Жена. Главка пятьдесят девятая: рак

Я не помню, когда разбилось зеркало. Кажется, после возвращения из Европы, но, может быть, и до. Зеркало висело на двери в мою комнату, оно было огромное, размером в дверь, без рамок, и висело на пластиковых зажимах. Один или пара из них, лопнув от времени, превратились просто в упоры. Но я трогал, пытался шатать зеркало, оно висело, казалось, прочно, но в какой-то момент я резко попытался закрыть дверь, и просто от движения воздуха зеркало рухнуло, мгновенно рассыпавшись на множество осколков.

Мы вроде как были не суеверны, но предчувствие или его знак ощутили; Танька меня утишала, вместе со мной убирая осколки. Но раз я заговорил о суевериях, то у нас было принято два ритуала, как во многих российских семьях: мы присаживались перед дальней дорогой на секунду-другую и с оттенком шутки говорили «ни пуха, ни пера», когда кто-то шел на важное испытание.

Мы приехали с Танькой в ее больницу Newton Wellesley Hospital для прохождения эндоскопии, отметились, нас отвели в палату, выдали ей стандартный халатик; потом сидели, о чем-то разговаривали. Танька чувствовала себя спокойно и уверенно, я пытался соответствовать. Ее позвали не то, что неожиданно, но подошла медсестра, Танька быстро встала, и я не успел сказать «ни пуха, ни пера»; Танька, что-то энергично говоря медсестре, пошла за ней, не обернувшись ни разу на меня. Я смотрел на ее чуть сгорбленную на фоне болей спину и хоть кричи на всю больницу, но я не закричал, не побежал следом, но душа упала, и я вспомнил о зеркале. Тут же попытался себя высмеять, успокоить, какие-то глупые приметы, глупые ритуалы, но Танька уже скрылась за углом, и я остался ждать.

Сама процедура, кажется, была недолгой; Танька вернулась, мы сидели в той же палате, где она переодевалась, кстати, никогда не забывая попросить меня выйти, ей не нравилось, если я видел ее переодевания. А потом сидели и ждали. У меня было тяжело на душе, она же была сама невозмутимость. А потом пришел гастроэнтеролог в сопровождении еще двух ассистентов и сказал, что они обнаружили опухоль с подозрением на рак пищевода, что теперь нужно срочно делать ketsken (по-русски – компьютерная томография), дабы точнее во всем разобраться и разработать стратегию лечения. Танька недоверчиво и немного удивленно переспросила: это не грыжа, не грыжа пищеводного отверстия диафрагмы? Она была уверена в этом и уверенность диктовал ей природный оптимизм. Да, грыжа есть, но не она дает проблемы при глотании, и не она представляет опасность.

Нюшка слушала все разъяснения спокойно, хотя какие-то остатки от гримасы остаточного и не полностью погасшего изумления еще присутствовали в мимике лица. Тут же, на ресепшн, начали назначать кетскен, сразу не получилось, но буквально на следующий день позвонили и сказали дату (на этой же неделе) и место, где-то в Южном Бостоне. Теперь все завертелось, теперь все делали очень быстро. Почти сразу назначили встречу с врачами онкологами из местного центра, но им нужны были результаты кетскена.

О реакциях Таньки говорить нечего, они не изменились, и практически не менялись на протяжении последующих четырех месяцев; два микроскопических эпизода даже не слабости, а какой-то тени ее, я заметил за это время, и, когда прийдет пора, опишу их. Иногда чуть больше сердилась, нервничала и раздражалась на меня. А так – полное хладнокровие, ни жалоб, ни сетований, ни упрека. Кому упрека? – не знаю, судьбе, обстоятельствам, самой себе или мне: их не было.

С утра, в день компьютерной томографии, раздался звонок из того медицинского центра, где кетскен и был назначен, и Таньке сообщили, что страховка не покрывает исследование, и кетскен отменяется. Мы переглянулись, опять сбой механизма. Но через пару часов еще один звонок: проблема с медстраховкой улажена, если мы можем прямо сейчас, они нас ждут. И мы поехали.

Когда ее повели на кетскен, я спросил, сколько времени это может занять, сказали: от силы часа полтора и посоветовали сходить в расположенный рядом Market Basket или, если не путаю, Home Depot (строительные товары).

Я пошел в Market Basket, он оказался больше, чем те, что размещались ближе от нашего дома, сначала стал искать протертые смеси для Таньки, она уже согласилась перейти на эти смеси, но почему-то не хотела сама их готовить в миксере, ее давняя нелюбовь к электроприборам на кухне. И вдруг после того, как взял на пробу несколько разных смесей с авокадо и сыром, сыром и яйцом, кажется, первый раз в жизни купил кока-колу без сахара. Я попробовал ее на обратном пути, и убедился, что вкус очень знакомый и дешевый, как и у той пепси-колы, которую я пробовал в России в начале перестройки. Зачем я ее купил, не знаю.

Танька вернулась еще быстрее, чем ожидалась, ей сказали, что результаты будут у ее врачей, она может позвонить и узнать их, хотя что, собственно говоря, нового нам бы они сказали?

Мы поехали домой; образ жизни не изменился, мы ждали приема в онкоцентре, это было одно из крыльев той же больницы Newton Wellesley Hospital; мы уже знали, что должны будем поговорить с радиологом и химиотерапевтом. Оба оказались молодыми, до 40, китайцами, радиолог – китаец-китаец, а химик – китаец с европейскими чертами лица и очень хорошей репутацией, местный светила в своей отрасли. Таньке они понравились. Радиолог сказал, что понимает, что известие о раковой опухоли неприятно и травматично, но он со всей ответственностью заявляет после внимательного изучения результатов кетскена, что Танина болезнь излечима, и они ее излечат. Самое главное – метастаз нигде не обнаружено, опухоль большая, но ее характер и местоположение позволяют ее впоследствии удались и забыть о ней на долгое время. Не сомневаюсь, что он говорил искренне, и нам было приятно это слушать, но на самом деле мы уже были в ситуации врачебной ошибки или недостаточно глубоко проведенного исследования, но об этом не знали ни мы, ни врачи.

Было назначено определенное количество сеансов радиотерапии и химеотерапии, на вопрос, все ли понятно, Танька спросила, можно ли ожидать облегчения или напротив ухудшения ситуации с приемом пищи, радиолог сказал, что обычно после нескольких первых сеансов состояние улучшается, потому что опухоль под влиянием лечения уменьшается, съеживается, и пища проходит более безболезненно. А после завершения радио- и химотерапии будет назначена хирургическая операция, которая удалит остатки опухоли. На ее вопрос, а почему нельзя сразу удалить опухоль, а потом лечить, как это было 15 лет назад, Таньке ответили, что если резать сейчас, то опухоль может ответить метастазами, а когда она будет ослаблена лечением, то метастаз не будет. Был назначен предварительный визит к хирургу, здесь же в больнице, только в другом крыле, через пару недель. Зачем-то назначили еще один кетскен для более точного проведения радиотерапии. А также множество новых лекарств, в том числе обезболивающих, сначала это был морфин, потом оксикодон: ей советовали за какое-то время до приема пиши принимать наркотик, чтобы пища проходила легче. А если станет совсем невмоготу, они могут поставить специальный зонд для питания через него.

Танька была обычной, но столь обнадеживающие прогнозы добавили почти незаметного, отраженного света ее лицу, у таких нежно-железных людей подобные перемены практически незаметны, но, если чуть большие света, чуть более расслаблено лицо.

И покатились лечебные будни. Мы ездили в онкоцентр практически каждый день, для пациентов онкоцентра парковка была на половину меньше, плюс несколько бесплатных мест. Если мы приезжали с запасом, а нам было ехать минуты 4, самое долгое 5, то сначала ждали бесплатной парковки, а потом я отдавал ключи и машину парковщику, и мы шли вниз, делать радиацию, или наверх -химеотерапию; иногда одно после другого, плюс частые встречи с врачами и их ассистентами. Радиацию Нюша переносила легко, химию поначалу тоже, но больше уставала; я или уезжал поработать и приезжал забирать, либо оставался с ней, чтобы не мотаться туда и обратно, сидел в кресле, пока ей вливали в вену лечебную химию, и мы о чем-то говорили.

Подошел день встречи с хирургом, он тоже был светила, худой с внимательным острым взглядом, и почти сразу расположил к себе манерой резкой откровенности. Он нарисовал на доске план операции, надо будет удалять часть пищевода, часть желудка и часть кишечника, а потом соединять их новой схемой. Говорил только с Танькой, что всегда ей нравилось больше, чем если врачи обращались ко мне. И внимательно ее разглядывая, а она выглядела очень хорошо, вдруг он сказал, что будь его воля, он бы оперировал только русских женщин, потому что они – увы, не помню, весь комплимент, но смысл понятен. Некрасовские мотивы. И меня вдруг что-то укололо, он был такой же симпатичный, как мой хирург-онколог, когда мы увидели его первый раз, какая-то похожая печать обаяния и мальчишества, и я, помня все последствия, вдруг испугался, очень испугался, но не стал ничего говорить Таньке.

Он говорил, что уверен в положительном результате, и что она через месяцев шесть – так долго, удивилась Танька – будет есть нормально и без ограничений. А самый последний (или один из последних) вопрос был: как Танька сама оценивает свое здоровье, да, он видит, что 15 лет назад она перенесла рак, операцию, химию, но, если это отбросить, как она сама оценивает свое здоровье? Да вроде хорошее, бывает аллергия на холод, появляется насморк, но так почти ничем не болела, вроде как все ничего.

Хирург был уже почти нашим другом, как любой, кто в трудный момент обещает светлое будущее. Еще он спросил, насколько больно ей глотать, поговорили об этом, и он опять сказал, что, если проблемы с приемом пищи будут продолжаться, он советует, не откладывая, поставить зонд и питаться через него, это не очень сложная операция. Она амбулаторная, спросил я, представляя, что это, типа, вроде эндоскопии, зонд, через который можно заливать ту же самую пищу? Нет, все-таки это операция, и ее нужно будет делать в другом госпитале, более для этого приспособленном.

Мы расстались на позитивной эмоциональной ноте, если не считать моего мгновенного олицетворения Таниного хирурга с моим, который был таким же ласковым и уверенным, а потом, когда все пошло наперекосяк, просто исчез. Но мало ли какие подозрения и сближения возникают в подобные моменты стресса.

Тем временем сеансы радио- и химеотерапии шли своим чередом. В один из дней я привез Таньку на сдвоенный сеанс сначала одна терапия, потом вторая, уехал домой, а когда пришло время, поехал забирать свою Нюшку. Мы переписывались всю дорогу, последнее, что я успел ей сообщить, что уже подъехал, жду, не освободится ли место бесплатной парковки, если не освободится в течение пяти минут, отдам машину и пойду к ней. Она мне написала, не торопись, минимум десять минут у тебя есть; я-таки дождался бесплатного места, побежал к ней.

Увидел при входе на отделение несколько врачей или сестер, что-то оживленно обсуждающих, я бодро спросил, я муж Тани Берг, как ее найти? Вдруг все лица сразу поблекли, и одна из врачей сказала: вы не волнуйтесь, сейчас уже почти все нормально, но Тане вдруг стало плохо, она почти потеряла сознание, и сейчас находится в отделении Интенсивной терапии (по-русски — в реанимации). Я вас провожу. Но я ведь только несколько минут назад с ней переписывался и все было в порядке? Когда же это случилось? Только что. Пойдёмте, она недалеко, не волнуйтесь, там был действительно тяжелый момент, но сейчас все почти стабилизировалось. Она зачем-то взяла меня под руку, и мы пошли, и я буквально на шестом или седьмом шаге споткнулся и чуть не упал, она меня поддержала. С вами все хорошо? Голова не кружится? Не волнуйтесь, все будет нормально; и мы пошли дальше.