Нервное, бурное и продолжающееся неприятие трех фильмов про 90-е со стороны практически всех знаковых фигур постсоветского либерализма понятно. Фильмография Певчих и ФБК показала, что их ум и талант практически сразу, как только советская власть в роли заказчика и гаранта их финансового благополучия, приказала долго жить, они моментально пошли в услужение слою новых сверхбогатых русских, не пожалевших пену от своей прибыли от приватизации и близости к новой власти, отдать на гонорары слою постсоветских интеллектуалов.
Это разоблачение было особо обидно, так как слой интеллектуальной обслуги постперестроечной власти был, в конце концов, выброшен за борт по причине ненужности. Свою роль интеллектуалы-либералы, ныне оказавшиеся в опале и эмиграции, уже сыграли, когда создали язык притязания и объяснения права на властные прерогативы и огромные состояния, что рельефно отличает процесс российской приватизации от восточно-европейский (например, Чехии) или прибалтийских республик, где слой олигархов вообще не возник, и ощущение социальной несправедливости из-за перераспределения национальных богатств был существенно меньше.
Однако далеко не все знаковые российские либералы отреагировали на фильмы Певчих (а еще раньше письмо Навального о ненависти к 90-м как источнику дальнейших ошибок) одинаково. Те, кто поумней, как Владимир Пастухов, попытались использовать волну разоблачений, чтобы легитимировать собственную позицию, которая действительно отличалась и отличается от куда более типичной репутации постсоветского либерала типа Алексашенко или Ходорковского. Первая реакция Пастухова с итоговым отрицанием, конечно, основного месседжа трилогии Певчих, была основана на частичном принятии логики разоблачения. Однако Пастухов, дабы зарезервировать за своей позицией старшинство и взгляд сверху, проговорил, что и он был против Ельцина и перестройки. И его претензии к 90-м еще более основательны.
Хотя эта основательность держалась на позиции действительного неприятия Ельцина, Гайдара и перестройки, но не со стороны либерального оппонирования советской власти как тоталитарной и лицемерной, а как представителя правого русского национализма и консерватизма. Он не принимал перестройку, так как принадлежал к слою советской элиты второго ряда и по убеждениям был националистом, что приходилось скрывать на фоне войны с Украиной и вообще перехода Путина от персонализма к авторитаризму и диктатуре.
И ситуацию с подрывом репутаций постсоветских либералов, уличенных Певчих в функциях интеллектуальной обслуги ельцинской, а потом и путинской власти (которая была перманентной, если бы не перестала быть ненужной Путину), Пастухов решил использовать, чтобы наконец легализовать свой русский национализм в его правой версии либерализма. Он и раньше весьма своеобразно критиковал Путина, не как представителя имперской и великодержавной русской идеи, а, напротив, как якобы левого популиста (что на первых порах действительно присутствовало в рекламном позиционировании Путина), якобы наследника Лимонова и его национал-большевизма. У этой натужной попытки натянуть на Путина левый национал-большевистский крен была факультативная задача: реабилитировать собственные убеждения правого национализма, не как сторонника Путина, а как его фиктивного оппонента. То есть оппонирование имеет место, но как вариант более цивилизованного варианта русского национализма по сравнению с грубым, вульгарным и имперским путинским.
Чем дальше развивается раскол между Певчих, ФБК и наследием Навального с постсоветским либерализмом, тем отчетливее становится желание самих либералов обелить себя и вылить на голову создателей фильмов «Предатели» обвинения в разрушительном характере их деятельности. Якобы вполне созвучной политике Путина так же критикующего и репрессирующего либералов, как уже ненужную и скомканную оболочку его собственной деятельности, уже не нуждающейся в интеллектуальных либеральных помочах.
Но смысл от этого не меняется: интерпретация собственной деятельности как якобы оппозиционной, начиная еще с 90-х является ложной и обманной, они и создали 90-м респектабельность и основательность притязаний, и теперь хотят сохранить крохи репутации, сваливая с больной головы на здоровую. И отталкиваясь от Певчих и ФБК, как раскольников и карьеристов, дабы в очередной раз мимикрировать под оппозицию, которой они являются примерно с такой же основательностью, с какой слуга пытается откреститься от былой своей службы по причине нынешней отставки.
И столь возмущающее название «Предатели» оправдано в полном мере. Предатели, сначала себя, своей главной функции создателей смысла и шкалы ценностей, вместо чего сначала твердили, что рынок все исправит, а потом институт собственности, как и прочее фиктивный. И удобно было все свалить на так называемый простой народ, с которым не повезло, а на самом деле оставили его немым, слепым и нищим и попутно преданным.
Не знаю, как вы, но я не то, чтобы мечтал поехать когда-нибудь по европейским странам Средиземноморья, но в течение жизни примеривался к этой поездке, сравнивал себя с ней, пытался увидеть себя внутри.
При этом я совсем не уверен, что понимаю, зачем вообще это надо, то есть зачем вообще куда-то стоит ездить и что-то смотреть? Заранее отбросим наиболее навязчивые объяснения типа, дабы удивить себя красотой природы и трепетать перед созданиями искусств и вдохновения. Это все работает от противного, когда ты убеждаешь себя, именно потому, что это невозможно, что обязательно все это можно увидеть. И Адриатические волны, и Бренту, знакомые по чужим переводам и потому заманчивые. А вот когда расстояние между желанием и возможностью — плоскость, все становится другим.
Точно так же плохо работает идея увидеть новое, это тоже — самообман, скорее, наоборот, стремясь увидеть то, что не видел, но слышал или знаешь, что видели другие, ты как раз хочешь увидеть исключительно старое и чужое.
Так азартный пес, особенно по молодсти, любит выкопать какую-то умершую еще в той жизни кость и сосет, обгладывает ее, пытаясь впустить в себя анфиладу ее запахов, умерших до твоего рождения, но ценных именно потому, что он был ценен для тех, кто ценен тебе.
То есть ты не новое прозреваешь, а исключительно старое, как бы перебираешь цитаты, позволяющие видеть только то, что было уже увидено, и как бы примерить ее на себя.
Зачем? Вопрос остается. Один мой близкий приятель, Алик Сидоров, которому я почти 20 лет назад жаловался, что мой папа ездит по американским сейлам и скупает разные бессмысленные вещи типа биноклей, подзорных труб, картин, не имеющих ни цены, ничего другого. А лишь интересного для него тем, что он в детстве мечтал об этих вещах, но приобрести их не было никакой возможности, а теперь возможность есть, но нет детства с его перспективой и мечтами. И Алик сказал мне с беспощадной точностью: в покупке вещей важна не утилитарная нужность или полезность, а исключительно факт владения. Вещью можно не пользоваться, по помнить, что она есть, где-то лежит, соединяя тебя сегодняшнего с тобой позавчерашним и уже другим, и это почему-то и зачем-то греет душу или то, что от нее остается. Воплощенное желание, в котором осмысленность не важна.
Вот так и европейские впечатления, принадлежащие другим, и проступающие через цитаты, как бы присваиваются, становятся отчасти твоими почти по формуле «Коля был здесь», ведь мы ничем не отличаемся от образцов самого простого сознания, если, конечно, готовы это признать, не возвышая себя над линией горизонта.
Вот так и я путешествовал, от этих «Адриатические воны, нет Брента», и вписывал себя в рамки чужого и вымороченного желания. Я смотрел на Ниццу только потому, что моими глазами были почти потерявшие смысл и запах «О этот юг, О эта Ницца, как этот блеск меня тревожит», подразумевая или, напротив, удаляя от себя мысль, что я тоже – подстреленная птица. Хотя нескольких сотен метров вокруг вокзала в Ницце банально пахнет ссакой, вряд ли имеющей культурную отчетливую дифференциацию.
И в Ливорно, на окраинах Флоренции или Пизы, убеждаешь себя в ценности этого спазматического движения от «молодых еще воронежских холмов к всечеловеческим, яснеющим в Тоскане». Хотя это опять же удел ностальгии по тому, что недоступно, и нужно подбадривать себя этой мыслью, это европейская культура в отличие от нашей, это — вот эта гряда холмов, создающих мягкий защитный микроклимат истории и культуры от дикой и варварской природы.
Ну, а про Рим и так все ясно. Москва – очередной и последний по счету Рим. Третьим будешь? Все дороги ведут в Москву, которая по привычке переодевается другой или другими, ибо ей кюхельбеккерно и тошно внутри себя. Петербург, Петроград, Ленинград, Ленинград.
И выясняется, что твой путеводитель – это стихотворная хрестоматия, поэтический цитатник по чужим запахам, давным-давно выветрившимся и превратившимся в мертвую кость. В артефакт смерти.
Что, однако, не уменьшает ее ценность, напротив, но вот только нужно ли для этого ездить на круизных лайнерах, мне еще неведомо.
Раз в год по весне, когда все начинает бурно цвести, я, спровоцированный банальными причинами и дождавшись часа заката, выхожу поснимать вокруг и около дома, со смущенной душой и не очень понимая, зачем. То есть совершенно не понимаю ничего в городских пейзажах, я их снимаю механически, на автомате и совершенно, не понимаю, как это работает. Но помню, как это работало у Алика Сидорова, он как бы делал ручкой уходящей красоте и этим оправдывал ее временное пребывание в кадре. И, возможно, думаю о Сидорове, что я ему уже ничего не покажу, снимаю, ловя отсветы красных задних фар машин по нашей улице, идущей вверх и вниз, и рядом с хайвэем, вокруг собора, где на рождество устраивают распродажи, а людей как всегда нет совершенно.
Я, безусловно, стесняюсь, что снимаю какие-то экзотические масляные красивости без какой-либо разоблачительной идеи, которая у меня всегда или обычно бежит впереди лошади. В любом случае безобразное меня всегда привлекает знанием его места в этом мире, а красота – душа массовой культуры, не в коня корм. А тут просто в ожидании одной поездки, если это так можно назвать, и меня не будет, возможно, почти две недели, я собрал жатву вечерней прогулки и решил ее показать, как показывают исподнее, выглядывающее из-за пояса. С недоумением. Или примерно так. Каждому свое.
Как часто бывает с неотменяемыми высказываниями (сказал бы судьбоносными, но боюсь пафоса), три фильма Марии Певчих «Предатели» продолжают свое действие, уже не зависящее от авторов фильма. Формально проведена всего лишь штрих-пунктирная граница, всего-то, казалось бы, несколько высказываний и доводов, разделяющих тех, кто хотел бы дождаться обрушения режима Путина и возможности вернуться во власть и элиту, от тех, кто видит родовую связь между путинской и ельцинской эпохами. И понимает, что без восстановления идей попранной социальной справедливости возвращение к норме проблематично.
Это граница, как часто бывает с тем, что будучи высказано, обратно в тюбик уже не затолкать, политическое значение трилогии Певчих и ФБК меняет и уже поменяло политическое поле, превратив еще вчера как бы властителей оппозиционных дум (при всей рекламности этого шага – объявления себя оппозицией) в обслуживающий персонал олигархического слоя, впервые увидевшего, как все здание их реальных и символических состояний зашаталось и лишилось былой устойчивости. Раздел идет поперек устоявшихся отношений, редакций эмигрантских СМИ, многолетних дружеских и профессиональных связей. Запаниковавшие статусные либералы вместе со своими клиентелами безосновательно утверждают, вот то единственное, что наделала Певчих и ФБК, разделило былое единство политической оппозиции на радость путинских пропагандистов, мечтавших о том же самом, да не получалось. Вот многолетний спонсор Навального и ФБК Борис Зимин упрекает, повторяя общий либеральный тренд, ФБК в разжигании ненависти вместо уютной и удобной борьбы с коррупцией без политического осознания ее причин и истоков. Но в заочном споре Певчих и Зимина, при всей симпатии, которую вызывает его неподдельное косноязычие и вроде как неподготовленное и искреннее мэкание, прав оказывается Маркс. Когда речь идет о прибыли, о чреватом катастрофой сомнении в законности обретенных несколько десятилетий назад — просто из пыли созданных, валялись на дороге, мы и подняли — огромных состояний, ни дружба, ни общая ненависть к путинскому режиму не уберегают от впадения в банальность. Деньги, приобретенный капитал разводит по обе стороны границы вчерашних попутчиков, дружба дружбой, а капитал врозь.
И дело не в том, кто блаженствовал от вдруг свалившейся на голову свободы и получил профессиональную перспективу в запаянной, казалось бы, намертво советской капсуле, или, напротив (а может и одновременно) бедствовал, перебиваясь с перловки на покупаемые по талонам продукты из супового набора нищих. Не завоеванная, а подаренная с чужого плеча свобода, как бы ни было приятно тепло в холодном коммунальном коридоре, никогда не дается просто так. Она всего лишь ширма, как и последующая борьба с красно-коричневым реваншем, за которой бывшие освобожденными комсомольские секретари и районные кагэбэшники вместе с другой дышащей в затылок номенклатурой, пилили гири. И это был не чугун, а теплая и как бы никому не принадлежащая собственность, которая в два притопа три прихлопа стала своей. И теперь страшно, что какая-то Певчих, какие-то вроде как евшие с руки ФБК, вместо того, чтобы помогать, устраняя конкурентов, вдруг осмелились на политическое высказывание. Да, ничего нового, да, об этом говорили несколько десятилетий, но собранное воедино и сказанное в нужное время и нужном месте обрело субъектность точного опознавания причин наших и прочих бед. На бесчестности, на фундаменте украденных состояний и присвоенной власти, в том числе символической, власти обслуги власть имущих или имевших, не построить ничего.
Фильмы Певчих не публицистика, не журналистика, а политика, разом изменившая весь ландшафт, и одни с набитыми карманами и полными ртами пошли направо, а те, кто видит связь между прошлым и будущим, налево. А всего лишь речь о том, что красть и врать вроде как плохо, а вы не знали?
Дискуссия вокруг трилогии «Предателей» Певчих обнажила ряд скрытых противоречий. Понятно, Ксения Ларина, назвавшая тех, кто не осуждает фильмы Певчих, сначала «чернью», а когда столкнулась с эмоциональной критикой, поменяла «чернь» на люмпенов, не делегирована говорить от лица всех статусных либералов. Более того, она – человек театральный, интеллектуально простодушный с отсутствующим взглядом на себе со стороны. Но при этом общее негодование от успеха «Предателей» с их критикой 90-х, нечистых на руку реформаторов, бенефициаров перестройки и приватизации было ею выражено верно. И если суммировать эти упреки от либералов, которые в рамках сериала Певчих из геров превращались в обслугу новой (хоти и во многом – старой) номенклатуры, то это упрек в левом тренде.
Казалось бы, что здесь преступного? Левый – на международном жаргоне – это отдающий предпочтение идеям социальной справедливости, без сомнения попранным в результате приватизации и перестройки. Однако левые – это, по крайней мере, половина политических сил в Америке и Европе, и построенное в последней социальное государство – есть общее и отчетливое достояние европейской цивилизации.
Но для российских либералов , левые – это куда более страшные враги, чем Путин с его репрессиями, имперской спесью и военной мобилизацией. Казалось бы, чем эти левые страшны? Ведь несколько веков российская интеллигенция почитала социальную справедливость и защиту униженных и оскорбленных главным смыслом своей деятельности. Однако из советского морока интеллигенция вышла, словно сбросив свою лягушачью шкурку, и отринула все или многие старые ценности, посчитав, что теперь стала не интеллигенцией, а интеллектуалами.
И дело даже не в этическом моменте, помогать тем, кому труднее, кто беднее и немощнее, вроде как правильно. Но тут еще и чисто политический резон: социальная справедливость, рука, протянутая неимущим и обделенным, это политический пароль, демонстрирующий, кого вы поддерживаете, и кто в ответ на вашу поддержку будет за вас голосовать.
Но российские либералы не хотят быть в одной, пусть и символической партии с бедными и неимущими. Они, потеряв хозяина в виде советской власти, тут же пошли в услужение другому лендлорду, новым русским, обогатившимся на конвертации власти ельцинской эпохи в собственность, олигархам, которые вместо советского государства стали платить им гонорары в газетах, зарплаты политтехнологов и преподавателей в университетах. А слой социальных аутсайдеров не мог им предложить ничего, он был в их глазах губкой, пылесосом, только вытягивающим блага, а не дарующим их.
То есть из символической партии с опорой на бедных либералы превратились в партию поддержки богатых, и когда фильмы Певчих показали, что богатые – это нечистые на руки дельцы, обменявшие неправедную власть на неправедно нажитое богатство, то российские либералы ощутили себя скомпрометированными и закричали о левом повороте, о коммунистическом влиянии, о большевизме Певчих и непрофессиональной пропаганде ее фильмов.
Вообще говоря, в самом общем виде политика в странах, именуемых цивилизованными, представляет собой противоборство двух этих сил, одна из которых апеллирует к социальным аутсайдерам, а вторая к национальной гордости, смысл которой дискредитировать идеи социальной справедливости националистическим пафосом. Кажущийся парадокс заключается в том, что Путин при подчас левой риторике, характерной для первых лет его правления, отчетливо правый, то есть опирается и поддерживает интересы богатых, олигархов и нуворишей, и справедливо опасается идей социальной справедливости для чего первым делом разделался с профсоюзами.
И фильмы Певчих выводят российских олигархов из ситуации комфорта, когда вроде как оппонируя Путину с его милитаризацией и великодержавием, они на самом деле кормятся с того же поля сверхбогатых. Только как бы временно отодвинутых от кормушки и обещающих при возвращении к ней, избавить общество от репрессий и вернуть свободу. Но эта будет свобода, ограниченная неприкосновенностью перестроечных состояний, потому такие вроде как оппоненты Путина как Кох, Ходорковский, Алексашенко и другие, так всполошились от трилогии Певчих. Идеи социальной справедливости для них куда страшнее Путина.
Сегодня снимал в Гарварде, где бушуют пропалестинские протесты, пугающие многих и недаром, но университет запечатан, закрыты все проходы, войти и поснимать невозможно, все стежки-дорожки позаросли не наполовину, а тебе по горло будет.
А вокруг все как обычно, кастрюля на огне может кипеть, может хоть расплавиться от ярости, все магазины работают, и бездомные на своих местах. У нас свой магический кристалл — мы смотрим на морщины людей, которым несладко, вглядываемся в их улыбки и глаза, пытаемся реставрировать их предыдущую жизнь, которая превратилась в эту узкую тропку, петляющую между трёх сосен, и является своим особым термометром, меряющим температуру не остывшей, но остывающей части тела. Тромбоз, частичный паралич?
И сравниваем их с экскурсоводами из Boston Common в своих камзолах эпохи Войны за независимость, передающих привет моему экскурсоводскому опыту полувековой давности. Петропавловка и Летний сад где-то там за океаном, который иногда кажется ванной или даже тазом, в котором плавают игрушечные кораблики. И у всего свои резоны.
