•     Новости
•     Проза
•     Статьи
•     Видео
•     Галерея
•     Кафедра
•     Био
•     Критика и интервью
•     Друзья и годы
•     Архив

Когда родина – агрессор, откусывает у соседей все, что может откусить, грозит уничтожить весь мир из-за обиды и комплекса неполноценности, вопрос об отношении к ней приобретает особую остроту. Тем более, если родина твоя лжет как сивый мерин, и это не столько приступ временного умопомешательства, а многовековая стратегия экспансии, лукавства и жестокости, утихающая на время процесса переваривания проглоченного. А затем опять, как карусель в ЦПКиО, демонстрация нового или реанимированного импульса аппетита на фирменный разбой.

Однако решиться на ненависть даже к такой родине далеко не так просто, потому что мы ей тоже принадлежим, и возвращение полученного в далеком детстве билета на веселящий газ патриотизма, чревато не только самоненавистничеством, но и возможной потерей чего-то, похожего на равновесие, о котором мы счастливо не думаем, пока им обладаем.

А ненависть к России, как к родине слонов, имеет давнюю историю. Если не брать в расчет тех, кто ненавидит со стороны ею обиженных (этот список не дочесть до середины Днепра), то чаще всего высокая нота ненависти звучит у тех, кто вырывается из ее жестких объятий, похожих на смирительную рубашку. И не только потому, что ненавидеть со стороны вроде как безопаснее, — это естественнее, что ли, так как центр тяжести и точка зрения переходят из центростремительного положения в центробежное.

Одним из первых заявил о ненависти к России нашей ненаглядной младший современник Пушкина со знаковым именем Владимир Печерин, который, получив возможность выехать за границу, просто ушел во мглу, в никуда, без денег и профессии, в католичество, монашество, в служение в больнице для бедных — просто от желания вырваться и не принадлежать к пространству отчизны. И сформулировал все предельно точно и прекрасно, если понимать прекрасное в духе Спинозы, как редкое:

Как сладостно отчизну ненавидеть и жадно ждать ее уничиженья! /И в разрушении отчизны видетьвсемирного денницу возрожденья!

Понятно, что эти стихи, найденные в его архиве после смерти, похожи на пластинку у нас во дворе, которую кто только не заводил в своей душе, ища слова и ключик к сложному отношению к тому продолжению себя, каким и является родина. То есть это то, что многие мычат без слов, не находя их, и почти никогда не решаются на формализацию своих чувств, справедливо ощущая таящуюся здесь опасность.

Не только со стороны ревнивой родины, требующей по отношению к себе восторженной любви и неги от сопричастности с силой (а это реально работающий инструмент). А потому что разрыв патриотического контракта переводит траекторию жизни на нехоженую и опасную тропу, что ведет к пруду, из которого попил братец Иванушка, ставший козленочком. Что тот же Печерин прекрасно понимал, завершая свои стихи констатацией: Дотла сожгу ваш… храм двуглавый, и буду Герострат, но с большей славой!

Нет, славы не будет, это ошибка. И поэтому подобной самоубийственной откровенностью не блещет сухая политическая история России. Но и в ней есть несколько фрагментов, заслуживающих упоминания. Одним из них стал эпизод раннего романа Солженицына «В круге первом», в котором собеседник главного героя, дворник Спиридон, выразил свои чувства с той степенью неприбранной отчетливости, на которую не способен ни один герой-интеллектуал, герой-интеллигент, и понятно почему: ум – это сторож, а его пространство – опыт. Автор вкладывает слова ненависти в уста героя из народа, потому что он – белая бумага без знаков отличия: «Если бы мне сказали сейчас: вот летит такой самолёт, на ем бомба атомная. Хочешь, тебя тут как собаку похоронит под лестницей, и семью твою перекроет, и ещё мильён людей, но с вами — Отца Усатого и всё заведение их с корнем, чтоб не было больше, чтоб не страдал народ по лагерях, по колхозах, по лесхозах? — я бы сказал: — А ну! кидай! рушь!!».

Солженицына, прошедшего земную жизнь до половины, дабы стать в ней русским националистом на великодержавный лад, патриотический истеблишмент, этот громкоговоритель советской души, не простил не только за «Архипелаг Гулаг», считающийся лопатой, похоронившей СССР, но и за это откровение: призыв к смерти всей страны за преступления, как совершенные (возможно другими), так и санкционированные по сути дела всеми, нами в том числе.

Но означает ли это, что ненависть к родине-агрессору, родине-палачу – единственно возможное чувство для тех, кто не желает солидаризироваться с общим пошехонским трендом? Нет, конечно, существует множество формул патриотизма, которые пытаются зарезервировать за их обладателями некоторую свободу маневра в этом густом солевом растворе директивной любви к отечеству. Хотя есть возможность наблюдать, как пытается тот или иной наблюдатель соблюсти это равновесие: сообщить, что он со всеми сообща и заодно с правопорядком, но при этом знает и дает себе отчет, какими потерями такое отношение чревато. И старается найти относительно незапятнанный пятачок, вроде любви к родному пепелищу и отеческим гробом. То есть, когда любить живое проблематично, но ведь можно любить то, что остается от очищающей смерти (если она, конечно, очищает, что вряд ли).

Среди найденных формул попыток честного отношения к проблеме, например, констатация: я люблю эту землю, потому что иной не видел. Это работающее объяснение, по крайней мере до той границы, которая и состоит в знакомстве с другими землями, то есть за потерей невинности.

Однако существует возможность любить родину даже в ситуации ее перманентной и хронической преступности. Об этом, например, упомянул Розанов, довольно точно и беспощадно сформулировав проблему. Он противопоставляет любовь к родине, как бы нормальной и как бы поэтому счастливой, любовь к родине, о преступлениях которой слишком хорошо и подробно известно. «Счастливую и веселую родину любить не велика вещь, — уверяет он. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец глупа, наконец даже порочна. Именно, именно когда наша «мать» пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, — мы и не должны отходить от нее».

Здесь стоит отметить то, что наблюдатель выводит все отрицательные характеристики родины на примере России нашей любимой из мрачной слабости, глупости, как источников пороков. И хотя он совершенно справедливо фиксирует то, что непереносимо многими – эту удивительную готовность ко лжи, не ощущение лжи как недопустимого и чреватого, Розанов находит довольно-таки равновесную форму ответа. Такую родину надо любить в особой форме: не отходить от нее. То есть не отказываться, не покидать ее при всей невозможности жизни внутри – это и есть тот вид патриотизма, который Розанов отмывает из этой вялой грязной кучи белья.

И в некотором смысле все перечисленные опции (их, конечно, больше, но я выбрал те, которые симптоматичны) покрывают пространство любви к родине, этой мороке (по еще одной попытке самоопределения), как попытке сохранить лицо в ситуации принципиальной потери лица. То есть на самом деле сохранить лицо невозможно, то есть можно, как делает это большинство, отделяя режим от родины и народа, но дворник Спиридон грозит за это пальцем, пародируя мать и шалуна, так как ему известна эта колючая связь в соучастии даже там, где участия вроде как нет. А есть лишь молчаливое или досадливое ожидание, когда это, наконец, кончится.

Но внимательное чтение подталкивает к невеселой мысли, что не кончится, не кончится никогда, разве что на период зализывания ран после очередной катастрофы и обмана себя и окружающего пространства, что мы поставили, наконец-то, наш ржавый бронепоезд на запасный путь. Ничего подобного, это всегда временная передышка, перед очередным погружением, за которым обязательно последует всплытие с крупными белыми пузырями великодержавной бравады на сухих устах.

И выбор, как мы понимаем, не велик: любить в смысле не отходить от смертного ложа с отвращением и жалостью наблюдая хоровод трупных пятен на лице. Любить, оправдываясь незнанием, типа, не с чем было сравнить, я просто не знал о пятом-десятом и любил эту бедную землю по счастливой неосведомленности. Или ненавидеть, формулируя свою ненависть, как приговор не только другим, но и себе. А также – вторая попытка — совершать интуитивно осуждаемое: разрывать контракт, возвращать билет богу и делать вид, что ты не принадлежишь и не принадлежал к тому пространству, которое осуждаешь. Но это – иллюзия, ничем не лучшая наивного и посконного патриотизма. Куда ни кинь – клин.