Синдром Друзя
Ситуация вокруг Совета по правам человека оскорбительна для продвинутой части общества своей типичностью и демонстративной обнаженностью. Как и все остальные российские институции, по форме и статусу вроде бы имеющие отношение к джентельменскому набору демократии, он/они являются, по сути, инструментами манипуляции со стороны исполнительной (она же – и все другие, столь же имитационные) ветви власти. Разве что структура этого совета – прозрачней и наглядней демонстрирует его устройство и функционирование.
Как и многие другие инструменты из патронташа постсоветской демократии, этот совет изначально задумывался как якобы свободный (как у людей за бугром), но с таким количеством приводных ремней, чтобы в случае нужды взять его в стремена и повести туда, куда тебе, старче, надобно.
Протестующим и ужасающимся тому, что вроде как приличным людям из нашей среды там показали на дверь, а давно и устойчиво сервильных поставили во главу угла, это неприятно не только потому, что смена караула произошла столь демонстративно. «Караул устал» в двухходовой комбинации показал, насколько сузилось пространство маневра, смысл которого состоит в совмещении двух все более разъезжающихся позиций: поза приличного человека с немракобесными убеждениями и служба на работодателя, юридический и физический адрес которого все труднее скрывать.
Поэтому и полнится и пенится информационное поле от возмущенных риторических всплесков – что же мы упустили, и когда столь, казалось бы, демократические институты превратились в наборную уздечку, седло и шпоры власти, которой недоело (да и опасно вроде как) изображать демократию на марше.
Вот тут-то и может помочь инструмент по условному наименованию – синдром Друзя. Я об известном знатоке из популярной телевизионной игры, некоторое время назад уличенном в сомнительном поведении, но вроде как частично прощенном и возвращающемся на фронт интеллектуальных состязаний по причине недостатка необходимых кадров. При видимой удаленности проблематики игры от состояния российского общества в том, что произошло, есть одна более чем типологическая черта. Та причина, по которой увенчанный игровыми лаврами знаток пошел на сомнительный — с общественной точки зрения — шаг, дабы монетизировать свои интеллектуальные способности, является, во многом, той же коллизией, с которой столкнулись многие из интеллектуалов перестроченной и постперестроечной России. Это — проблематичность в ответе на вопрос, всегда звучащий с вызовом в наших палестинах: если ты такой умный, почему ты такой бедный?
Кому из интеллектуалов после перестройки не приходилось сталкиваться с подобным ироническим вопрошанием со стороны более успешных, ушедших в бизнес или власть (тоже бизнес, но структурно иной)? Подоплека этого вопрошания понятна: для интеллектуалов, работавших до эпохи перемен в основном на государство рабочих и крестьян, сами перемены, столь радостно ими поддержанные, обернулись девальвацией ценности интеллекта вне его прикладной монетизации. То есть наука и университетская кафедра – давние убежища интеллектуалов — оказались банкротами почти с той же скоростью, с которой более наивные сограждане теряли свои сбережения в результате столь обнадеживающих и долгожданных реформ.
Вот тогда-то и пришлось умному сословию столкнуться с казусом Друзя: умный, ты почему такой бедный? Может, потому что не шибко умный, а умный только по-советски с марксистко-ленинской сукровицей?
Ответ подавляющей части интеллектуалов мы знаем, они, на скорую руку переформатировав свои потребности, пошли в появляющиеся, казалось бы, ниоткуда частные газеты и журналы, в различные экспертные и общественные советы при новых институциях. О тех, кто еще раньше или как раз тогда пошел в бизнес или во власть, много говорить не стоит, так как они почти сразу оказались по ту сторону вопроса Друзя: ведь они его потом и задавали.
Казалось бы, где здесь выбор? Ведь государство, как многолетний работодатель для гуманитарной интеллигенции, скоропостижно дало дуба и уж точно перестало быть платежеспособным нанимателем. А нанимателями стали те самые, кто уже находился с той стороны зеркального стекла и платил щедрые деньги за статьи с незаемным интеллектуальным фундаментом и без отвратительной марксистко-ленинской идеологии.
Но тогда в чем подвох? Где здесь синдром Друзя? Формально перестроечное общество поделилось на две неравные части: одни приветствовали перестройку, другие злобно ее отвергали, как источник оскудения государства и нищеты для тех, кому сложно было оказаться в числе ее бенефициаров. То есть будущее как бы боролось с прошлым, с его бесплодными мечтами о реванше, а те, кто выбрал правильную сторону, потешался над всеми этими потугами тупоголовых коммуняк и радетелей совка вернуть зубную пасту обратно в тюбик. Да, как любые перемены, которых требуют наши сердца, перестройка была жестокой не только для тех многих, кого поманили морковкой риторики, но даже для тех, кто язык этой риторики искал и находил. Хотя тем, кто был не в состоянии предложить что-либо в натуральный обмен вроде интеллекта и корпуса знаний, трансформация была куда более болезненной.
Но война света и тьмы была все равно очевидна. Прозорливые и умеющие слушать шум времени стремительно обогащались, неудачники из провинции не менее быстро нищали, энергичная частная собственность зримо побеждала неуклюжую общественную, и оказаться на ее стороне было очевидным выбором.
Остальное мы знаем: создававшиеся в это время общественные и государственные институции оказались манипулятивными, они могли представать свободными (или имеющими большой люфт) до тех пор, пока вопрос о смене власти не заставил стоящих у руля неуклонно выбирать этот люфт, и они уже по инерции, как тело помнит свое место в пространстве, превратились в суды, полицию, избиркомы, советы по правам человека и прочее, с отчетливо советским бэкграундом. Ну а былой и некогда огромный люфт сократился до нервного дерганья руля.
А на обидный до слез вопрос: как же это произошло, где кроется ошибка? — следует чаще всего скорбный ответ: народец наш, простодушный и от сохи, его так легко поймать на крючок патриотизма и червячок национализма, что и позволяет бесчестной и нахрапистой власти править здесь веками, обманывая всех за здорово живешь.
Всем была хороша перестройка и ее прорабы, разве что вопрос о смене власти испортил их. И умным на Руси остается только пожать плечами и открыть книгу на заложенной в прошлом веке странице. Как бы забывая о синдроме Друзя, о том, что когда-то давно вместо интеллектуального сомнения вокруг полюсов напряжения в поле общественных перемен была выбрана служба на одну из сторон. Служба, не позволившая проводить сравнение критериев, целей и ценностей реформ, не позволившая прийти к тому, к чему пришли почти все остальные европейские соседи по социалистическому несчастью, не давшие состояться такому социальному расслоению, которое обернулось появлением олигархического сословия с набором инструментов выживания и приемов высветления своего образа.
Умные олигархи видели намного дальше остальных и основывали газеты, журналы, издательства и прочую интеллектуальную мишуру, которая становилась источником дохода для тысяч интеллектуалов и механизмом оправдания своей капитализации для их создателей. Отказавшись с радостью от гнета советской идеологии, интеллектуалы, как им казалось, выбрали неидеологическую деятельность, которая на деле обернулась идеологией оправдания капитанов русского капитализма, названного одним чудаком бандитским.
Не ставя вопрос о критериях и механизмах приватизации и обогащения слоя новорусских нуворишей, интеллектуалы де факто оправдывали легитимность этих капиталов и механизмы их защиты. И так как несовершенство (выбираем нейтральный эпитет среди более громких) самого механизма постперестроечного обогащения стало оселком общественного напряжения, последующее стало лишь реализацией синдрома Друзя.
Власть имущие (они же и имеющие все вокруг) резонно понимали, что только они отдадут руль новым и ничем им не обязанным, то первым (или одним из первых) вопросом станет сомнение в легитимности состояний и всех ответвлений на ее стволе. А это приведет к пересмотру итогов приватизации и множеству судов, в которых, как в огне революции, погибнет все накопленное трудом праведным.
Именно поэтому, когда запрос на смену власти стал актуальным по причине обмеления фарватера и появления тех, кто ни крупицей души не был обязан этому режиму (или считал, что ничем не обязан), из всех этих советов по правам человека (избиркомов, принципов общественного согласия) быстро стали удалять заранее заложенный в них балласт, обнажая структуру управления до голого позвоночника. Но ведь сама схема манипуляторных институцией и их опора на столь же сомнительную капитализацию стратегий постперестроечного обогащения была заложена в фундамент государства российского именно тогда, когда побуждаемые синдромом Друзя в услужение и поддержку к режиму ломанулись как бы все (или почти все).
Ведь издание умной нужной книжки в престижном издательстве, построенном на воровские деньги, это примерно то же самое, что быть этаким вечным Сванидзе с его хорошими делами в нехорошей Зойкиной квартире.
Дело не в максимализме, категоричности или радикализме, дела интеллектуалов – это идеи, их формулирование и позиционирование в общественном пространстве. Но российский интеллектуал с призрением (вполне, конечно, понятным) дистанцировался в самом начале перестройки от демократической повестки, от сопереживания аутсайдерам перемен, выбрав застолье среди победителей в белых фраках. Дело не в измене традициям интеллигентного сословия, как их понимали до нас, дело в ошибочном поиске места не за тем столом. И в интеллектуальной забывчивости по отношению к собственному выбору и ответственности за него.
Речь не о преступлении и наказании, а лишь о направлении мысли в сторону тех слоев обоев, которые перестроечная эпоха клеила один на другой в надежде, что первоначальный, из обычных советских газет, как бы исчезнет или забудется. Как участие в залоговых аукционах с заранее назначенными победителями, как тщательно спрятанные под сукно комсомольские билеты прорабов перестройки. Капитализм на советском фундаменте стал совковым капитализмом. Капитализм, как вода и песок, вроде есть, но совок в виде цемента все схватывает по схеме своей привычки.
Проблематично отмыть черного кобеля русского совка до белого пуделя демократического Артемона. Никаких чудес кроме фокуса Каштанки: ей, пускающей от голода слюнку, на ниточке дают проглотить сочный кусочек западной институции, а потом тянут нитку назад, и институция только вроде прошла туда, выходит обратно вон, лишь смоченная желудочным соком самообмана. Туда-сюда-обратно – Каштанка.
Персональный сайт Михаила Берга | Dr. Berg
© 2005-2024 Михаил Берг. Все права защищены | web-дизайн KaisaGrom 2024