Выбрать страницу

Комментарии к роману «Момемуры»

© Н. Климонтович, комментарий
© Б. Останин, комментарий
© М. Успенский, комментарий
© М. Шейнкер, комментарий

 

«Момемуры» Михаила Берга – уникальное свидетельство об уникальном мире «второй культуры» – острове психологической и творческой свободы в океане политической несвободы – ленинградском и московском андеграунде 70-80-х годов (или «К-2», если воспользоваться обозначением автора). Роман М.Берга исторически и хронологически принадлежит исследуемому периоду, но создан в тот момент, когда «вторая культура», как, впрочем, и вся советская культура, в том числе в ее диссидентском, нонконформистском изводе, переживала кризис. И, не случись резкого поворота руля, многие биографии, в том числе тех, кто поменяли подполье на всемирную славу (или, напротив, на обескураживающую пустоту), сложились бы, скорее всего, иначе.
 
«Момемуры» с энциклопедической подробностью и достоверностью воссоздают многоярусную, иерархически сложную среду советского литературного андеграунда двух столиц и представляют читателю многочисленные портреты писателей и поэтов, живших в обстоятельствах, контрастно сочетавших прихотливо сочетавших романтическую живописность быта с его убожеством, общественную изоляцию с социальной креативностью. Абсолютную замкнутость этой сферы жизни с ее необычайной резонирующей способностью. Можно, конечно, прочесть «Момемуры», как биографический роман о жизни в литературе маргинальных личностей, но нельзя не заметить, что, одновременно, это и художественное исследование массового процесса превращения реальных людей в литературных героев. Превращения, при котором литература – и источник жизни, и инструмент отказа от нее.
 
«Момемуры» зафиксировали не только экзотичность судеб и творческую продуктивность, как результат контрастного отторжения от тоталитарного общества, но и культурную и социальную усталость, инкапсуляцию тех, кто научился быть свободным в условиях несвободы, но уже не надеялся на то, что жизнь может измениться. Потому что устали ждать литературного будущего, которое, казалось, никогда не наступит: и многим уже не хотелось, чтобы оно наступило. Слишком катастрофичным продолжало быть литературное и нелитературное настоящее.

 

«Крайне несвоевременная книга» — так отреагировал на выход в самиздате в 1984 романа «Момемуры» поэт и исследователь обэриутов Владимир Эрль, с неудовольствием узнавший себя среди героев и отчетливо понимавший, насколько опасным не только для автора, но и для его персонажей, может быть этот роман. До начала перестройки оставалось еще несколько лет, КГБ, из последних сил доказывая свою функциональность, не прекращал собирать ежегодную жатву в среде оппозиционных литераторов и интеллектуалов. С начала 80-х годов в Ленинграде были арестованы А. Рогинский, потом Р. Евдокимов, Вл. Долинин, позже М. Мейлах — все за деятельность, так или иначе связанную с написанием, получением, распространением рукописей и книг, которые советская власть оценивала как «идеологически вредные». Кто будет следующим, чем чревато будущее — не знал никто, и мрачно-пародийный финал главы «Предчувствие конца», завершавший историю ленинградского и московского андеграунда ожиданием «идущей на легких пуантах Варфоломеевской ночи», был более чем оправдан.

 

Может быть поэтому, экземпляры первой редакция «Момемуров» (то есть машинопись, 446 стр., и не через два интервала, как требовали советские издательства, а, конечно, через неконвенциональные полтора, для экономии бумаги) были распространены автором в узком кругу наиболее близких друзей. Правда, распространены «по подписке» (то есть с оплатой «подписчиком» стоимости машинописной работы, естественно поделенный на число копий, обычно, не более 4-5, остальные 3-4 несмотря на самую тонкую бумагу были уже почти нечитаемы и отправлялись автором в архив).
 
Однако необходимость внести в текст романа исправления привела ко второй перепечатке романа в конце того же 1984 и заставила расширить круг «подписчиков». Ими стали — соиздатель и соредактор журнала «А-Я» Алик (Александр) Сидоров (в журнале он фигурировал под псевдонимом Алексей Алексеев), московские художники-концептуалисты В. Пивоваров, И. Кабаков, И. Чуйков, поэт Д.А. Пригов. Первыми читателями романа становились его герои в обеих столицах, уже от них роман стал распространяться в нонконформистской среде. Однако до публикации отрывка из «Момемуров» в «Литературном «А-Я» в 1985 , повлекшей за собой вызовы автора на беседы в КГБ, претензий касательно «Момемуров» автору не предъявлялось: не исключено, что за два года жизни романа в доперестроечный период его рукопись в КГБ так и не попала. По крайней мере, беседы М. Берга с сотрудниками КГБ в феврале 1986 касались исключительно самого факта публикаций в «Литературном «А-Я», а также необоснованных подозрений следователей , что автор «Момемуров» является одним из редакторов этого журнала, и, конечно, его позиции по отношению «Клуба-81». После выхода в конце 1985 года сборника «Круг», кураторы «Клуба-81» решили разобраться с теми, кто более всего мешал их работе. И, конечно, разобрались бы до конца, не наступи неожиданно не только для них горбачевская перестройка.

 

К моменту окончания работы над первой редакцией романа «Момемуры» Михаилу Бергу было всего 32 года, но он был уже автором сборника рассказов «Неустойчивое равновесие» (1976), и целого ряда романов, в том числе — «В тени августа» (1977) и «Отражение в зеркале с несколькими снами» (1979). Уже этот роман, высоко оцененный ленинградской «второй культурой», был напечатан в качестве приложения к журналу «Часы», а затем, вместе с опубликованным в журнале «Обводный канал» романом «Между строк, или читая мемории, а может, просто Василий Васильевич» (1982), а также более ранними романами «Возвращение в ад» (1980), «Вечный жид» (1981) и эссе «Веревочная лестница» (1981), вошел в трехтомное собрание сочинений, изданное в качестве приложения к «Митиному журналу». Все эти произведения, за исключением нескольких первых рассказов, даже не предлагались для публикации в открытой советской печати. Соблазн стать обыкновенным (то есть официальным) писателем, если он и был, а он был, и главка «Столичные патриархи»является косвенным подтверждением этого), исчез окончательно после знакомства в начале 1979 года с Виктором Кривулиным и другими представителями ленинградской «второй культуры» Б. Ивановым, Б.Останиным, Е. Шварц, А. Драгомощенко, Б. Кудряковым. Затем М.Берг познакомился в Москве с участниками только что вышедшего сборника «Каталог» — Д.А Приговым, Н. Климонтовичем, Е. Харитоновым, Е. Козловским, пришедшими послушать его чтение эссе «Веревочная лестница», которое в начале 1981 года состоялось на квартире актрисы Е. Никищихиной.
 
Очевидно, именно это открытие нового социокультурного пространства, населенного людьми, «которые жили и писали с невообразимым аппетитом и успехом» (см. авторское предисловие), стало главным импульсом идеи нового романа о «второй культуре». Эта идея, конечно, весьма приблизительно, может быть обозначена как постмодернистская биография, или описание реальных событий вне их трагических и даже драматических коннотаций. То есть воссоздание биографий, которые уже никогда не превратятся в судьбу, и не потому, что сам объект биографического исследования — мелок или недостаточно талантлив, а потому что ход истории и наиболее распространенные интерпретации культуры лишили его претензий на героизм.
 
В идее «нового биографизма» не было ничего антисоветского, более того, критики из КГБ, возможно, даже согласились бы с утверждением, что среди их подопечных — нет героев (а практически все персонажи «Момемуров» — это объекты внимания КГБ в давнем или недавнем прошлом). Однако то, что «Момемуры» находились вне охраняемых властью или запретных идеологических категорий, репрезентировали ценностные установки, факультативные, если не маргинальные для русско-советской культуры и принадлежащие эпохе, еще не наступившей, было понятно даже по тем традициям, на которые в «Момемурах» Берг опирался.
 
В пародийной библиографии трудов «авторов» романа З.Ханселка и И. Северина, предпосланной первой редакции «Момемуров», уже есть ссылка на «постмодернистскую прозу» и «игровое расследование». Здесь упоминаются имена Борхеса, Беккета, Г. Стайн, Кортассара (вместе с его двумя работами, тогда еще не переведенными на русский: «Игра в классики» и «62. Модель для сборки»). Естественно эти имена, как, впрочем, и название одной из статей, которую якобы написал И. Северин — «Травестия и симуляция мифа как прием» — были ключами, предлагаемыми читателям для более успешной интерпретации последующего текста.

 

По сути дела, в «Момемурах» Берг продолжил ту самую работу с биографическим материалом, которую он начал в романах «Вечный жид» и «Между строк…» (романе о В.В. Розанове), в эссе-коллаже «Веревочная лестница». Появление среди вымышленных персонажей этого произведения реальной фигуры Б. Гройса, который описывается точно также, как и герои Гоголя — Чичиков или Коробочка, показательно, так как совпадает по времени с появлением имен из ближнего дружеского круга в «азбуках» и «алфавитах» Д.А. Пригова). Уже после «Момемуров» — в романе «Рос и я» (обыгрывая биографии Д. Хармса и В. Введенского) и в «Несчастной дуэли» (романе о Пушкине). Пристрастие к биографическому жанру неслучайно. Пожалуй, Берг первым в той литературной традиции, которую впоследствии назовут постмодернистской или концептуалистской, не только обнаружил литературность писательских биографий, но, прежде всего, открыл возможность описания реальных исторических событий и поступков исторических персонажей как событий и поступков литературных. То есть вторичных по отношению к возможной героической, романтической интерпретации истории, как пространства уникального и экзистенциального поведения. Особенно, если речь идет о трагических коллизиях, бурных судьбах и ярких личностях, канонизированных той или иной национальной или мировой культурой. В этом взгляде на историю не было разоблачительного пафоса, скорее, пафос уточнения, порой существенного, с неизбежной ревизией устоявшихся и, казалось бы, незыблемых ценностей. Практически все биографические романы Берга – это и новый, принципиально контрастный по отношению к литературоцентристской традиции вариант истории (естественно, в художественном преломлении, с апелляцией к ценности пластических средств воспроизведения), и столь же новое теоретическое высказывание на тему диалога и конкуренции между разными интерпретациями культуры (в том числе на тему проблематичности (или малоценности) текстуальности как таковой). То есть роман и пародия на роман, история и разные способы ее интерпретации, принципиально отрицающие цельность.
 
Однако разница между романом, скажем, о философе и писателе-парадоксалисте конца XIX – начала XX Вас. Вас. Розанове и романом о ленинградской и московской богеме была существенной и заключалась в том, что в «Момемурах» объектом исследования была не история, а современность. И приемы дегероизации, поиска литературных схем, предшествующих мотивации реальных и, конечно, драматических коллизий (по крайней мере, с точки зрения того или иного канона) как уникальных, замены литературными штампами и мифами лирических и психологически пронзительных фрагментов и пр. — не могли быть такими же. Сама процедура выявления в психологически уникальном материале его культурной и социальной схематичности была принципиально различной для романа на историческую или современную тему. То художественное решение, которое выбрал Берг при работе над «Момемурами», определило трансформацию романа в процессе всех трех его редакций: для того, чтобы современность превратилась в объект исторического исследования, современность должна быть переработана, удалена, отодвинута от непосредственного восприятия — и пространственно, и хронологически.
 
Уже первая редакция романа содержит приемы, которые соответствуют тенденции превращения современности в историю. В романе две сюжетные линии, иногда пересекающиеся, иногда надолго расходящиеся, одна — биографическая, другая — автобиографическая. Автобиографическая, или история «будущего лауреата» и «нашего писателя» (так в первых двух редакциях романа назывался «будущий лауреат Нобелевской премии сэр Ральф Олсборн») служит не только окаймлением для куда более пространной истории «второй культуры» с десятками, скорее, сотнями колоритных портретов и локальных сюжетов, но и своеобразным кодом иронической интерпретации их. И это несмотря на то, что в первых двух редакциях практически все бытовые реалии, использованные в тексте, оставались аутентичными, в том числе — топографические названия, имена упоминаемых писателей и деятелей культуры (за исключением основных персонажей, которые обозначались первой буквой фамилии или кличкой в Обезьяньем обществе, если она была), названия организаций, советских и эмигрантских издательств, журналов, альманахов и т.д. Однако чисто внешним ключом пародийного истолкования основного биографического текста служило именно автобиографическое повествование, в котором стилистика агиографического рассказа соединялась со стилистикой героического повествования о некоем прославленном человеке в далеком и не вполне уже ясном прошлом. Повествователи, венские слависты чуть ли не из XXI века, опираясь на попавшие к ним фрагменты архива, реконструируют жизнь и творчество лауреата Нобелевской премии, некогда представителя петербургской (ленинградской) «второй культуры». Необходимость исследовать «среду», породившую или создавшую условия для становления гения и героя, становится мотивом, оправдывающим появление истории «второй культуры»: увлекаясь, повествователи иногда словно забывают об основном герое, не вспоминая о нем на протяжении десятков страниц, а затем опять возвращаются к своей основной теме. Но именно соединение несоединимого, точность в бытовых деталях и концептуальная неточность (и наоборот), тщательно подобранные помарки и стилистическая велеречивость и т.п. представляются приемами, сдвигающими легко узнаваемую читателем современность в область далекого будущего, естественно не умеющего огладываться назад и расшифровывать прошлое без ошибок.
 
Однако определение В. Эрлем первого варианта «Момемуров», как весьма несвоевременной книги, отнюдь не случайно. И не только ввиду реальной опасности со стороны КГБ. Несмотря на множество именно авангардных экспериментов, реализовавшихся в рамках петербургской «второй культуры», сама мифологема роли и образа современного поэта и писателя, тем более находящегося в оппозиции к жестокой тоталитарной власти, оставалась героической. Это была сильная, понимаемая в традициях не только русской, но и мировой культуры позиция. Более того, она казалось естественной, если не единственно возможной. Каким еще может быть писатель, если тоталитарная власть борется с ним на равных, оценивая уже саму профессию писателя как не просто привилегированную, но и чрезвычайно ответственную, опасную, возвышающуюся над остальными профессиями, как любое дарованное свыше предназначение возвышается над полезной и нужной специальностью. Кто, когда, почему делегировал эти полномочия писателям, значения не имело, и писатели, и преследующая их власть не сомневались в том, что это так : писатель — конкурент для политической власти: опасный, если он с ней не согласен, но и необходимый для того, чтобы сама идея власти стала понятной и законной. А кто может конкурировать с тоталитарной властью, как не герой? Именно поэтому те десятки, сотни, тысячи авторов, создававших при советской власти стихи, рассказы, поэмы, романы, причем, без всякой, казалось бы, надежды на признание с ее стороны, не сомневались, что рано или поздно их героический подвиг писания будет оценен по достоинству теми, кто, также как они, ненавидели и презирали эту власть.
 
Ну, хотя бы теми многочисленными иностранными славистами, которые приезжали из своих университетов, слушали, читали, увозили с собой тексты этих самых стихов и рассказов, чтобы изучать, публиковать, комментировать, а то и противопоставлять их стихам и рассказам, написанным с разрешения и одобрения политической власти и ее институтов. Именно поэтому сама сюжетная схема, предложенная Бергом в качестве окаймляющей линии романа, легко узнавалась и правильно интерпретировалась многочисленными обитателями котельных и лифтерских, как комплиментарная по отношению к их позиции. Венские (парижские, берлинские, римские и т.д.) слависты, неутомимые путешественники по горам и долам неподцензурной литературы (отсюда, возможно, у мифических авторов романа имена путешественников Ганзелки и Зикмунда) обязательно когда-нибудь доберутся до драгоценного архива в виде сотен напечатанных через протертую до белесости копирку текстов и воздадут им должное.
 
Однако то, как автор «Момемуров» наполнял эту схему будущего и неизбежного признания, не могло не вызывать возражений. И дело даже не в том, что само признание приобретало в романе пародийный и дезавуирующий характер; Бергом и в стилистике линии «будущего лауреата», и при создании портретов основных и второстепенных персонажей отрицалась героическая, драматическая составляющая биографии. И как следствие отрицалась героическая позиция подпольного, непризнанного писателя; Берг словно смотрел на ситуацию не из 1984 года, а из перестроечного будущего, которое действительно лишило писателя претензий на геройство.
 
Более того, степень удаленности от катастрофичной современности в первой редакции «Момемуров», очевидно, не удовлетворила автора, и вторая редакция романа, вышедшего в самиздате в конце того же 1984 года, представляла собой только усиление указанных приемов стилистической несбалансированности. Австрийские слависты, от лица которых велось повествование, все чаще как бы заговаривались, то переходя на язык провинциального сказа, то обращаясь к стилю торжественной оды. Более того, даже документы тех архивов, которыми они пользовались, обнаруживали тяготение к просторечию, сленгу и ненормативности.
 
Любая ненормативность — игра на понижение ценности образа. В данном случае андеграундного существования и самой стратегии писательского противостояния тоталитарной власти и бессильному, погрязшему в конформизме, обществу. Входило ли в авторский замысел дезавуировать, обесценить «вторую культуру» как феномен? Вряд ли. Скорее наоборот, дегероизация андеграундной позиции стала невольным и частным случаем проявления общей авторской стратегии — обесценивания драматических коннотаций социальных и культурных жестов, но не в русле романтического разочарования, а, напротив, в рамках уточнения и дифференциации ценностей различного социального и культурного поведения. Отказ от признания за теми социальными ролями, которые ранее объявлялись героическими, их права на подобный статус, свидетельствует о неизменно присутствующей у Берга тенденции к выравниванию шкалы оценок, приведения ее в сбалансированное состояние.
 
Понятно, что не только второкультурная среда, описанная Бергом в «Момемурах», не была согласна на дегероизацию наиболее ценных для нее позиций, сама советская власть, которой противостояли писатели-нонконформисты, продолжала существовать только потому, что навязывала обществу драматические и катастрофические интерпретации социального и идеологического поведения. И, конечно, катастрофизм, отменяемый художественно в рамках отдельно взятого произведения, даже опережающего свое время, не был в состоянии отменять катастрофизм и безумие правил игры в социальном пространстве. В этом Бергу пришлось убедиться на собственном опыте: как довольно часто бывает, жизнь и литература не совпали.

 

В главе «Бесы» Бергом достаточно подробно описывается ситуация с созданием «Клуба-81» (в окончательной редакции названном «Клуб «Алефа»). Клуб стал точкой пересечения разных интересов — тех представителей андеграунда, которые задыхались от многолетнего отсутствия возможности печататься и поверили обещаниям властей предоставить такую возможность, и самих властей, пожелавших иметь управляемую оппозицию, или хотя бы существенно снизить уровень публикаций в эмигрантских журналах, которые дезавуировали власти в глазах Запада, как душителей свободы. Такова была в общем расстановка сил на момент создания клуба в конце 1981; к середине 1983 года, когда и писалась глава «Бесы», все уже было ясно: еще в 1982 был арестован член клуба Владислав Долинин, и под давлением КГБ письмо в его защиту подписали только 22 члена клуба из более, чем 70; никаких публикаций членов клуба в советских журналах так и не появилось, а паллиативом обещаний властей предоставить чуть ли не свободу печати стал жестко отцензурированный сборник «Круг», вышедший в свет только в конце 1985 год. А так как публикации на Западе и в самиздате не прекратились, КГБ стал готовиться к новым уголовным делам. Берг принадлежал к числу тех, кто подписал письмо в защиту Долинина, кто отказался сотрудничать с цензурой при публикации «Круга» и был вычеркнут из состава сборника, кто продолжал публиковаться в самиздате и тамиздате.
 
В августе 1984 года из следственного отдела ленинградского УКГБ в Управление по охране государственных тайн в печати ( главное цензурное ведомство, именуемое еще Леноблгорлит,) поступает запрос о возможности ввоза и распространения на территории СССР произведений, из списка изъятых в связи с расследованием дела Б. Митяшина, обвиненного впоследствии в распространении антисоветских книг . Среди 36 представленных в цензуру произведений – стихи Бродского и Мандельштама, Цветаевой и Вейдле, неопубликованные главы воспоминаний Эренбурга, мемуары Л.Д. Блок, письма В Короленко, Библия, изданная в Брюсселе, а также машинописные копии романов М. Берга — «Вечный жид» и «Между строк, или читая мемории, а может просто Василий Васильевич», эссе «Веревочная лестница», «Послесловие» А. Степанова к сборнику Берга, вышедшему в качестве приложения к журналу «Обводный канал» в 1983 году.
 
Через месяц в КГБ из цензуры поступает ответ, который в оригинале занимает почти десять страниц. Под номерами 29 и 30 следуют цензурные оценки «Веревочной лестницы» и романа «Вечный жид» (очевидно, сброшюрованных вместе) и романа «Между строк…», под номером 28 им предшествует цензурный отзыв на послесловие А. Степанова.

 

Т. 2, л. д. 157-166 оборот. Секретно. Экз. № 1
Управление по охране государственных Управление Комитета государственной
тайн в печати при Ленгорисполкомах безопасности СССР по Ленинградской
(Леноблгорлит) области
25.09.84 г. № 446 с т. Третьякову В. И.
на № 3/01888 от 31.08.84 г. В. Блеер. 28.09.84 г.
28 сен. 84/15915. Следственный
отдел УКГБ по ЛО.
Вх. № 02063. 2.Х.84.
 
Большинство перечисленных изданий и машинописных текстов имеет антисоветский, антикоммунистический характер, порочит советскую действительность, пропагандирует реакционные религиозные воззрения, являются морально и идейно ущербными.
1. И. Бродский. «Конец прекрасной эпохи», издательство «Ардис/Анн Арбор», 1977, Мичиган. 114 стр. Сборник стихотворений антисоветчика, эмигрировавшего из Ленинграда, издан американским издательством, специализирующимся в «советологии», фактически антисоветским центром. Стихи, помимо религиозно-пропагандистских мотивов, содержат многочисленные оскорбительные выпады в адрес классиков марксизма, руководителей партии и Советского государства (стр. 9, 15 и др.), изобилуют антисоветскими и антикоммунистическими выпадами, например:
«Рабство всегда порождает рабство. Даже с помощью революций. Капиталист развел коммунистов. Коммунисты превратились в министров. Последние плодят морфинистов» (стр. 8).
Стихотворения изобилуют непристойностями, автор в оскорбительных тонах утверждает, что в СССР якобы преданы забвению герои войны (стр. 74, «Фонтан памяти героев обороны полуострова Ханко»). Книга ввозу и распространению на территории СССР не подлежит.
2. И. Бродский. «Часть речи», издательство «Ардис/Анн Арбор», 1977, Мичиган,

<…>

28. Машинописный документ «Послесловие» на 19 листах. Восхваляя творчество «писателя» М. Берга, автор статьи заявляет, что «все творчество Берга является главой той же великой книги, имя которой — русская литература» (стр.19). Вполне очевидно, что автора статьи Берг привлекает в первую очередь тем, что он является популярным «самиздатовцем» и что его публикациям препятствует «чуткий предохранитель отечественной цензуры» (стр. 1). Автор статьи фактически поет хвалу литературе абсурда, имеющей явно издевательский, антисоветский по существу характер. В этой, с позволения сказать, «литературе» существует «эдакий великий советский поэт А. С. Пушкин, дважды герой соц. труда, лауреат Сталинской и Ленинских премий, неутомимый борец за мир и т.д.» (стр. 14). Текст распространению на территории СССР не подлежит.
29. Сочинение «Веревочная лестница» на 164 машинописных листах. С «произведением» некоего М. Берга сброшюрован его же «роман» «Вечный жид» (стр. 44—164). «Веревочная лестница» — псевдолитературоведческая работа пасквилянтского характера, пересыпанная злобной антисоветчиной. По мнению Берга, «писатель в наше время стал „зубочисткой”», всем вершит «старый кадровик, работник планового отдела Партай Геноссович Церберов» (стр. 2). В текст вкраплены анекдоты, порочащие русскую литературу, выдающихся советских писателей (стр. 4, 13 и др.). История нашей страны под его пером превращается в пытошный застенок, и автор лицемерно восклицает: «О, Россия, моя бедная, сонная девочка, дитя, изнасилованное спереди и сзади!» (стр. 16). Наряду с цинизмом и непристойностью Берг протаскивает через свое сочинение сионистские идейки.
«Роман» «Вечный жид» написан в стиле литературы абсурда и является смесью религиозной пропаганды, сионизма и непристойностей. Герои, находящиеся в сумасшедшем доме, охвачены антисемитизмом, монархизмом и прочими маниями. В большом числе встречаются антисоветские намеки и иносказания. Тексты М. Берга распространению на территории СССР не подлежат.
30. Сочинение «Между строк». Также «произведение» М. Берга (см. п. п. 28—29), исполненное злобным издевательством над русским революционным движением, пропитанное духом сионизма. Распространению на территории СССР не подлежит.
<…>
36. А. Введенский. «Полное собрание сочинений». Том 1. Издательство «Ардис / Анн Арбор». Мичиган, 1980, 178 стр. Сочинения советского поэта, одного из основоположников литературы абсурда, содержат отдельные безнравственные произведения («Куприянов и Наташа», «Елка у Ивановых» и другие). В предисловии и примечаниях некоего М. Мейлаха акцентируется внимание на трагической судьбе поэта, допускаются многочисленные антисоветские выпады: говорится о «разгроме в 1937 году детской редакции Маршака» (стр. XXV), о некоем «литературном отделе ГПУ» (стр. XXIV) и т. п. Книга ввозу и распространению на территории СССР не подлежит.
Материалы, перечисленные в письме, следует получить в Управлении.
Начальник Управления В. А. Марков № 446 с.; отп. 2 экз.; 1-й в адрес; 2-й в дело.
Исп. и печ. Соколов В.; бл. № 278, лл. 45—50; бл. № 267, лл. 9 — 10;
24.09.84 г.

 

Еще через месяц 34 из 36 перечисленных выше произведения были сожжены, о чем исполнителями был составлен соответствующий акт.
Т. 2, л. д. 167-168.
Акт
Настоящий акт составлен в том, что сего числа комиссия в составе старших следователей: майора Гордеева, майора Кармацкого и старшего лейтенанта Жеглова уничтожила путем сожжения как не подлежащие ввозу и распространению на территории СССР следующие печатные произведения, изъятые у обвиняемого и свидетелей в процессе предварительного следствия по уголовному делу № 44:
1. «Конец прекрасной эпохи» И. Бродского.
2. «Часть речи» И. Бродского.
<…>
26. Машинописный документ «Послесловие».
27. Сочинение «Веревочная лестница».
28. Сочинение «Между строк…».
<…>
34. «Полное собрание сочинений» А. Введенского, т. 1.
После сожжения упомянутых в п. п. 1 — 34 печатных произведений и составлен настоящий акт.
Старший следователь по ОВД Следственного отдела УКГБ ЛО майор В. Гордеев.
Старший следователь Следственного отдела УКГБ ЛО майор А. Кармацкий.
Старший следователь Следственного отделения УКГБ по Новгородской области старший лейтенант Жеглов. 29 октября 1984 года.

 

Характерно, что уничтожению не были подвергнуты только два произведения из первоначального списка, и каждое по своей особой причине. Это электрографическая копия книги «Марина Цветаева. Письма к А. Тесковой», изданная в 1969 году в Праге, но уже распространявшаяся в Советском Союзе и находившаяся в открытых фонда библиотек, и машинописная копия «Из неопубликованного наследия В.Г. Короленко» (характерна ремарка цензора: «Переписка Короленко с одним из литераторов не содержит политически дефектных материалов»).
 
Что касается нашей темы, то кроме обвинений Берга в злобной антисоветчине, клевете, пасквилянтстве, религиозной пропаганде, непристойности, сионизме, антисемитизме (практически через запятую), показательно присутствие, явно факультативного для предполагаемого или подготавливаемого уголовного дела с обвинением в распространении антисоветской пропаганды слоя, казалось бы, чисто профессиональных упреков. Их очень легко обнаружить в тексте, они обычно взяты в кавычки, как то, что приписывает себе обвиняемый, но приписывает не по праву. Это слова «писатель», «роман» (причем каждый раз, когда цензору оказывается необходимо обозначить жанр рецензируемого текста, в отзыве появляются кавычки, как будто сакральным является сам романный жанр), «произведение» (так же берется в кавычке всякий раз, когда цензор вынужден использовать слово для дифференциации текста автора) «самиздатовец», «литература» (из характерного оборота «в этой с позволения сказать «литературе»). Такое ощущение, что цензор заранее защищается от возможных претензий, обращенных уже к нему со стороны начальства или контролирующих органов, и в качестве оправдания использует типографский эквивалент слов якобы и псевдо — не писатель пишет роман и создает произведение, а якобы писатель пишет якобы романы и псевдопроизведения. Характерно и главное обвинение А. Степанову со стороны цензора: как он посмел написать, что «все творчество Берга является главой той же великой книги, имя которой — русская литература». Казалось бы, какая опасность для государства, если один человек высказал о другом свое мнение и напечатал его в количестве 5-6 экземпляров на пишущей машинке? Почему этим обстоятельством должно заниматься столь всесильное ведомство как КГБ, не сомневающееся в том, что случившееся преступление, достойное самого сурового наказания? Потому что сама профессия писателя обладала священным статусом, на который могли претендовать только те, кого к этому служению допустила государственная власть, и любые попытки позаимствовать эти властные привилегии естественно расценивались как государственное преступление.
 
В романе «Момемуры» Берг ищет художественное воплощение идеям постструктуральной теории и теориям постиндустриального общества, строит модель уникальной социокультурной среды, лишая ее, однако, драматических претензий на героизм, в то время как окружающий социум использует архаические критерии определения общественно значимого, разрешенного и запрещенного поведения, карая последнее с архаической же жестокостью. Уже в 1984 году цензурные оценки двух романов и эссе Берга представляли для КГБ, очевидно, достаточные, к тому же вряд ли единственные юридические основания для предъявления официальных обвинений. Однако до выхода в свет сборника «Круг», являвшегося для КГБ своеобразной вехой в символическом обмене (сборник на отказ от публикаций на Западе), очевидно, было решено скандал не устраивать. Выход сборника, впрочем, задерживался по независящим от КГБ причинам , и только после того, как в конце 1985 года «Круг» все-таки вышел, следователи, работавшие под руководством будущего героя перестройки генерала Олега Калугина и близкого друга президента Путина В. Черкессова, до этого ограничивавшиеся устными угрозами , решили рассчитаться с теми, кто, как М. Берг, отказался от участия в «Круге» и продолжал публиковаться на Западе. Время, однако, работало уже против них, первый звонок Бергу с приглашением в КГБ на беседу имел место в середине февраля 1986 года, а сама беседа в Доме журналистов на Невском состоялась в день открытия XXYI съезда КПСС, на котором Горбачев объявил о наступлении эпохи «гласности и перестройки». Впоследствии автор «Момемуров» описал эту беседу, основной список высказанных ему претензий, заявление следователя (Е.В. Лунина), что уже накопленных ими материалов достаточно для того, чтобы возбудить против Берга уголовное дело. Однако буквально на глазах все менялось, «время пошло другое, два-тpи месяца и все поехало, полезло по швам, и людям из «системы» самим приходилось уже подумывать о том, как заметать следы, искать счастье на новом поприще, в других коридорах».
 
Казалось бы, для книги, еще пару лет назад представлявшейся крайне несвоевременной, пришел звездный час – конечно, вторая культура, как, впрочем, и многие другие формы культурного и политического противостояния не были востребованы перестраивавшимся обществом наравне, скажем, с культурой эмиграции или литературой и философией Серебряного века, однако и интерес к эпохе советского самиздата существовал, и, самое главное, сам факт публикации переставал быть криминальным, как для автора, так и для его персонажей, точнее — многочисленных прототипов.
 
И, однако, «Момемуры» были опубликованы, причем, в новой версии, принципиально отличающейся от первых двух (самиздатских) редакцией, спустя целых 7 лет, когда интерес к самому феномену «второй культуры» еще более снизился. Эта отсрочка и новая редакция были не случайны. Анализируя стратегию автора в распространении «Момемуров» в разные периоды существования романа, можно прийти к выводу, что Берг сознательно тормозил издание романа — сначала на Западе, а затем, после начала перестройки, — в России. И не только потому, что его волновали проблемы безопасности. Можно ли издавать мемуары, пусто пародийные, но все равно довольно-таки раскованные и откровенные, очень часто ироничные, порой беспощадные, когда большинство героев живы, этот вопрос несомненно вставал перед автором. В следующем ниже комментарии Б. Останина, посвященном разысканию имен, используемых в «Момемурах», это проблема обсуждается и по сути дела снимается утверждением, что между романом – произведением художественным, вымышленным, и породившим его слоем жизни существует принципиальная разница. Однако эти вполне здравые соображения, очевидно, не до конца убеждали автора, который, скорее всего, довольно долго не мог победить свои сомнения.
 
По крайней мере, та радикальная переработка романа, которая была осуществлена перед публикаций журнального варианта «Момемуров» в «Вестнике новой литературы» в 1993-1994 годах, почти наверняка была связана с желанием уйти еще дальше от легко узнаваемых биографических реалий. Правда, нельзя исключить и то, что эта редактура соответствовала уже проявившейся при создании второго варианта романа тенденции дистанцирования от современности. Так или иначе, практически все приметы советской действительности в их общеизвестном или андеграундном преломлении были в итоге заменены пародийными транскрипциями вымышленной латиноамериканской действительности, вместо имен реальных писателей (или заменявших их первой буквы фамилии), топографических названий, административных обозначений, всем известных сокращений и аббревиатур возникли экзотические имена и названия; и роман на материале ленинградского и московского андеграунда 70-80-х годов превратился в повествование о некоей русской колонии где-то на острове то ли в Тихом, то ли Атлантическом океане.
 
Какие-то замены носили случайный характер, другие — системный, и повторялись на протяжении всего текста романа. Так, если для имени главного героя из автобиографического пласта повествования в первой и второй самиздатских редакциях 1984 использовались только два сочетания «будущий лауреат» и «наш писатель», то в редакции 1993 года появляется, наконец, сэр Ральф Олсборн, будущий лауреат Нобелевской премии. Он, как и остальные представители русской колонии (так в романе стали называться представители ленинградской «второй культуры») жил в окружении аборигенов (обычных советских людей, не находивших в оппозиции к советской власти). Для самой советской власти в разные ее периоды возникли разные обозначения: сталинская эпоха — диктатура генерала Педро, ленинградский КГБ с офисом на Литейном, 4 — охранка Сан-Тпьеры, советская литература — колониальная литература, и т.д. Трансформировались не только имена и названия – по сути дела появилась новая топография романного пространства, и вместе с переменой места действия, множества социальных, политических и культурных констант изменился и сам жанр произведения, которое из документального повествования с элементами художественной реконструкции событий и персонажей превратилось в пародийную антиутопию на основе реальных и вымышленных фактов (хотя в большинстве случав в качестве последних вступали более-менее известные и циркулировавшие в среде ленинградской неофициальной культуры слухи, мифы, сплетни, анекдоты и легенды).
 
Не претерпели значительных изменений композиционная структура романа, последовательность, состав и композиция глав (кроме главы «Бесы», см. об этом подробнее в прим. ), концептуальное содержание основных сюжетных линий, взаимосвязь эпизодов и главных событий романа, содержание и структура практически всех портретов, включая персонажей, имевших отчетливых прототипов в среде ленинградского и московского андеграунда, а также литературнокритические оценки их произведений.
 
Возможно, именно здесь имеет смысл затронуть один принципиальный вопрос — о полноте представления в романе самого явления и истории неофициальной литературы, о критериях отбора персонажей, о принципах работы с биографическим материалом. О своем взгляде на проблему взаимоотношений в романе исторической и вновь созданной реальности в своем нижеследующем предисловии пишет Б. Мартынов, делая акцент на связи между персонажами и прототипами. Но, конечно, проблема использования и отображения исторической реальности в романном пространстве значительно шире, правда, и мы здесь в состоянии затронуть лишь некоторые отдельные аспекты этой темы, представляющиеся нам принципиальными. Хотя в тех или иных фрагментах романа автор обращается к эпизодам биографий своих героев, имевших место в 1950-х и 1960-х годах, основным хронологическим периодом биографического пласта романа, наиболее полно воспроизведенном, является 1970-1980 годы. А если говорить еще более точно, то наибольшее число воспроизведенных в романе событий происходили с середины 1970-х годов, то есть с попыток издания сборника «Лепта» (1975) и появления самиздатских журналов «37» (1975) и «Часы» (1976), до начала перестройки, а вернее — начала заключительного периода существования «Клуба-81» (1983-1984) . Еще более узкими являются хронологические рамки автобиографического пласта романа, который также завершается в 1983 или 1984 годах, в то время как начало довольно легко датируется концом 1978-началом 1979 (первое знакомство героя с представителями «второй культуры»). Это что касается воспроизведения в романе истории нонконформистской литературы. Но так как знакомству главного героя с культурным подпольем предшествовал краткий период взаимоотношений с официальной советской литературой, то хронология воспроизведения литературных реалий расширяется еще на два или три года, сдвигаясь к зиме 1976 или 1977, к поездке протагониста автора в Переделкино для встреч со «столичными патриархами». Если поставить перед собой цель упомянуть всех тех, чьи биографии были использованы, адаптированы, переосмыслены автором в романе, а это без сомнения несколько сотен имен писателей, наиболее заметных и уже забытых деятелей «второй культуры», то выяснится, что целые группы даже не упомянуты (например, круг К. Унксовой в Ленинграде или «Московское время» А. Сопровского, С. Гандлевского в Москве), а от многих в сухом остатке остался лишь забавный анекдот или брутальная черта характера. Зато несколько десятков писателей и поэтов присутствуют в «Момемурах» и своими бурными биографиями, и довольно пространными и пристрастными обзорами творчества. Понятно, что предпочтение автор отдавал тем, кого знал лично, дополняя этот пусть и немалый, но все равно ограниченный круг теми легендарными персонажами советского андеграунда, вокруг которых во второкультурной среде существовало облако мифов и анекдотов. Но если свести принцип отбора к некоторой, понятно лишь приблизительной формуле, то можно предположить, что предпочтение отдавалось ярким творческим личностями с экзотическими биографиями. Причем вторая часть — экзотичность, порой, монструозность характера — была определяющей. С другой стороны, чем более экзотической и драматической была судьба писателя, тем более решительно автор вмешивался в ее литературное отражение, прихотливо соединяя реальные события с вымыслом и искажающими, ироническими интерпретациями.
 
Это обстоятельство стало одной из наиболее сложных задач нижеследующего комментария, смысл которого и состоял в попытках восстановить, реконструировать, насколько это возможно, ту историческую реальность, которая была использована автором для создания ее романной версии, все более усложнявшейся и удалявшейся от первоисточника с каждой последующей редактурой. «Момемуры» – не просто роман в романе, это роман, в котором множество, буквально сотни когда очень скоротечных, чрезвычайно плотных, спрессованных в ироничную схему, но иногда пространных, со своими разветвленными сюжетными линиями локальных романов, — и каждый из них содержит свой сюжет взаимоотношений с литературной и исторической действительностью. Эти сюжеты естественно разнятся между собой в зависимости (в том числе) от сегодняшнего положения того или иного автора андеграунда, обрастая новыми мифами, если судьба писателя сложилась в постперестроечную эпоху более или менее удачно, или, напротив, теряя былую, в том числе мифотворческую продуктивность и актуальность, если творчество автора оказалось не востребовано новой эпохой. В любом случае общих и репрезентативных форм объяснения самого феномена советского андеграунда до сих пор не выработано, многие исследования, в том числе, неофициальной литературы, остаются локальными, сама «вторая культура» продолжает быть для общества зоной архаического и мифологизированного опыта. Что, конечно, не может не влиять на способы интерпретации романа и способы комментирования его .
 
Со дня выхода в самиздате первого варианта «Момемуров», во многом опровергающего канонические представления о советском культурном подполье, прошло 20 лет. Подполье было энергетической зоной, с еще неизведанными потенциальными возможностями, но и со своими охранительными инстинктами, очень часто превращавшими социально новое и психологически катастрофическое в эстетически знакомое, если не шаблонное.. 10 лет назад «Момемуры» появились в малотиражном журнале, оппозиционном литературному мейнстриму тех лет, и хотя в течение года роман вошел в число номинантов Русского Букера, а затем петербургской литературной премии «Северная Пальмира», он не стал источником дискуссии о судьбе советской контркультуры, вновь попадая в очередную менопаузу русской истории.
 
Однако среди разнообразных деконструкций прошлого не случайно все чаще звучат еще вчера казавшиеся парадоксальными утверждения, что именно советская эпоха в ее официозном и неофициальном преломлении, возможно, была главным достижением многовековой русской культуры, искавшей воплощения своих утопий и воплотившей их в как в социальных структурах русского коммунизма, так в и весьма прихотливым механизмам противодействия им. «Момемуры» — не только роман о богемной жизни в тоталитарном обществе, это еще каталог самых разнообразных способов добиться свободы и счастья, когда ни для первого, ни для второго, казалось бы, нет никаких оснований, однако социальная креативность и обостренное чувство времени оказываются в состоянии использовать вроде бы непреодолимые преграды, как опоры.
 
Наш комментарий не претендует на полноту, он не нацелен на то, чтобы воссоздать в примечаниях первую версию романа, но, очевидно, предоставит возможность читателю несколько приблизиться к ситуации возникновения и изменения авторского замысла, а также понимания той жизни, которая для многих представляется еще (или уже) не вполне достоверной и мифологизированной историей.

 

ОТ КОММЕНТАТОРА ИМЕН

 

Несколько лет назад мне из Москвы позвонил незнакомый человек по фамилии *ский и сообщил, что в настоящее время занят комментированием опубликованных в «Вестнике новой литературы» «Момемуров» Михаила Берга, что работа в целом движется неплохо и близка к завершению, но, к сожалению, в ленинградских реалиях он, *ский, не специалист, по каковой причине у него есть некоторое количество вопросов, которые он надеется с моей помощью разрешить, для чего и приедет на днях в Ленинград и постарается меня посетить, а вопросов этих у него… (голос в трубке прервался, послышался шелест наскоро перебираемых листов) …да, вот, 188 вопросов, что вы скажете в ответ на мою просьбу? Я молча кивнул в знак согласия, мол, приезжайте, будем рады, вот адрес, и быстренько распрощался.
 
Прошёл год, другой, третий… *ский, не приезжал, не звонил, но в прошлом году до меня дошёл слух, что кто-то другой в той же Москве возобновил работу по комментированию «Момемуров», после чего, упреждая новый телефонный звонок с просьбой о помощи, я решил заняться комментариями сам. И в самом деле, вопросов по ленинградским реалиям у меня, как местного жителя, проведшего немало времени в кругах неофициальной культуры, будет всё-таки меньше, чем у москвичей, – скажем, не 188, а всего лишь 88, а то и вообще мизерные 8. Так примерно и вышло, хотя, признаюсь, в том, что касается московских и эмигрантских реалий я оказался примерно в том же положении, что и *ский, и никакой Энциклопедический словарь мне не помог, слишком свежие сведения. Мои комментарии, следовательно, не начало, а продолжение, не вызов, а ответ на вызов, или, другими словами, то продолжение, которое в свою очередь можно продолжить.

 

Теперь о том, чем я, собственно, занимался и в чём заключалось моё комментирование или, точнее, разыскание об именах, ибо комментировал я (хотя и говорю о реалиях, т. е. вещах) – имена, а именно: для большинства появляющихся в «Момемурах» имён сочинял некую легенду: каким образом, на мой взгляд и вкус, это имя могло прийти автору «Момемуров» в голову, что, возможно, послужило если не причиной, то поводом, а ещё лучше – провокацией для его появления в книге, что подвигло автора на данное имяупотребление.
Здесь необходимо оговорить один важный момент: независимо от намерений автора и возможного восприятия «Момемуров» читателем, я вижу в них в первую очередь художественный текст, то есть текст, сочинённый автором, fiction, , а не его воспоминания, отчёт, протокол, собрание документов – non-fiction.
 
Это предупреждение, надеюсь, поможет читателю избежать «комплекса жителя Любека», воспринимающего роман Т. Манна «Будденброки» исключительно как свидетельские показания и опознающего себя и своих близких в качестве прототипов романных персонажей. Попробуем, по крайней мере, в этих комментариях забыть о слове прототип и заменить его менее привычным словом провокатив. Некий реальный персонаж, допустим, итальянский писатель Итало Кальвино, является словесным провокативом героя «Момемуров» Вико Кальвино в том случае, если автор заимствовал у провокатива имя и передал его герою. Реальный персонаж, допустим, ленинградский поэт Виктор Кривулин, является реальным провокативом героя «Момемуров» Вико Кальвино в том случае, если по сообщающимся в книге сведениям удаётся так или иначе соотнести Вико Кальвино с Виктором Кривулиным. Только это, и ничего больше (но и не меньше).
 
Провокатив позволяет читать «Момемуры» как художественное произведение, нимало не задумываясь на тему, «кто есть кто», тем более что для этого в книге есть комментарии. Реальным людям, так или иначе оказавшимся среди «момемурных» провокативов, они помогают избежать упомянутого «комплекса жителя Любека» и не заботиться об «исправлении имён», то есть избавляют читателя от соблазна уличать автора романа в слабом владении биографическим материалом, упрекать его за карикатуры вместо медальонов и т. п. Повторяю ещё раз – если у читателя всё-таки возникнет такого рода отношение к автору, он должен вспомнить, что перед ним фикция, а не история, даже если многое в этой фикции выглядит историей, даже если сам автор будет уверять читателей в том, что написал «Момемуры» как историю. Речь в данном случае идёт не о карикатуре, преувеличивающей существенные черты прототипа и позволяющей увидеть прототип «точнее», чем, допустим, натуралистический фотопортрет, а о фикции, вызванной к жизни провокативом, а зачастую способной обойтись и без него, довольствуясь авторским воображением.
 
Конечно, сказанное мной – крайность, и вряд ли все читатели согласятся с моим радикальным суждением насчёт того, что герои «Момемуров» – не портреты и даже не карикатуры, и, тем не менее, реальным провокативам моё предупреждение поможет с большей лёгкостью проглотить изображение, которое они готовы были счесть за свой портрет, а то и за оскорбительную карикатуру и подать на автора в суд за причинённый им моральный ущерб. Конечно, богемно-литературная среда, описанная М. Бергом (использованная им в качестве провокатива!), в любые времена, включая брежневские, – явление в меру монструозное, но сейчас меня интересует не эта особенность богемы (обычная тема для газетных сплетен и пересудов), а творческая свобода писателя, позволяющая ему делать то, что ему, писателю, хочется делать: например, воспринимать прообраз как провокатив и карикатуризировать его не по существенным, а по второстепенным, а то и отсутствующим чертам. Дело здесь, полагаю, не в карикатуре или гротеске, а в авторском демиургизме. Писатель вовсе не обязан говорить читателю правду, равно как и признаваться ему в том, что говорит неправду. Избегая контроля со стороны читателя-соглядатая, он пишет свой текст по произвольно сочиняемым и произвольно изменяемым правилам.

 

В комментариях я иногда прибегаю к нескольким сочинённым мною понятиям:
Кентавр — равное использование двух провокативов для одного книжного явления (героя и пр.).
Химера – то же самое, когда провокативов больше двух.
Вкрапление – кентавр с незначительным весом одного из провокативов.
Инкрустация (фейерверк) – то же самое, когда провокативов больше двух.
Рокировка – подмена одного провокатива другим.
 
Борис Останин

 

Общие замечания и сокращения

 

Нижеследующий комментарий включает текстологический, исторический, литературоведческий комментарий и комментарий к именам и названиям. В основе текстологического комментария лежит сравнительный анализ текстов трех вариантов романа «Момемуры» — первой самиздатской редакции 1983-1984 гг, второй самиздатской редакции 1984 и редакции 1993-1994 гг. Так как эти редакции отличаются существенной правкой, менее объемной во второй самиздатской редакции и куда более значительной при подготовке автором публикации романа в «Вестнике новой литературы», мы не имели возможность отметить все исправления и изменения, в основном, фиксируя лишь ту правку, которая представляется характерной и соответствует определенной тенденции при создании новой версии романа. Еще более кратким оказался литературоведческий комментарий, который, по большей мере, свелся к выявлению тех возможных интерпретаций этого произведений, которые возникают сегодня, более чем 20 спустя его появления в самиздате. Исторический комментарий дополнил созданный ранее комментарий Б. Останина чуть в большей степени, нежели его же комментарий к именам и названиям.

Другие произведения МБ: романы «Вечный жид», «Между строк, или читая мемории, а может, просто Василий Васильевич», «Рос и я», «Черновик исповеди. Черновик романа», «Несчастная дуэль цитируются по последнему изданию: Несчастная дуэль. СПб., изд. Ивана Лимбаха. 2003.

 

Нами были приняты следующая система сокращений:
МБ — Михаил Берг.
Первая редакция – первая самиздатская редакция романа 1983-1984 гг.
Вторая редакция – вторая самиздатская редакция романа 1984 г.
Третья (или окончательная) редакция – издание 1993 г. в «Вестнике новой литературы».

 

АНЛ – Ассоциация «Новая литература», общественная организация (СПб, 1988-1995).
ВНЛ — Вестник новой литературы (литературный журнал, 1990-1995, Ленинград-Санкт-Петербург).
ГПБ — Государственная Публичная библиотека им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
ДК – Дворец культуры.
ИТЛ – Исправительно-трудовой лагерь (один из видов тюремного заключения).
ЛГУ — Ленинградский Государственный университет.
ЛИТО — Литературное творческое объединение.
НЛО — Новое литературное обозрение (литературный журнал и издательство, Москва).
ССП – Союз советских писателей (творческий союз).

 

Василий Васильевич – «Между строк, или читая мемории, а может, просто Василий Васильевич»,
Черновик исповеди — «Черновик исповеди. Черновик романа»

 

Так как в основе нижеследующего комментария лежат комментарии Б. Останина, то его примечания даются без звездочек,
* — комментарий Н. Климонтовича, М. Шейнкера, М. Успенского,
** — совместный комментарий.

 

Персональный сайт Михаила Берга  |  Dr. Berg

© 2005-2024 Михаил Берг. Все права защищены  |  web-дизайн KaisaGrom 2024