Споры об аресте Павла Дурова и его Телеграме как всегда поляризуют российское общество, склонное к максимализму на всех своих полюсах. Можно отметить, что за Дурова, вспоминая как он яростно противился российской цензуре, когда путинская власть решила его обломать (что особенно контрастно по сравнению с тем же неизмеримо более богатым Ютубом, который и пальцем не пошевелил для сохранения своих инструментов свободы), вступается та же команда Навального в лице, например, Албурова. А вот клянут Дурова и то, что Телеграм используют русские военные в Украине, те, кто знают, перед кем выслуживаться, как всегда лучше встать на сторону сильного и как зарабатывать символический капитал на пустоте.
Ну а если не упрощать? С чем сравнить мессенджер? Можно подумать, что мессенджер – это часть речи. Один скажет: я тебя люблю, милая. Другой: я тебя отдрючу, сучка. Можно договориться о составе альманаха «Аполлон», можно о том, чтобы ограбить банк на Тверской.
Одновременно, мессенджер – часть языка, диалект. То есть язык с локальным акцентом. На нем может разговаривать Ленин, партия, Боратынский, Вася Филиппов, но подвергать его рестрикциям за то, что кто-то ботает по фене, примерно то же самое, что хлестать проточную воду.
Еще мессенджер — библиотека, не обязательно Вавилонская, но крупная такая, как Салтыкова-Щедрина на углу Невского и Садовой при совке, потому что в ней был спецхран, куда я попал еще школьником, получив приглашение в отделении на Краснопутиловской. Можно выкатывать претензии, что там хранится Кодекс строителя коммунизма, «Малая земля» Брежнева, Лука Мудищев, Mein Kampf , номер журнала «37», одно не исключает другого, потребности разнятся. Конечно, библиотеку можно закрыть, часть фондов перевести в малодоступный отдел в подвале, сжечь, полагая ее излишней по том или ином переломе. Можно попытаться объявить язык вне закона, потому что на нем Путин отдает приказы Герасимову, Кириенко строит свои каверзы, а мы с вами мыкаемся, пытаясь сказать пару слов без пролета в пафос или пустоту.
Еще мессенджер – игра. По большей части банальная, порой рисковая, находящаяся вне закона, публичная или вполне приватная, выдумать игру, в которую станут играть, отдавая ей предпочтение среди прочих, сложно и почти невозможно. Одни ставят здесь деньги, другие репутацию, третьи чужие жизни, но игра – это не более чем правила, отчасти объявленные, отчасти угаданные. С утра садимся мы в Телегу: мы рады голову сломать и, презирая лень и негу, кричим: пошел, ебена мать.
Август в Новой Англии выдался не такой жаркий, как обычно, ночью порой 12-13 и днем даже при высокой температуре сносно. Я пропустил месяц по причине того, что отходняк от поездки на кораблике по Средиземному морю оказался долгоиграющим и надоедливым. Я, кстати, проходил по тому же маршруту, где на днях затонула яхта около Сицилии, но у меня осталось обманчивое впечатление, что Средиземное море – это такая Маркизова лужа только на юге.
Среди других проблем: в Кембридже, на Central Square, где местные бомжи вальяжно отдыхали на скамейках, как всегда напоминая русские привычки бедных – все снесли, заасфальтировали в ноль, и теперь здесь неожиданно пусто. И куда перебрались мои модели, я пока не нашел. Скорее всего, это в рамках борьбы с наркотиками, так как это было намоленное для нариков место, но среда homeless заметно поредела, хотя стада туристов бродят и пасутся на одних и тех же маршрутах. Мне импонирует повторяемость и ритмичность – она позволяет представить себе мир без нас, который на удивление будет практически таким же: отряд не заметит потери бойца, как бы бойцу не мешали самомнение и эгоцентризм.
В Кембридже разговорился с одним знакомым бомжом, который на этот раз отказался фотографироваться, зато угостил меня беседой на темы России, KGB, опасной роли Путина в мире, а сам сидел в облаке аммиака в окружении моря разнокалиберных пакетов, как в парадной Вити Кривулина на Петроградке. В основном, фотографироваться отказываются женщины, тщательно препятствующие появлению в пространстве компрометирующих фотографий, где они не фотогеничны, и те, кто боится, что вы — представитель властей и будете использовать их снимки для лишения их каких-то бенефитов. Но не власть я по крови своей, и со мной они равны, потому что я там, где социум сконцентрирован до его исчезновения, потому что бездомные – это уже мир почти что физический, без амбиций и того, что воду делает отличной от надежд на славу или успех, здесь все это уже не в минусе, этого просто нет. Один день под солнцем, не более.
Определить информационную или аналитическую пропаганду (пропаганду в виде комментария) одновременно легко и трудно. Трудно, потому что очень часто информационные или аналитические продукты выглядят вполне профессионально. Более того, они исходят от авторов с репутацией, крепким образовательным бэкграундом и вообще неглупых людей. Но все равно почти всегда на выходе мы имеем дело с пропагандой, пусть и умелой.
И критерий оценки довольно прост – если вы, описывая войну, агрессивную и начатую одной стороной, не критикуете вторую сторону, сторону жертвы, то вы воспроизводите канон пропаганды. То же самое при описании внутренних проблем страны-агрессора: если вы описываете ее как сборище преступников, трусливых и полезных идиотов, если вы убедительно не раскрываете причины поддержки авторитарного или тоталитарного лидера, начатую им войну, то все, что вы говорите, несмотря на подчас интересные подходы, факты и отдельные соображения, — пропаганда.
Понятно, что изначально российская эмигрантская пресса оказалось в непростой ситуации. Эмигрировав из России в самом начале войны, отчасти в знак протеста, отчасти спасая себя и свои семьи, многие известные журналисты, аналитики и просто медийные персоны оказались в подвешенном состоянии. Подчас не имея второго гражданства и не желая (или не имея возможности его получить, например, при эмиграции в Израиль, что более чем сомнительный выход), либералы-релоканты мгновенно попали в зависимость от доминирующей правительственной позиции тех стран, в которых они оказались.
А если говорить о наиболее территориально близких к России странах Балтии, то они изначально занимали проукраинскую позицию, основанную на давней истории ненависти и страха перед Россией. И, как правило, не позволяли бывшим российским журналистам делиться объективной информацией, как это произошло с тем же Дождем, попытавшимся заниматься не пропагандой, а информацией. Или, что точнее, соединять информацию с пропагандой в зависимости от ситуации. И тут же вступили в противоречие с политикой балтийской страны, которой, кроме антироссийской, антиимперской пропаганды, выставляющей Россию и ее граждан как жестокого и глупого агрессора, ничего другого не позволялось.
То есть, покинув Россию в знак протеста против навязываемого государственного конформизма, они очутились в ситуации, где от них требовался практически такой же конформизм, только с другим знаком.
Среди легких и очевидных признаков того, что перед нами не информация или аналитика, а пропаганда, есть несколько мнемонических правил. Например, когда Россию, начавшую агрессивную и жестокую войну, именуют злом, воплощением зла, полюсом зла, что по словоупотреблению и коннотации подразумевает, что противостоит злу добро. И, значит, можно не тратить время на доказательство того, что перед нами противостояние добра и зла, и можно просто ограничиться одним вырванным из контекста примером, скажем, жестокости или варварства, чтобы махнуть рукой и пригвоздить: это сущий ад и вопиющее зло.
Почему это пропаганда? Потому что разделения чего-либо на добро и зло принадлежит теологии, религиозной догматике с ее черно-белой картиной двух миров, что противоположно аналитике или добросовестной информации с ее вниманием к оттенкам и деталям. Но разве начало агрессивной войны – не зло? Ну, если пользоваться таким ярлыком как метафорой, то зло, но никак не большее, чем все те войны, которые устраивали практически все империи перед окончательным развалом с желанием предотвратить его.
То есть война Путина — агрессивная и жестокая, но никак не более агрессивная и жестокая, чем война Франции в попытках удержать Алжир и Вьетнам, Англии – Индию и многие из своих азиатских колоний, Португалии в Мозамбике и Анголе, США, которые вообще входили в Латинскую Америку как на свой задний двор каждый раз, когда им не нравился политический тренд той или иной страны с ее часто левым поворотом. Но небрежно определяя, что Россия или путинский режим – это просто зло, практически ни один аналитик или ньюсмейкер не ставил ее в ряд с другими империями, проливавшими никак не меньше крови в желании не допустить независимость колонии, о ней возмечтавшей.
Есть ли разница между войной путинского режима с войнами тех же Франции, Англии или США? Если и есть, то временнЫе: те войны были в прошлом веке, а в этом как бы считается, что это уже архаика (и это архаикой действительно является). Плюс разница культурных стереотипов, у православия, увы, куда отчетливее государствоцентричный тренд и пренебрежение к индивидууму, личности, ценность которой на практике растворяется в преобладающей ценности государства. Однако если аналитик или ньюсмейкер не делает этой оговорки, не ставит агрессивную и жестокую войну России в один ряд с другими жестокими и агрессивными колониальными войнами прошлого, а просто цепляет ярлык – голимое зло: значит, перед нами пропаганда.
Не менее важно утончение, касающееся и второй стороны конфликта, Украины, против которой путинский режим и начал войну, стремясь загнать ее обратно в имперское стойло. Потому что начала войны – это преступление Путина, но ведение войны – это то, что творится с двух сторон. И если журналист или аналитик описывает исключительно зверства российской армии, но не упоминает военные преступления украинской, перед нами пропагандистский пирог с фальшивой начинкой.
Среди аналитиков и обозревателей, неизменно упоминающих не только российские военные преступления, но и военные преступления украинской армии, например, Руслан Левиев. Каждый раз, когда украинская ракета прилетала в жилой дом на Донбассе или Белгороде, он вместе с анализом того, откуда прилетала ракета, точно ли она украинская, а не российская, говорил о военных преступлениях, вызывая ярость среди проукраинских патриотов, настаивающих на том, что, раз войну начала агрессивная и жестокая Россия, все действия Украины заведомо оправданы, ибо она жертва. Но правила ведения войны не разделяют военные преступления на преступления жертвы или агрессора, что косвенным образом признала сама Украина, ратифицировавшая статут Международного уголовного суда с оговоркой, что в течение 7 лет отказывается рассматривать обвинения в военных преступлениях украинской армии, что свидетельствует о том, что украинское командование знает об этих преступлениях, но скрывает и покрывает их. А когда это становится достоянием гласности, громогласно заявляет, что проведет расследование, вот только ни одно из них так и не доведено до конца.
Мотивы для того, чтобы никогда не обращаться к Украине с критикой, а говорить только о непрерывных преступлениях России, которая их совершает, как и совершила главное из них, начала войну, перешла своей армией границу суверенного государства, превращает любое информационное или аналитическое сообщение в пропаганду. Среди тех, кто решается все-таки критиковать Украину есть всего лишь несколько украинских спикеров, среди которых я бы прежде всего назвал Андрея Баумейстера и отчасти Алексея Арестовича (почему Арестовича – отчасти, потому что сам язык Бурмейстера практически полностью аналитический, а у Арестовича по большей части публицистический с аналитическим, конечно, бэкграундом, но и разница очевидна). Как и то, что оба вынуждены были стать эмигрантами и критикой действий украинских властей занимаются из-за границы.
Я не упомянул другие аспекты украинской политики, которые достойны критики, на которую тотально не решаются российские обозреватели и публицисты, а именно языковая политика украинских властей, ставящих практически вне закона (или всячески унижая и третируя) язык почти трети своего населения, причем никак не менее патриотического, чем украиноговорящие граждане. Не менее достойна осуждения попытка навязать статус коллективной вины (или ответственности при всей терминологической разнице) всему российскому населению: как тем, кто в знак протеста против путинской войны покинул Россию и выступает против войны, так и тех, кто находится внутри страны и не может или не хочет возвышать голос против режима, резонно опасаясь репрессий.
Я уже не говорю о том, что для многих их них, частичная или полная, вынужденная или сознательная поддержка войны – это их уверенность, что в ее основе лежит спор за территории, на которые, по мнению доминирующей части российских граждан, Россия имеет право претендовать. И каким бы спорным это мнение не казалось другим, анализируя поддержку действительно жестокой и агрессивной войны, которую нельзя была начинать, даже если вы не согласны с нынешним территориальным делением двух стран, не упоминать этого, изображая всех русских безликими рабами, имперцами и заслуживающими уничтожения или наказания безвольными сторонниками войны, — пропаганда, позорная для тех, кто подменяет ею аналитику и информационное свидетельство.
Пропагандой по преимуществу является и информация с западной стороны. Почти все в правительственных или официальных сообщениях, так как в них естественным образом никогда не критикуется Украина; и потому что не упоминается один из важнейших мотивов войны – принципиальная поддержка всего, что ослабляет геополитического противника, Россию. Я не обсуждаю резонность такой стратегии, во многом она оправдана, но не упоминать об этом, погружая конфликт между свободолюбивой Украиной и агрессивной Россией только в интерпретацию имперского и великодержавного комплекса последней – пропаганда.
Максимально выходят за пределы пропаганды аналитические и информационные обьзоры ведущих правозащитных организаций, фиксирующих преступления и нарушения правил ведения войны с обеих сторон, что делает их по сути фигурами нон грата в обеих странах. Журналистские материалы ведущих западных газет и информационных агентств существуют на грани между информацией, аналитикой и пропагандой, так как уровень профессионализма не позволяет не обозначать проблемные точки, но общий же тренд не позволяет раскрывать их в полной мере.
Повторим: не ставя под сомнение агрессивный и преступный характер войны, начатой путинским режимом, стоит отдавать отчет, что почти все эти милые и известные нам десятки лет российские журналисты и комментаторы вынужденно или сознательно подменяют свою работу голимой пропагандой, ведущей не к выяснению истины, пусть ее и выяснить затруднительно, но можно хотя бы стремиться, а к ложной и односторонней картине того, что является войной, жизнью и историей. И не зло с добром борется на экране нашего монитора, а самооправдания, архаические интерпретации, ложные уподобления, тотальное умолчание и попытки свалить все шишки на противоположную сторону. Увы нам.
Наступление украинской армии в Курской области и оккупация ее части вызвало рост ожесточения в среде статусных эмигрантов-либералов. Многие не просто злорадствуют, но и призывают не жалеть обыкновенных мирных жителей, попавших в переплет в связи с этим наступлением, как Андрей Мальгин, Ольга Романова и другие; близко к этой позиции заявление Форума свободной России. И с этим ожесточением без отдаленного привкуса гуманизма стоит разобраться.
Ненавидеть путинский режим, тем более, начавший жестокую агрессивную войну, нормально. Важна степень общения, на которой настаивают многие известные либералы, полагающие, что ответственность за войну и репрессии внутри страны несут не только путинские чиновники и пропагандисты, но даже обыкновенные жители российских провинций. В которых если и есть патриотизм и поддержка войны, то индуцированная, как следствие общего идеологического надрыва и пропаганды. А то, что они как бы плывут по течению, так это во многом потому, что других значимых течений не сформировалось (или не сформировали вполне себе свободные почти 30 лет российские интеллектуалы, хотя это и есть их сфера ответственности).
И здесь я обращу внимание на тот факт, что многие из тех, в ком ненависть к путинскому режиму вытравила остатки гуманистических иллюзий (гуманизма по отношению к чужим, потому что к своим мы все трепетны и внимательны, это просто как два пальца). Так вот многие, кто желают наказания сегодня тем, кто не в пропагандисткой доле, кто просто живет по инерции и если поддерживает путинские безобразия, то почти поневоле (неволи обстоятельств, сложившихся именно так), делают это в осуществлении третьего закона Ньютона о действии и противодействии. Ибо эти либералы-негуманисты в определенной степени реализуют давний и вполне реальный комплекс обиды. Посмотрите на эту среду, она в решительной степени состоит из различных меньшинств, которые даже при советской власти имели все резоны ощущать себя дискриминируемыми задолго до путинской войны. У меня есть ряд знакомых украинцев, но они и во время войны сохраняют культурную вменяемость и не распространяют ответственность за путинские преступления ни на русскую культуру, ни на титульную нацию. Но даже если и не выдерживают этого испытания, то это все равно более понятно, нежели тот случай, о котором речь.
Мне есть с чем сравнивать. До перестройки я принадлежал нонконформистской среде, которая была в тотальной контре с советской властью, и разница с сегодняшней ситуацией в том числе количественная. Заявлять о своей антисоветской позиции решались от нескольких десятков до сотен по всей стране, о тихой кухонной фронде я не говорю, да и ее и посчитать проблематично. Но при всем неприятии советской власти я никогда не слышал, чтобы ненависть к режиму переносилась на плывших по течению, а это была практически вся страна. Сетовали бывало, не более.
Да, сегодня путинский режим более репрессивен, чем даже брежневский или андроповский, но я, собственно, о другом. Весомая часть нонконформистов в Ленинграде и Москве были евреями, теми, что сегодня желают уничтожения России и коллективного наказания всех русских. По принципу одного с Путиным гражданства и одного с ним языка.
Почему этого совершенно не было ни в ленинградском, ни в московском андеграунде? Да, была культурная вменяемость, то есть интеллектуальные горизонты, препятствующие ксенофобии, в том числе по отношению к русским, которые вроде как имели преимущества, во многом отнятые у советских евреев при поступлении в институт или в процессе делания карьеры в той же науке или литературе.
Но еще одной особенностью являлось православие, так как нонконформистская среда переживала неофитский подъем интереса к религии, как одной из репрессированных сторон культуры: и если одни из чувства противоречия становились буддистами, то в основном доминировали христианские интересы. Я не хочу сказать, что религиозность, православие придает адепту повышенный порог нравственности, достаточно обернуться на нынешнего патриарха или его клир, чтобы в этом разувериться. Но неофитство, особенно неофитство и православие евреев очень благотворно сказывается на моральной подоплеке. Евреи, в том числе в рамках инстинктивной защиты, легко выращивают в себе зоб высокомерия, и христианские ориентиры это как бы стрижка души, ее обновление и очищение.
И вплоть до перестройки никаких расширительно толкуемых национальных обид я просто не фиксировал, и появились они только после перестройки у тех немногих, кто решался эмигрировать в Израиль, но это другая тема.
Но почему сегодня, именно на фоне наступления украинской армии в Курской области из либералов-эмигрантов полезла ксенофобия по отношению к обыкновенным, гражданским русским, если и виноватым в путинской войне, то не больше солнца русской поэзии, посетовавшего однажды, что догадал, мол, черт родиться именно здесь и сейчас (пардон за неточное цитирование). Здесь я, кстати, могу вспомнить одну строчку ленинградского приятеля Бродского того же примерно времени, утверждавшего, что в страдании, как в щелоке, отбелится душа. Что мы так, возможно, устроены, что пока нам плохо и обстоятельства немилосердны, наша душа настроена на сочувственный и миролюбивый к другим лад (в основном, конечно: все исключения понятны). А вот когда на нашей улице праздник, из нутра лезет непримиримая гордыня и презрение к проигравшим: типа, судьба награждает по заслугами (что, конечно, не так).
Но есть и другое скорбное размышление, что ни хорошие, ни дурные дела очень часто не проходят бесследно. Видите, как сказались спустя эпоху (если не две) обиды и дискриминация разных национальных меньшинств при совке, месть вернулась так же беспричинно, как когда и оборвалась. Только заиграло пожарное солнце духового оркестра на всех отражающих поверхностях, как выяснилось, что благородство – это вообще не наше ремесло. Дай только дождаться, когда можно будет заставить платить по счетам, даже тех, кто не ухом, ни рылом, и все: гуляй рванина, пришел (или наступает) ненависти час.
Несправедливость в жизни, — а она очень часто ее синоним, хотя и кажется факультативом, — больше вроде как ранит нас самих, мы же нянчимся с собой как с капризным ребенком; но на примере других, хотя бы с расстояния вытянутой руки, она становится рельефней, что ли, ее проще увидеть и показать.
Сегодня в день рождения Алика Сидорова, создателя (одного из) и редактора журнала «А-Я», выведшего на мировую сцену самых знаменитых сегодня русских художников, я хочу поделиться, проэкспонировать свое несогласие с тем, что случается, конечно, непрерывно и почти со всеми, но в случае Алика превращается в выставочную историю.
Конечно, Алик, при всей его крупногабаритности, при почти непрерывном кипении в нем замыслов, которые хочется назвать великими (но величие это уровень признания, а признание коснулось его легко, как ангел испачканным крылом), Алик был моим многолетним другом, что должно предупредить о моей пристрастности, которую я выставляю вперед, не скрывая.
Он уже выпустил первый номер своего журнала, когда мы познакомились, в самом начале 80-х, он привез на чтение в квартире Сережи Стратановского на одной из Красноармейских Леву Рубинштейна, а после чтения мы пошли в ресторанчик или кафешку где-то рядом, кажется, на Московском. И когда я зачем-то отошел, то краем уха услышал, как Витя Кривулин говорит про меня Алику и Леве с какой акцентированной протяженностью на прилагательном: «Очаровательный человек». Наши отношения с Кривулиным переживали разные стадии, но Витя как бы поручил меня Алику такой своей экспрессивной симпатией, которая потом поугасла. Но Алик как-то сразу приобрел по отношению ко мне такую нежную дружескую заботу, которая еще объяснялась тем, что у него не было сына, только дочь, он был старше на лет десять, какие-то такие примерно механизмы, если оставаться на волне поверхностности.
Я это к тому, что видел всю эпопею с журналом «А-Я» и вообще картину осуществления Аликом своих целей, пугавших грандиозностью (при резонном скептическом отношении: неосуществимостью и прожектерством), изнутри и очень подробно.
Понятно, что журнал делался с двух рук: Алик полностью готовил материалы, то есть выбирал объекты статей, заказывал или сам делал слайды картин, сами статьи, работая с такими самобытными авторами как Гройс, Пацюков и другие. А Игорь Шелковский, добывал деньги и печатал, ничего ни в одном тексте не меняя, только раз или два просто сократил, так как материал не помещался в верстку. Смешно, казалось бы, говорить, чей вклад был больше, того редактора, который все выбирал и до последней запятой в каждом тексте редактировал, а самый знаменитый текст Гройса переписал, сократив почти вдвое. Подвергаясь при этом непрерывному давлению КГБ, который просто устроил охоту на него. Одних обысков в квартире на Жуковском было, кажется, около 10. А еще была мастерская в квартире жены Алика, нашей милой Лиды, и вообще целая вереница знакомых и сочувствующих, которых порой тоже трясли.
Но без денег и издательских забот, забот по распространению журнала, постоянному поиску денег и других менеджерских занятий «А-Я» бы интересным, но мало кому известным самиздатским журналом. А так он просто стал случаем волшебного перерождения, попав, конечно, в резонанс ожидания необычного, а что может быть более необычным, чем очень современный по языку и оформлению художественный авангард из одной из самых отсталых и серых стран, каким в конце 1970-начале 80-х был (или казался) Советский союз.
Да, Алик немного упивался свой ролью редактора-распорядителя, человека, от которого зависели такие художники как Кабаков, Чулков, Васильев, Булатов, Комар с Меламидом и другие. Что делать, есть в нас всех такая несносная черта, как осанистая гордость за свою роль, свою работу, и принятие поклонения как почти естественного, хотя оно никогда не может быть естественным, а зиждется на цензуре критических и скептических реакций, но здесь уже ничего не изменить.
Я-то видел Алика, одновременно, и очень скромным, заботливым, но и яростным, непримиримым, и тут же опять тактичным и даже стеснительным, рачительным хозяином, обожавшим угощать друзей во время своих поистине римских застолий, потчуя не только едой и напитками, но прежде всего атмосферой того, что именуется свободой, при всей убогой трафаретности этого слова, но ведь вокруг гранитной стеной стоял самоуверенный совок. А его удивительные рассказы, Алик был выдающийся рассказчик, не умевший или не хотевший найти им письменную форму, а остававшийся таким вот сказителем, Гомером и акыном, избегавшим, однако, проверки письменностью. Эти рассказы в каком-то мере с хармсовской меткостью и чеховской будничностью и вниманием к деталям, я даже пытался пару раз записывать, но он, видя это, замолкал.
Понятно, что почти сразу свалившийся и не вполне ожидавшийся оглушительный успех «А-Я» в самых рафинированных и самых влиятельных кругах актуального мирового искусства только способствовал проявлению противоречий. Но пока волна славы не дошла до непосредственно героев статей, художников-концептуалистов, ставших и остающихся до сих пор популярными и почитаемыми порой до приторности, все работало исправно. А потом кстати началась перестройка, художники понеслись на волнах только возрастающей известности к полюсам признания, быстро стали мэтрами европейской и американской художественной сцены. И вроде как парадоксальным образом, прежде всего, решили забыть о том, кто вытаскивал из омута неизвестности, кто первый платил им деньги (и очень большие) за картины, тогда почти ничего не стоящие, кто был их как бы Пигмалионом, но они почти сразу отвергли роль Галатеи. Резонно. Мы хотим быть обязаны только своему таланту, своей культурной зоркости, своему пониманию тенденций мирового искусства, а не какому-то антрепренеру, выведшему нас за ручку из темноты на свет.
Находясь с Шелковским в одном пространстве, они во всей панораме разворачивающегося признания вежливо отдавали должное Игорю, а об Алике, словно договорившись о сладкой мести, забыли раз и навсегда. И как это ни горько констатировать, и на Шелковского это произвело впечатление, и чем дальше, тем больше он интерпретировал роль Алика не как по сути единственного редактора, создавшего этот журнал, а так, как собирателя некоторых текстов и слайдов, пересылавшего их в Париж, где весь груз ответственности издателя сваливался на его плечи.
Я рассказываю об этом не только потому, что хочу помянуть Алика в его сегодняшний день рождения, а дабы показать, если у меня это в какой-то мере получается, механизм того, что мы именуем несправедливостью. Алика нет уже без малого двадцать лет, нет Лиды; пару лет назад меня нашел человек, который стал жаловаться, что Аня, дочка Алика и Лиды, слишком громко слушает музыку и попросил совета. Понятно, жаловался человек интеллигентный, не способный к брутальным мерам, и я чем мог, постарался помочь, кажется, не очень.
Одна забавная история, иллюстрация времени и места. Алик приезжал в Ленинград очень часто, в основном, на машине, тогда она казалась роскошной, кофейного цвета «семерка», пока ее не разбил наш общий приятель Зарик Коловский; снимал где-то квартиру, однажды совсем рядом со мной, жившим тогда в Веселом поселке. Где-то на Малой Охте, в районе Таллиннской улицы, и очень часто уже утром приезжал ко мне, так как наши разговоры приносили обоюдную прибыль факультативной радости. Так вот тогда, на охтинской квартире зашел почему-то разговор о джазе, и я, вспоминая имена Эл Ди Меолы, Чика Кории или Колтрейна, с каким-то облечением (ведь эстетические пристрастия — прихотливые и опасные пограничные линии) узнал, что мы почти полностью совпадаем с Алик и здесь.
А на утро он приехал к нам на Искровский, поставил машину возле трансформаторной будки, я выглянул со своего восьмого этажа, и увидел, что вместо фар зияют черные глазницы. «Это у вас мода такая, московская, ездить без фар?» — спросил я, когда он поднялся. Алик выглянул в окно и покачал головой: «Безумный у вас все-так и провинциальный город, снимают дворники, свинчивают колеса, а теперь фары».
В бэкграунде было скрипичное отделение московской консерватории, рука сломанная во время игры в дворовой футбол, вынужденная переквалификация на классическую гитару. Кривулин и Миша Шейкер рассказывали мне, что Алик играл чудесно. Но я сам никогда не слышал, Алик стеснялся играть, говоря, что давно не брал в руки инструмент. И вообще он немного комплексовал среди как бы творцов, сам будучи организатором, но в его иерархии поэты и художники были выше, профессия продюсера была неведома и следовательно не ценилась.
Расскажу еще раз как Алик умер. Я был уже в Нью-Йорке, пару раз приезжал в Москву, в частности, на конференцию по Пригову в НЛО спустя год после его смерти, мы часто созванивались, и я видел и слышал, как он слабел. Последний раз он ответил не сразу, а с существенной задержкой и каким-то непривычно тихо лающим или нет, своим, но с нотками какой-то нечеловеческой, почти истерической слабости голосом ответил: «Миша, я упал, я не могу подняться и забыл телефон Алеши (это был его многолетний помощник). Вас не затруднит позвонить ему и сказать…». Тут он очевидно выдернул шнур телефона из розетки, или нажал проводом на рычаги, и больше я Алика уже никогда не слышал. Куда делись все те, кто годами сидел за ежевечерними трапезами у Алика, почему он остался один: да никуда не делись, разве что незаметно для себя провалились в омут собственной жизни, это в молодости нам не жалко времени на дружбу, уходить всем приходится в одиночестве.
Я дозвонился до Алеши, тот тут же приехал, уговорил Алика ехать в больницу, хотя в последний момент Алик заартачился и чуть ли не полез в драку с санитаром. У него был очень запущенный диабет, он слишком много, больше, чем мы все, пил, наполняя хересом огромные бокалы. А я, услышав, что он полез драться с санитаром, вспомнил, как более двадцати лет назад мы поехали вместе с Колей Климонтовичем в Переделкино, где Коля, удачливый в следующую эпоху драматург и писатель, а так наш давний приятель по московскому андеграунду, снимал дачу. Вечером у нас был визит в мастерскую Илюши Кабакова, а по пути мы успели, кажется, посидеть во всех попадавшихся навстречу ресторанчиках, а когда поехали на электричке в Москву (Алик переживал, что не нашел такси, а ведь он был такой, на много порядков более богатый, снимал какие-то фильмы для Би-Би-Си, делал ювелирку для Московской патриархии, где был очень влиятелен, кто не помнит его знаменитой фразы в канун празднования тысячелетия Руси: «Я сниму патриарха с пробега»). Короче мы уже подъезжали к запруженному людьми перрону, когда Алик с пол-оборота рассердился на сделавшего какое-то замечание милиционера и полез с ним драться. Я сам никогда и никому не уступал, но тут милиционер, в форме; еле оттащили. Так что то, что он в последний момент начал спорить с санитаром, мне было знакомо. Так мой пес Нильс, ризеншнауцер, веселый, но лезший в любую драку, уже почти умирая, многажды прооперированный от рака, с трудом стоявший на своих лапах, рвался с поводка на проходящего мимо дога.
А на следующей день Алик умер.
Вот, собственно, и вся история. Некоторое время назад я, почитая это своим неписанным долгом, решил написать статью об Алике для Википедии. Я просил помощи у многих общих знакомых и приятелей, все выражали сочувствие, но не облекли его в форму совета или какого-то факта. Так что внутри текста вся ответственность за возможные ошибки или неточности на мне. Не знаю, в какой мере мне удалось втиснуть эту, не предназначенную к конвертированию и транспортировке в другие сферы не ограненную натуру Алика в ложе энциклопедической статьи. Я писал, уязвленный несправедливостью и жестокостью по отношению к нему тех, кто без преувеличения обязан ему славой. Это неблагодарность не бросает тень на их искусство, так как последнее принадлежит совсем другому пространству. И я только сетую, что они оказались в каком-то смысле в услужении и зависимости от своей славы, в основном повторяя и дублируя с небольшой модификацией образцы, принесшие им успех. Но это просто другая сфера, и не о ней речь.
Несправедливость, если смотреть на нее с расстояния, определяемого другим человеком, это вполне онтологическое свойство, присущее наверное всем, мы же имеем свою внутреннею имманентную историю себя, в которой все на месте, все объяснено, все снабжено ярлычками цен, символических, конечно, не совпадающих с рыночными и конвенциональными, но уже не отменяемыми или отменяемыми медленнее, чем другие изменения. Но Алик Сидоров, столь почитаемый и уважаемый многими от Пригова до тоже уже ушедшего Левы Рубинштейна и остальных или многих, словно ждет чего-то там, в каком-то углу, где не видно ничего, не слышно, можно только подозревать. И я помню, как тогда, в самом начале 80-х, когда мы уже выходили из ленинградского ресторанчика на прилегающей к Московскому улице, Алик увидел себя в огромном ресторанном зеркале, как-то провел брезгливо по бокам и с неодобрением заметил: «Округлился что-то, потолстел». А вездесущий Левка со своей фирменной хрипотой заметил: «Жрать надо меньше». Алик засмеялся, вошел как бы в зеркало, которое есть и будет, вот только его изображения уже кончаются и как бы слабеют, словно тают в тумане ванной комнаты после душа, заставляя память напрягаться, чтобы восстановить былую реальность.
Путина и его режим рутинно сравнивают с Гитлером и нацистской Германией. Более того, когда пытаются объяснить распространение на российских граждан идей коллективной ответственности, то постоянно вспоминают об ответственности немцев за Гитлера в рамках тотальной войны по уничтожению нацистского государства.
Но сравнение Путина с Гитлером более, чем неточное. Дело даже не в том, что у Путина в анамнезе нет антисемитизма, нет расовой теории о неполноценности одних и превосходстве других (прежде всего – немецкой) наций. На самом деле нет и идей мирового господства, разве что в пропагандистском и периферийном угаре наиболее невменяемых пропагандистов, пытающихся выслужиться за счет своей неумеренной преданности. И даже попытки втиснуть Путина и его войну против Украины в рамки раннего, начинающего Гитлера, который, если его не остановить, неминуемо повторит траекторию Третьего Рейха, более чем неубедительны. И не только потому что этот псевдо-Гитлер уже третий год не может не то, что всю Европу захватить, Чехословакию пока не удается победить, более того Чехословакия уже, кажется, перешла в контрнаступление, захватила часть Саксонии и угрожает Дрездену.
Куда ближе Путин и его режим похож на другие империи, всегда болезненно воспринимавшие развал своих агломераций и практически всегда пытавшиеся противостоять этому развалу военным путем. Как это было при развале французской или британской империй (еще раньше испанской, в том числе в борьбе против независимости Голландии), скажем, в попытках подавить антиколониальные восстания в том же Алжире или Индии. Эти антиколониальные войны были куда более кровавыми (в том же Алжире погибло как минимум миллион, а по максимуму 3 миллионов человек), столько же погибло во время другого антиколониального восстания во Вьетнаме, которое пыталась подавить сначала Франция, а потом США.
Да, даже при ведении антиколониальных войн и Франция, и Британия, и США оставались куда боле демократическими государствами (хотя и избранно и не для всех демократическими), но это больше имеет отношение к культурным, общественным и социальным традициям, в случае России находящимся под давлением государствоцентричной культуры.
Но характерно, что тот же А. Баунов со своим исследованием «Конец режима» подбирает для России сравнение с Испанией, Португалией и Грецией, а не с фашистской Италией или тем более нацисткой Германией. Потому что и Путин построил автократию с постоянно усиливавшейся личной властью, пока она не превратилась в диктаторскую. Но внешняя политика была во многом продолжением внутренней, то есть и война в Украине стала этапом защиты своих (и своего правящего слоя) властных прерогатив. Более того, даже антизападный пафос был вызван именно опасениями, что западные влияния (в том числе инструменты финансовой инспекции, тем более конкурентные выборы) помогут обществу избавиться от его диктатуры и отнять как властные полномочия, так и приобретенные не конвенциональным, скажем так, путем состояния.
Понятно, почему украинские пропагандисты и российские оппозиционеры-эмигранты продвигают сравнение Путина с Гитлером и его режима с нацистским. Эта метафора помогает объяснить их ожесточение и требование тотального уничтожения путинского государства. Скажем, на протесты против распространения на российских граждан юридически ничтожной идеи коллективной вины, следуют всегда одинаковые возражения: а вы представляете себе, чтобы Томас Манн в 1944 протестовал против уничтожения солдат Рейха и бомбардировок Германии?
А вот если путинское государство интерпретируется как диктаторское, жестокое, репрессивное и агрессивное, но понимается в рамках антиколониальных войн других империй, то все эти тоталитарные обобщения становятся неточными, неправильными и вводящими в заблуждение.
Можно, конечно, задаться вопросом, а почему не преувеличивать, почему не рассматривать Путина как Гитлера в зародыше, который после Украины обязательно пойдет войной на другие бывшие советские республики в рамках идеи реставрации СССР? Да потому что у Путина изначально не было ни таких сил, ни такого замысла, его реваншистская политика во многом носит защитный характер, как вообще защитный характер носит так называемый русский мессианизм, который исходит из комплекса неполноценности в тщетных попытках конвертировать его в комплекс превосходства. Но при этом ничего не может противопоставить развитым намного больше так называемым цивилизованным странам, кроме более чем сомнительной апелляции к духовности. Нацистская Германия при Гитлере достигала потолка технологического развития, расовые и человеконенавистнические теории сочетались с впечатляющим развитием экономики, приведшим к головокружениям от успехов и войны против всего цивилизованного мира, но и успехи были очевидны.
Ничего подобного у Путина нет, кроме попыток конвертировать в реальную силу оставшееся от Советского Союза ядерное оружие, но при всей агрессивности и жестокости – это довольно слабый ход в условиях реального ядерного равновесия. И попытки подчас симулировать самоубийственное сумасшествие вряд ли приближают путинскую России к нацисткой Германии.
Украинцы и российские оппозиционеры-эмигранты держатся за эту некорректную объяснительную модель, ибо она оправдывает их (я, прежде всего, о российской оппозиции) невнятное поведение при путинском режиме, нивелирует собственные ошибки и наделяет героической интерпретацией то, что очень далеко от героики. Но неверные объяснительные модели плохи тем, что рано или поздно показывают расхождение с реальностью, в реальном же историческом времени препятствуют пониманию того, с чем приходится бороться. В минусе оказывается понимание механизмов трансформации режима и аккумуляции им способов поддержки общества внутри страны. Потому что, даже осознавая репрессивный характер режима Путина, доминирующее большинство, которому никакие войны, конечно, не нужны (разве что для повышения самооценки), не видит ничего общего между путинской диктатурой и нацистским Рейхом. И поддерживает Путина, так как ему удалось убедить их в правомочности своего протеста против развала советской империи и борьбу за ее хотя бы частичное восстановление, как во многом справедливую в ситуации реального доминирования Запада.
Путин все время повторяет, что он не хочет ничего больше того, что мировое сообщество позволяет США, которые многократно пытались подавить антиколониальные восстания, как это было во Вьетнаме, много раз в Латинской Америке, совсем недавно в Афганистане и Ираке. И терпели поражения, так как исторически антиколониальное восстание находится на восходящем цивилизационном тренде, а попытки сдержать распад империй – на нисходящем.
Но посмотрите, как относилось американское общество к войнам Америки против колоний? Осуждая правительство, антивоенное движение во время той же вьетнамской войны требовало прекращения агрессии, помогало американским дезертирам, но никогда не распространяло ненависть на американских солдат, участвовавших в этой и других несправедливых войнах. В Америке по этому поводу давно сложившийся консенсус: солдаты выполняют своей долг даже тогда, когда их страна ведет неправедную войну. Они все с течением времени превращаются в почитаемых обществом ветеранов, а несмотря на огромный список военных преступлений, совершенных американской армией во Вьетнаме, до суда дошли всего несколько дел, слишком уж вопиющих.
Но при всей разнице между Америкой и Россией (а Америка все-таки один из признанных родоначальников демократии и самая развитая в технологическом отношении держава, способствующая технологическому развитию всего мира), у России, кроме ничем не подкрепленных идей духовного превосходства, большой территории, обид и ядерного оружия нет никаких других аргументов.
Но все равно война в Украине — это война против бывшей колонии, отстаивающей независимость, попытка вернуть ее в стойло, и это совершенно не похоже на идею мирового господства и завоевания всего мира. Использование же неверных метафор обоюдоостро и способствует разрушению объяснительной модели и девальвации собственной позиции как ложной.
