Жена. Главка шестьдесят первая: после первой операции

Операция длилась более шести часов. Я сидел в каком-то холле, огромном, пустынном, уставленным в основном маленькими столиками с одним креслом и расположенным над больничным буфетом; иногда спускался вниз за кофе или йогуртом. Я успел поговорить со своим онкологом, она назначила мне кетскен. Я обращался с вопросами в справочное, находившееся рядом, и пытался сопоставить свои ощущения с тем, как ожидал результатов Нюшиной операции 15 лет назад, ощущения были другие.

Я забыл рассказать, как однажды, когда еще мы ездили на химео- и радиотерапию, позвонил наш психиатр, умный хороший собеседник, знавший мою родню в Риге и давно ставший нашим приятелем. Он был в курсе наших проблем, пока мы ехали от больницы, я говорил с ним по громкой связи, а когда он спросил о Тане, я сказал, что он может поговорить с ней сам, и передал ей трубку. Мы как раз парковались около дома, и я слышал, как Танька на его очередной вопрос ответила: мол, я-то ничего, а Миша совсем плох, не держит удар. Вот так вот, был мачо, а теперь не держит удар. Наверное, она была права. Хотя все еще сложнее, потому что походило на очень хорошо вооруженный ДОТ, готовый, казалось, противостоять всему миру, но у него где-то сбоку образовалась пробоина, водой размыло, скажем, она была почти не видна, забрана от чужих глаз газетой или бумагой, ни от чего не защищавшей, и сюда проникало все, что угодно, даже давить не надо. И я не скрывал, что здесь я совершенно не защищен и просто гол, как сокол.

Меня кто-то окликнул, я поднял голову, одна из сотрудниц справочного, тетка хорошо пенсионного возраста, помахала мне рукой, позвала и повела меня к Таньке. Долго, какими-то этажами, лифтами, совсем в другое крыло, на 18 или 19, кажется, этаж.

Танька уже отошла от наркоза, была, несмотря на видимую слабость, оживлена, кивнула на окно, сквозь которое открывался прекрасный вид на Бостон, мы проезжали это место множество раз. Это была дорога – дублер главного хайвея под номером 90 или как называли местные Mass Pike, и сам дублер назывался Storrowdrive; он шел вдоль набережной речки Charles River, был без светофоров и бесплатный, в отличие от хайвея. Я покивал головой, сел, ожидая, когда Танька освободится, потому что вокруг нее суетилось какое-то количество медперсонала. Она была вся в капельницах, что для нее всегда проблема, она имела очень тонкие, нитевидные и глубоко залегающие вены, и ее обычно исколют вокруг, пока попадут, куда нужно. Она выглядела так, что с меня постепенно стало сходить напряжение, глаза светлые, улыбалась в четверть рта; палата была на двоих, с ее соседкой я уже поздоровался, очень любезная пожилая дама, и сел рядом. Я всегда ее держал за руку, я думал, что так поддерживаю ее, но, возможно, это она поддерживала меня, рука была теплой и мягкой, иногда она выдергивала ее, когда надо было перевернуться или привстать, но потом отдавала опять.

Первые два дня после операции были очень хорошими. Единственное, опухли ноги и руки, вернее, ноги стали опухать еще во время химотерапии, что произошло, почему они превратились в такие надутые бутылочки? Плохо отходила жидкость. А теперь опухли и руки. Я указал одной из медсестер, она сказала, что они все видят и пытаются с этим справиться. Первый день, по крайней мере, пока я был у Нюши, кормление через зонд не начинали, должно было зажить после операции, которая была лапароскопической. Танька мне показала исподтишка, когда никого не было, из брюха тянулся какой-то красный резиновый шнур, ради него и все мучения. Но питание она пока получала только через вену, то, что обычно дают через капельницы, физраствор и глюкозу.

Я не могу сказать, что все напряжение спало, но вот эти первые два дня, меня что-то согревало, робкая надежда в виде компресса легла на место, откуда исходила тревога, и я не упокоился, конечно, но ощущал, что для паники нет никаких причин. Формально приемные часы были с 11 утра до 8 вечера, около 8 я и уехал, моя машина стояла в одном из больничных гаражей, где каждый час стоил прилично, но за весь день выходило 18-20 долларов, все две недели я эту сумму и платил. Я позвонил ей сразу, как только выехал на Storrow drive, все было в порядке, Нюшка отвечала с улыбкой, просила быть осторожней, потому что у меня есть одна особенность, чем более я устаю и нервничаю, тем быстрее езжу, возможно так пытаясь бороться с напряжением. Я был не спокоен, конечно, но ее настроение и состояние действовали на меня как транквилизатор.

Вечером и утром мы переписывались, чувствовала Нюшка себя прилично, сказала, что ближе к ночи уже подключили питание через зонд, пока на очень небольшой скорости, но периодически скорость увеличивают. Сказала, что заходил ее хирург, посмотрел на шов, на то, как она переносит кормление через зонд, сказал, что все хорошо.

На утро я приехал на час раньше разрешенного времени, но меня пустили, и я весь день пробыл у нее, не то, чтобы оттаивая, но ощущая себя на своем месте, Танька была рядом, все вроде как шло по плану, причин волноваться не было, хотя я все равно волновался, но в рамках, как море в берегах в детской игре: море волнуется – раз.

Утром третьего дня я получил от Таньки месседж, мол, не волнуйся, все хорошо, руки уже почти не опухшие, ноги все так же бутылочки, но не все сразу. И приписала: это я специально, чтобы ты не беспокоился, ведь это хорошая новость, да, тебе она нравится? Мы еще пошутили, и я поехал. Дорога занимала до получаса, но при подъезде к госпиталю часто начинались пробки, это был центр города, множество развязок и въездов-выездов, и иногда на последнюю пару миль приходилось тратить времени больше, чем на всю предыдущую дорогу.

Когда я вошел в Танькину палату, то сразу понял, что-то случилось. Лицо было напряженным, безжизненным, глаза мутными, она мне даже не улыбнулась, пожаловалась на газы и сказала, что у нее вдруг образовался понос, ее уже несколько раз водили в туалет, потом мыли, переодевали, но понос почему-то не уменьшает давления газов, брюхо растет, будто я беременная.

Что случилось за те тридцать-сорок минут, пока я ехал, ведь она только что-то шутила и успокаивала меня, а сейчас будто ее накрыла какая-то серая давящая волна, на лице была подавляемая мука, и это не проходило, а наоборот нарастало.

Еще вчера позвонил Алеша и сказал, что у него конференция в Бостоне, и он сегодня приедет. С утра еще из поезда он позвонил, спросил адрес госпиталя, сказал, что сразу с вокзала поедет к нам, я рассказал ему, что буквально за несколько утренних часов маме стало намного хуже, непонятно, что происходит. К тому моменту как Алеша появился в Танькиной палате ее состояние еще ухудшилось, она ему даже не улыбнулась, так, кивнула, я показал на живот, который вырос раза в два, она периодически просилась в туалет, но ничего не выходило, газы или что-то еще ее переполняли даже на фоне продолжающегося поноса.

Мы несколько раз просили, чтобы ее посмотрел доктор, потому что пока вокруг суетились медсестры, пару раз – старшая медсестра, и тут начала происходить одна вещь, природы которой я не понимал и не понимаю. Танька стала настоятельно просить покурить, ведь она уже трое суток не курила, однако ей поставили такой никотиновый пластырь, который добавлял в кровь никотин, но ее желание покурить было каким-то новым, не вполне разумным и очень нетерпеливым. Она просила меня отвезти ее куда-то, в какой-нибудь закуток, на какой-нибудь балкон, к окну, чтобы она могла сделать пару затяжек, и никакие объяснения, что это невозможно, что она под десятком капельниц, не производили впечатление. Острое желание курить не ослабевало. Забегая вперед, скажу, что это было предвестием надвигающегося кризиса, за оставшиеся ей полтора месяца, такие неодолимые желания срочно покурить случились три раза. После второго у нее случилась остановка сердца и клиническая смерть. После третьего она умерла.

Что это было? Как острое желание курить было связано с кризисом ее организма, я не знаю и, наверное, уже не узнаю.

Тем временем ее состояние ухудшалось на глазах, вместо живота был какой-то шар или подушка, которую подкладывают актрисам, изображающим беременность на последнем сроке, ей даже сначала уменьшили скорость кормления через зонд, а потом вообще отключили на какое-то время. И персоналу было понятно, что ухудшение ее состояния было связано с кормлением через зонд, организм не воспринимал это питание, но что было делать, они не знали.

Наконец-то пришел один из ассистентов нашего хирурга, он пытался поговорить с Танькой, но у нее на фоне этого отравления начались не то, чтобы глюки, но легкая неадекватность, доктор же говорил, что не видит никаких ухудшений, что она и вчера выглядела примерно так же. И все наши объяснения, что это далеко не так, что ее состояние катастрофически изменилось и продолжает ухудшаться, не производили впечатления, хотя не увидеть этот раздувшийся живот, постаревшее на двадцать лет лицо с полностью расслабленными лицевыми мышцами, было затруднительно. Мы просили, чтобы позвали ее хирурга, доктор, как первый, так и другие, которые периодически начали появляться, твердили, что не видят серьезных ухудшений, а хирург в курсе происходящего. Возможно, это было связано с имодиумом, это стандартное американское средство от поноса, который у нее открылся с утра, а имодиум  закупорил организм, но наша Танька просто уплывала, она как бы проваливалась в короткое забытье с безвольным лицом, а потом возвращалась, но не до конца, не полностью.

Все это продолжалось до самого вечера, когда вдруг появился Танькин хирург с кучей ассистентов, вместе с ними в палату начали просачиваться другие, все больше и больше, словно массовка, получившая сигнал; не один врач, а буквально десятки, один за другим, превращаясь в толпу; это было похоже на приход полководца в окружении свиты, генерального штаба, адъютантов, курьеров, вестовых. Вокруг Нюшиной постели стояло уже человек тридцать, если не больше, какие-то люди, возможно, студенты, стояли плотной стеной в коридоре возле палаты. Нюшка отвечала плохо, порой искала глазами меня или Алешу, чтобы помогли, это был известный уже по папе confused, но я видел, что хирург пытается понять изменившуюся ситуацию. Начался мозговой штурм. Каждый из врачей, прежде всего, хотел пощупать ее живот. Ей задирали халатик, обнажая несчастную грудь, исколотые иглами и синие от кровоподтеков руки, проткнутые во многих местах иглами от капельниц, живот, из которого торчали уродливые красные шнуры, лобок, который был покрыт почему-то совершенно белыми волосами, хотя она, как природная блондинка, в этом месте имела светло-бежевые или светло-коричневые волосы. И то, что она, человек болезненной стеснительности, ни на что уже не обращала внимания, говорило о том, насколько ей плохо и уже все равно.

Я смотрел на ее тело, которое когда-то принадлежало мне, а теперь было выставлено на всеобщее обозрение, и в нем не было ничего эротического, но это было тело, мне настолько дорогое, родное и близкое, хотя какое-то уже другое и жалкое, что я подумал, не воспринимаю ли я ее как свою дочь? Нет, это была моя Нюшка, моя школьная подружка, моя многолетняя любовница, в состоянии страшного мучения и напряжения, и я смотрел на эти белые, белесые, скорее всего, седые волосы лобка (возможно, это влияние радиации, мелькнуло у меня), и ощущал невероятное сочетание жалости и нежности, не тяжести и нежности, хотя и тяжести, и жалости, и нежности. И матери их — невыносимой боли. Моя девочка, моя маленькая девочка страдала, и ей не знали, как помочь.

Решили отсасывать жидкость из живота через нос, притащили переносной рентген, сделали снимок, привезли электронасос, нас с Алешей, через которого хирург предпочитал что-то сообщать, давно оттеснили. Вокруг Танькиной постели в несколько слоев, как бинты вокруг рванной раны, стояли врачи разной специализации, ассистенты, медсестры, студенты, ловящие на лету слова мэтров; я иногда пробирался через эту толпу, чтобы взять хоть на мгновение мою девочку за руку, что-то ей ободряющее шепнуть. Но она почти не реагировала, ей было так плохо, что все лишнее как балласт она сбрасывала за борт, инстинктивно освобождаясь от факультативной тяжести. И при этом все равно ни на секунду не впадая в панику или отчаянье, она не все понимала, что происходило, но она понимала и пока еще верила, что вокруг нее люди, которые знают, как ей помочь.

Ей засунули через нос какую-то трубку и начали насосом откачивать черно-коричневую жидкость из брюха, она с хлюпаньем заполняла прозрачный большой стакан, который пародически опустошали. Танькин хирург сказал Алеше, что пока по неизвестным причинам питание через зонд не усваивается кишечником, что они отсосут всю жидкость, сделают еще рентген, и, если не будет улучшения, проведут еще одну операцию, уже полостную, чтобы посмотреть, не сделали ли они ошибок, не повредили что-то либо во время предыдущей операции. Звучало немного безумно, делать еще одну операцию еле живому человеку, чтобы убедиться, что на предыдущей не было сделано ошибок? Каких? Повредили какой-то орган, забыли в животе зажим, все это показал бы рентген, а тем более кетскен, хотя последнему помешали бы газы и последствия операции. Но нас ставили в известность, в этот момент мне еще казалось, что они видят и понимают то, чего не понимаю я. Хотя разгадка была очевидна.

Жидкость откачали, ей стало легче, сделали еще раз рентген, еще какое-то время посовещались, и решили делать операцию, чтобы убедиться в отсутствии ошибок и внутреннего кровотечения. Нам сказали, что операция не будет быстрой, что после нее она будет спать в течение, по крайней мере дня, и я, мы, можем или остаться, или приехать утром, но говорить она даже завтра еще не сможет Я опять прорвался к моей девочке, я просил ее потерпеть, уверял, что врачи пытаются ей помочь, она была совсем без сил и эмоций, но еще не сказала, как скажет потом: я, кажется, разочаровалась в американской медицине.