Кто святее папы римского
Более сорока лет назад, в рамках разгрома ленинградским КГБ самиздатского журнала «37» за границу были выдавлен один из соредакторов Лев Александрович Рудкевич. То есть был выдавлен не только он, но я сейчас о Рудкевиче, который, имея яростный темперамент, оказавшись в Вене и совсем раскрепостившись, звонил своим друзьям по андеграунду и говорил такие вещи, от которых у них ушки вяли.
Типа, присоединял нонконформистское движение к глобальной борьбе против большевиков, которую, начиная с гражданской войны, вели с оружием в руках противники советской власти. Так как денег было мало, то Лев Александрович использовал вполне советский трюк, он опускал в телефонный автомат монетку на веревочке (ноу хау советских эмигрантов, внимательно читавших рассказ «Каштанка»), и когда время, отпущенное на одну монету, заканчивалось, вытаскивал токен и засовывал его в звериную пасть капитализма опять.
Что происходит в голове эмигранта из тоталитарной страны? Обретя относительную свободу от тоталитаризма, он вписывает себя и свои воззрения в новые обстоятельства и, прежде всего, отказывается от эзопова языка, как взгляда подстриженными глазами вместо взгляда в упор. Почему при этом он чуть ли не мгновенно забывает о своей вполне понятной ритуальной сдержанности до эмиграции, об этом стоит сказать подробнее, но перейдём к проблеме.
Нобелевская речь Дмитрия Муратова (и отчасти выступление Сокурова) привычно разделили оппозиционную часть российской интеллигенции на, условно говоря, голубей и ястребов. Хотя почти в равной степени можно было обозначить эти позиции как реалистическую и романтическуюили соглашательскую и максималистскую.
Все эти обозначения условны и в разной степени неточны. Но так или иначе голуби-реалистыоценили речь нобелевского лауреата преимущественно в восторженной части спектра, как мужественную и прекрасную, продуманную и точно вписывающуюся в политическую ситуацию. А вот ястребы-максималисты, напротив, сетовали на очевидный для них конформизм текста, на попытку уклониться от прямого и точного истолкования наиболее болезненных проблем. Что Муратов (припоминая наиболее частые упреки) свел конфликт с Украиной к разному отношению к сбитому боингу (без упоминания аннексии Крыма и Донбасса, то есть контекста), арест и бесчестный суд над Навальным — к доносу на него со стороны французских парфюмеров (без упоминания попытки его отравления, выдавливания за рубеж и ареста по надуманному обвинению при возвращении). А того же Путина лауреат упомянул только в позитивном контексте одобрения памятника Сахарову, хотя, как апостроф, он висел над облаками речи словно луна.
Более того, говоря о диктаторском тренде путинского режима (в том числе о главном на сегодня репрессивном инструменте в виде бессудного объявления оппонентов иностранными агентами) размыл обвинение российской власти, сделав вид, что американский закон об иностранных агентах равен российскому, а движение в сторону диктатуры – общемировая проблема, а не преимущественно российская. По меньшей мере в той степени, которую Муратов, как российский гражданин, и репрезентировал. Иначе говоря Муратов избрал такую психологически окрашенную метафорику текста, которая позволяла ему в рамках вполне эзопова языка (там где ему было трудно от него избавиться) сказать так, чтобы желающие понять — это поняли, но при этом уйти от прямого столкновения и не проговорить то, что для российской власти представилось бы объявлением войны, а Муратов не воин без головы, а воин мира, воин упорного противостояния и рыцарь возможного и полезного.
Читать далее https://mberg.net/kto-svyatee-papy-rimskogo/
Но, в конце концов, каждый самостоятельно выбирает общественное позиционирование, и я бы здесь сослался на мнение Александра Скобова, для которого Муратов представляет умеренную и принципиальную часть сопротивления путинскому режиму. И он, Скобов, как представитель более радикальной части, понимает важность и осмысленность умеренности, которая, сохраняя оппозиционность, позволяет противостоять режиму куда большему числу, что плодотворно.
Понятно, можно и дальше уточнять коннотации тех или иных фрагментов речи Муратова (или выступления Сокурова) в поиске позитивных или негативных реакций и ассоциаций, но имеет смысл увидеть и факультативную часть противостояния в оппозиционной среде, обозначенную выше именем Льва Рудкевича. А именно то, что наиболее радикальную позицию, в основном, занимают давние или недавние эмигранты (как, например, сторонники Навального, выдавленные в эмиграцию за последние полгода), а вот умеренную, — те, кто не уехал и продолжает строить стратегию противостояния на рельсах возможного.
Однако противостояние, что часто в русском варианте фейсбука, быстро дошло до взаимных оскорблений и обвинений, среди которых я бы выделил призыв одного из редакторов журнала, закрытого властью одним из первых, вообще запретить эмигрантам писать о России, а их позицию, обозначил как этически сомнительную. При кажущемся радикализме предложения оно вполне вписывается в рамки русской культуры и, в частности, требования отвечать за базар.
То есть уровень радикальности должен соответствовать возможности нести ответсвенность за свои слова, как у тех, кто живет за символической колючей проволокой. И хотя это вполне тюремная и воровская этическая норма, но она давно была имплантирована и прижилась в рамках доминирующей российской культуры.
Если говорить не об эмигрантах последней волны, вынесенных за рубеж неминуемыми репрессиями, то стоит упомянуть о комплексе эмигранта, смысл которого есть перманентное, непрерывное обоснование правильности своего отъезда. И это один из самых распространенных комплексов, который заставляет его носителей расценивать российскую (как раньше советскую) жизнь в рамках несовместимости с нормой и их выбор эмиграции, как честный и мужественный поступок (причем единственно возможный, если включать мозги). А раз так, то эмигрант позволяет себе категоричность, даже близко не свойственную ему, пока он был гражданином тюрьмы народов.
А категоричность, максимализм высказываний как бы обеляет говорящего и его выбор, всегда мучительный в любом эмигрантском трипе из-за разрыва разрыва с привычным. Говоря о реальных политических событиях, эмигрант часто оценивает их вне психологического контекста, а как бы по существу. Типа, вижу, что Муратов смалодушничал и схитрил, и говорю об этом. Вижу, что Сокуров, при всем уважении к его смелости, говорил с бандитом на троне не так, как он этого заслуживает, а как с уважаемым президентом и политиком, и вынужден это констатировать.
А те, кто не уехал и должен координировать свои воззрения с реальным положением дел не могут себе позволить подобную категоричность и во многом справедливо требуют включения в позицию ответственности за слова, за базар. Они способны расшифровывать элементы эзопова языка и понимают, насколько сложно высказать свою позицию в его рамках, от которых, увы, их никто не освободит ни бог, ни царь и не герой, только эмиграция, но и ее не надо.
Однако если продолжать снимать ветхие слои с кочана противоречий, то нужно упомянуть вот о чем. Что, помимо противостояния между теми, кто уехал и не ухал, есть противостояния имманентные, присущие социуму вне контекста эмиграции. Как разная степень радикальности и конформизма, как уровень политического загара от разного положения по отношению к солнцу.
Еще один пример андеграунда позволяет увидеть частный случай того, что сегодня происходит в России на совершенно ином историческом отрезке. Когда в самом начале перестройки начался процесс демонтирования советской цензуры и на поверхность вышли первые и наиболее заметные авторы андеграунда, более всего этому противостояли не забубенные консерваторы и идеологи соцреализма, а представители либеральной советской интеллигенции. То есть те, кто пользовался эзоповым языком и приспосабливался к советской власти и культуре, на этом пути достиг определенных свершений и совершенно не желал, чтобы весь этот титанический труд приспособления пошел крахом из-за того, что им теперь нужно было конкурировать не с дубоголовыми консерваторами из советских творческих союзов, а со злыми и непримиримыми представителями андеграунда, которые все последние десятилетия находились к совку в оппозиции. Пусть не такой, на которой настаивал Лев Александрович Рудкевич после эмиграции, а такой, в которой он находился до нее, когда был редактором, возможно, лучшего самиздатского журнала застойной эпохи.
Помню, как один из наиболее несдержанных и легких на ярлыки — Виктор Топоров пытался отодвинуть наступающую на него волну андеграунда и кричал: тень, знай свое место. И это соображение, как противостояние сегодня не только эмигрантов и неэмигрантов, но и разных по уровню радикальности и конформизма стратегии, тоже имеет смысл учитывать при оценке любых вариантов критики. По стружке, снимаемой рубанком из-за остроты и длины лезвия.
То есть психологический фон (ответственность за базар) может или должен быть учтен, и эмигрантский комплекс вечного самоправдания и своего выбора не забыт, но и уровень соглашательства и конформизма не есть то, что можно свести к положению по разные стороны государственной границы. Границ много, в том числе внутренних, и они подчас вопиют, подавая голос или писк, который многим не хочется слышать. Мы ведь в танке.