, противодействует идущим и предлагаемым реформам. Как? Первое средство, давно испытанное в борьбе с прежними попытками реформ, — секретность. Довод: главное — не возбуждать (ненужные и опасные надежды. — Прим. А. Ч.). Выигрывает от секретности тот, у кого большинство в аппарате; большинство было у противников реформ. Другое средство саботажа — затягивать обсуждения; это вынудило царя уже заранее устанавливать конечный срок обсуждения. Пока он этого не делал, вопрос тянули бесконечно: создавали подкомиссии, собирали сведения, запрашивали ведомства и т. д. Третье средство — дискредитация сторонников реформы, часто в сфере их личной жизни. Не решаясь критиковать царя, высшие чиновники сосредоточивали огонь на тех, кто повторял его мнение. Даже Константин Николаевич, брат императора, не был защищен от клеветы, доносов, пасквилей, нередко анонимных, не говоря о чиновниках-либералах. Очень часто применялся и такой прием: отфутболивали документы на самый верх, не решая ничего и надеясь деморализовать императора или хотя бы просто его перегрузить. Активно использовали слухи, которые в обстановке секретности никто не мог проверить. И всех старались запугать (№ 5, с. 81).

Очевиден подтекст приведенного выше отрывка, предполагающий перенос смысла на советскую действительность. Исследователь не просто раскрывает механизм противодействия реформам 61 года, но и подсказывает вывод о типологическом свойстве либеральных реформ в России, предсказывает, чем должны кончиться эти реформы. Реформы были обречены остаться половинчатыми, неоконченными, неудовлетворительными по существу и отстающими от требований времени, ибо должны были быть такими, чтобы предусмотреть существование и необходимость устаревшего и мешающего бюрократического аппарата, механизма власти, непременность и незыблемость которого в будущем являлась необходимым и обязательным условием каких-либо реформ вообще. Даже если предположить, что инициатор реформ и его единомышленники хотели бы пойти дальше, нежели им позволяло более широкое консервативное окружение и конкретные обстоятельства, у них вряд ли бы это получилось. Многих либералов вводило в заблуждение то обстоятельство, что вершина консервативного аппарата казалась куда более радикальной, чем сама корпоративная партия. Вот типично перестроечная речь, например, какого-нибудь либерального секретаря обкома из облеченных особым доверием: Многочисленность форм подавляет у нас существо административной деятельности и обеспечивает официальную ложь. Если отделить сущность от бумажной оболочки, то, что есть, от того, что кажется, правду от неправды и полуправды, то всюду окажется сверху блеск, а внизу гниль. В творениях нашего официального многословия нет места для истины. Прошу повторить местам и лицам, от которых вначале будущего года ожидаем отчетов на нынешний год, что я требую в них не похвалы, а истины, и в особенности откровенного и глубоко обдуманного изложения недостатков в каждой части управления и сделанных в ней ошибок, и что отчеты, в которых нужно читать между строками, будут возвращены мною с большой гласностью (№ 5, с. 79).

Однако это не верховный советский чиновник, не выдержки из речи Горбачева на встрече с представителями министерств, а слова великого князя Константина, одного из ближайших сотрудников Александра II. Уже через несколько лет такие речи будут невозможны, ибо перестройка уже кончится, а пока цель подобных высказываний — расчистить простор для инициативы, дать возможность собрать воедино все вероятные варианты предложений для того, чтобы впоследствии выбрать из них наиболее устраивающие власть. Потом, когда контуры реформ определятся, начнется естественное сужение инициатив, что, прежде всего, отразится на тональности компетентных высказываний верховного аппарата. Покажет цель — накопление данных, для чего используется политика гласности. Вот как это делается.

Один из председателей редакционной комиссии при Главном комитете реформ Ростовцев распорядился собирать и обобщать не только предложения губернских комитетов и государственных органов, но и вообще все ценные мысли, все, в том числе рукописные проекты. При комиссии образовалась большая библиотека. В нее была собрана и вся европейская литература. По договоренности с жандармерией регулярно доставлялся Колокол Герцена. Очень важное значение имел фонд статистических материалов о всей России. Ростовцев видел задачу в том, чтобы …призвать на помощь общее участие, которое прольет свет на каждую оставшуюся тени сторону вопроса, дополнит недостающие факты и исправит вовремя каждую ошибку комиссии (№ 4, с. 85).

Весьма характерным является и сам способ подачи решающей инициативы, подчеркивающий, с одной стороны, зависимость верховной власти от общественных стереотипов и сдерживающей силы партии консерваторов, а с другой, преемственность в способах и живучесть этих стереотипов.

Для того, чтобы придать своим инициативам вид закона, Александр II обратил свой взор на более подходящую для реформ Прибалтику и дает распоряжение организовать письмо от литовских дворян с просьбой о необходимости реформ, а уже затем, воспользовавшись организованной им же инициативой снизу, обязывает свое консервативное окружение считаться с народным мнением.

Но вот ситуация дошла до своей кондиции. Все карты раскрыты. Все варианты реформ предложены, положение с помощью экспертов-либералов, как входящих в различные формальные и общественные комиссии, так и просто публикующих свои критические статьи в журналах, прояснено.

В результате правительство остановилось на том бюрократическом варианте реформ, который был предрешен, с одной стороны, тем, что в своем подходе правительство опиралось на либеральное меньшинство бюрократии, сознающее необходимость реформ, и в то же время прямо заинтересованное в сохранении того аппарата бюрократического государства, который был основным источником их существования (№ 4, с. 86). С другой, невозможностью подняться выше того уровня перестройки, который устраивал более широкую часть связанной корпоративными интересами консервативной среды. Консерваторы умело использовали все способы давления на инициатора реформ, боясь, как бы он не забылся, как бы волна перемен не поднялась выше критической ватерлинии. Согласованность действий противников реформ поражает, — пишет исследователь и, конечно, никакого центра и единого плана сопротивления не было. Просто классовый инстинкт объединяет действия прочнее любого плана (№ 5, с. 81).

Потом, когда после польского восстания 63 года волна перемен резко пойдет на убыль, будут говорить, что инициатор реформ Александр II разочаровался в реформах. На самом деле это не так. Было сделано именно то, что его устраивало, и именно так, чтобы устраивало, как его, так и ту часть пирамиды власти, на которую он опирался. Личные качества инициатора реформ здесь почти не играют никакой роли, они уже проявились в том, что реформы вообще начались, а то, что они завершились наполовину, растянувшись на полвека, так и не доведенные до конца, обусловлено не его личными качествами, а его положением внутри выстроенного механизма власти, которому он должен подчиняться так же, как и все остальные.

Понятно, что исследователь, публикующий в разгар современной перестройки статью о реформах прошлого века, прежде всего, имеет в виду век нынешний и нынешние, сейчас идущие реформы. Понятно, что выводы его являются предостережением по поводу будущего текущих реформ, хотя он нигде не говорит, что Крымская война — это Чернобыль, Афганистан и Рейкьявик, что амнистия для декабристов, петрашевцев и прочих радикалов — это освобождение диссидентов; нигде не сопоставляет критические романы и очерки натуральной школы с перестроечными романами эпохи гласности, как и положение дворян с номенклатурой — такие взаимнооднозначные параллели выглядели бы натяжкой, эффектной парадоксальностью, невозможной для добросовестного исследования. Нам лишь указывается на совпадение структурных единиц общества, механизмы проведения реформы и концептуальное единство целей, которые должны привести и к сходным результатам.

Что же в таком случае ждать от эпохи перестройки? Ее неудачи, возврата назад к застойным временам, может быть, даже еще к худшему, к периоду массовых репрессий и нарушения законности? Что будет с теми либералами, которые участвуют в качестве экспертов, разработчиков, анализирующих варианты, авторов разоблачительных статей? В опосредованной форме исследователь дает ответы на некоторые из этих вопросов.

Итак, либералы. Они уйдут, будут вытеснены на периферию общественного пространства, как только в своем анализе дойдут до критической линии, как только сама волна перемен достигнет критической ватерлинии, чреватой переменами, способными перевернуть, затопить, смять командное положение консервативной позиции, то есть как только перестройка достигнет своего максимума. Как только бюрократический аппарат сам овладеет материалом и терминологией реформ, поднимется до уровня своих явных и тайных экспертов. При этом самим экспертам и либералам, за малым исключением, заказан переход в кадровый бюрократический аппарат, ибо как только чиновник ощущал, что сам овладел материалом, он отстранял эксперта и при этом обязательно очернял его в глазах начальства (…) Сама задача сохранить царскую монархию и ее аппарат допускала только такое использование экспертов. Почему сами эксперты соглашались на эту роль? Да потому, что сами не видели никакого другого реального варианта (для своего участия в реформах. — А. Ч.) (№ 5, с. 83).

У либеральных экспертов просто нет другого выхода, выбора, как писать доклады, статьи, анализировать, просчитывать текущую ситуацию, надеясь, что их анализ и расчеты будут учтены в процессе принятия решений, иначе повлиять на процесс принятия решений они просто не в состоянии.

Когда же и какие именно будут приняты решения и объявлены реформы? Какие именно, сказать трудно, главное, что какими бы они ни были, они должны будут сохранить существующий порядок вещей, обособленность аппарата управления и предусматривать необходимость его функционирования для всего хода реформ, реализация которых должна растянуться на долгое время. Однако способ осознать пик реформ, максимум перестройки, после которого начнется осторожное сползание вниз (вероятнее всего, колебательного, волнообразного характера, по принципу туда — сюда), есть: можно будет достаточно точно определить перелом по взрыву либерального восторга и ликования, которое должно будет охватить все средства массовой информации, а затем сказаться на тональности всех последующих выступлений, в которых начнет преобладать оптимистический мотив.

Очевидно, пиком перестройки будет серия реформ принципиально продолжительного действия, когда основные результаты будут ожидаться в будущем и для достижения их понадобится терпение и кропотливая долговременная работа. Почти наверняка общее реформаторское настроение будет испорчено каким-нибудь инцидентом на периферии державы, каким-нибудь опасным возмущением или волнениями в странах народной демократии. или непосредственно на окраине страны, что станет дополнительным аргументом для консервативной партии[2].

Однако возможно ли предположить, что спад либеральных настроений зайдет так далеко, что приведет к наступлению нового застойного периода или даже периода так называемых репрессий? С точки зрения максимума либеральной раскрепощенности и общественной свободы, отступление назад, конечно, неминуемо, хотя и маловероятно, что оно приведет к круговороту репрессий. Маловероятно не только потому, что теперь уже понятно, что формулой массовых репрессий всегда является именно круговорот, бумеранг, вовлекающий в свой круг и жертв и исполнителей; но и потому, что для такого круговорота необходимо внутреннее согласие народа и особая сила, молодость и привлекательность идей, которые разделяют с достаточной очевидностью мир на чистых и нечистых.

Что здесь имеется в виду? Вспомним один красноречивый эпизод из романа А. Рыбакова Дети Арбата, когда мать незаконно репрессированного молодого героя в сердцах говорит своему брату, видному функционеру, некогда, еще в царское время, прошедшему через тюрьмы и ссылки. Мол, если царь бы расправлялся с вами, революционерами, своими противниками так же жестоко, как вы сейчас расправляетесь со своими, то никакой революции не было бы и в помине и вам бы к власти никогда не прийти. Понятно сквозящее в этом высказывании желание уязвить побольнее. А что для искреннего революционера может быть больнее, чем указание на то, что до революции свободы было больше, чем после нее (и тогда — зачем революция?). Однако в том-то и дело, что царское правительство не могло, было не в состоянии проводить более жестокую политику, нежели проводило. Жестоким мог быть и был Иван Грозный, был Петр I — но это время молодости, расцвета идеи монархии, очевидной неопороченности и привлекательности для многих, для мира порядка вещей в государстве — и тогда жестокость не то, что оправдана, но, по крайней мере, допустима для самого режима и порядка вещей, ибо не является разрушительной для него. Конец XIX века, пореформенная эпоха (вызванная как раз недостаточностью прошедших реформ, внутренним разочарованием по отношению к возможностям этого порядка вещей), дряхлость и дезавуированность режима — не давали возможности применять жестокие репрессии против революционеров, против тех общественных движений и устремлений, которые, конечно, были разрушительны для стареющего государственного порядка, но сделать больше, чем делало правительство, было невозможно.

Точно так же при новом порядке. Во время молодости, расцвета, силы и привлекательности идей, лежащих в основе этого порядка, сталинская бюрократия могла себе позволить беспредельную жестокость для утверждения самое себя и основополагающих принципов нового порядка, ибо опиралась на внутреннее согласие и поддержку общественного пространства страны. Сейчас, при очевидной дряхлости, усталости, полинялости базисных идей этого порядка, повторение круговорота репрессий практически невозможно, идеалистический период нового режима прошел безвозвратно, возвращение к нему самоубийственно для самого порядка, и это, конечно, прекрасно осознается новой современной бюрократией. Так что возвращения к эпохе массовых репрессий можно не опасаться.

Так что же нас ждет? Можно вглядываться во вторую половину XIX века и с соответствующими поправками прозревать свое будущее. Какого рода эти поправки? Они как раз и проявляются в новом звучании, новом смысле таких общественных позиций, как современные либералы, консерваторы и радикалы. Так, если неудовлетворительность, несовершенство, половинчатость реформ 60-х годов прошлого века привели к усилению радикальной позиции, к тому, что именно к радикализму стало клониться общественное мнение, которое оправдывало и такие насильственные методы борьбы против существующего порядка вещей, как открытый террор (весь конец XIX века прошел под аккомпанемент взрывов бомб и револьверных выстрелов), то новый этап общественного недовольства вряд ли будет отмечен и обличен методами террора. Прежде всего, потому что сами радикалы уже совсем не те. Их радикализм как раз и определяется куда более последовательным, нежели у либералов и консерваторов, неприятием насилия, которое, очевидно, совершенно дезавуировано в глазах общественного мнения. Как бы открыто ни высказывали себя современные радикалы, как принципиальные противники существующего порядка вещей, они, во-первых, и отрицают его, прежде всего потому, что он был основан на насилии, и, во-вторых, даже не ставят вопрос о борьбе с этим порядком с помощью насилия, которое для них принципиально невозможно. Следовательно, ни взрывов бомб, ни револьверных выстрелов со стороны современных радикалов, убежденных, что проводимые реформы обречены на неудовлетворительное завершение, по-видимому, не будет.

В чем главном выразилась реакция постепенно крепнущего русского общественного мнения второй половины XIX века на неудобоваримость и половинчатость реформ, на наступление нового застойного периода, сменившего десятилетие расцвета критической либеральной мысли и злободневность обличительной литературы? Либерализм постепенно терял привлекательность, потому что в период свертывания реформ становился непродуктивным, бессмысленным, вместе с ним стала уходить злободневность, актуальность, откровенная обличительность, что в результате оказалось на руку литературе. Эта литература, пришедшая на смену перестроечной, обличительным романам, которые встречаются на ура, пока существует надежда на идущие реформы, ибо они, как и эксперты-либералы имеют смысл, пока идет подъем в гору, при спуске слишком легковесны, да и не нужны; именно литература, более глубоко ставящая вопросы, видя не только чисто поверхностное столкновение мнений и политических идей, касающихся проблем общественного устройства, но поднимающая вопросы, связанные с идеей нации, с идеей судьбы народа, неслучайно появившегося на арене истории. Литература, увязывающая судьбу, суть национального характера с его проявлениями в конкретном времени, оказывается куда более плодотворной, пророческой, гипнотически действующей.

Значит, впереди нас ждут реформы, которые, с одной стороны, не удовлетворят общество (хотя все равно жить станет лучше, жить станет веселей), а с другой, приведут к появлению литературы, лишенной острой злободневности и поверхностной обличительности, но, вглядевшись в которую, можно будет прозревать свою судьбу, судьбу общества, судьбу идей, которые раскрываются через его посредство. Значит, мы будет жить и читать.

Примечания

[1] Знание — сила, 1987, № 3–5.

[2] Статья была написана в начале 1988 г.

1988