Жена. Главка шестьдесят третья: перед последней больницей

Мы были счастливы оказаться дома, который оба любили. Мы вернулись домой из больницы, конечно, совсем другими, как будто прошла целая вечность тяжелых испытаний, а не всего лишь две недели. И хотя Танька была без сил, наш дом опять ожил, а то, что ей плохо, надо было угадывать и всматриваться в ее похудевшее лицо без следов так часто педалируемых мучений. Напротив, она все это тщательно прятала, скрывала, боролась со слабостью, но не давала себе ни йоты скидок, специально одеваясь при каждом выходе. А это был либо садик внизу нашего дома, либо госпиталь, в котором ей назначили встречу в онкоцентре NewtonWellesley Hospital буквально на следующий день.

Мы все так же рассчитывали на удачу, ведь все вокруг твердили, что Танька поправляется, что не сегодня-завтра наступит облегчение, которое не наступало и не наступало. И мы поехали в онкоцентр в надежде, что новые люди, кто-то из них поймет, разберется в ее ситуации и поможет, что-то исправив, подкорректировать лечение. Подберет пищу для зонда с другим рецептом или найдет чудесный препарат, который избавит ее от непрерывного поноса; но и эти встречи были формальными. То есть жалобы Таньки, иногда озвученные ею, чаще мной встречались сочувственно, но никаких практических советов не было. Одна и та же песня: организм должен привыкнуть к питанию через зонд, и это скоро наступит. О смене рецепта пищи для зонда сказали, что это возможно, но надо поговорить со специалистом по питанию. Нюшка сидела напротив наших собеседников, и только я, возможно, видел, как ей тяжело, выражение же лица оставалось комфортным для ведущих разговор.

Нюшке же теперь часто становилось плохо уже без еды, у нее появлялись проблемы с дыханием, дышать становилось трудно, она просто закрывала глаза, говорила спокойно: сейчас пройдёт. При этом болей не было, боли появлялись только при попытке что-то проглотить, теперь даже воду, любую жидкость. Мне пришлось повозиться, налаживая систему кормления через зонд, Танька теперь постоянно была привязана к стойке, на которой висела прозрачная емкость с жидкой пищей, она опиралась на стойку и так могла передвигаться. За этой системой постоянно надо было ухаживать. Периодически доливать или менять канистры, отключать, промывать сам зонд, а также протирать то место в животе, из которого выходила красная резиновая трубка, прихваченная нитками к коже живота.

В этом месте было покраснение, легкое воспаление, я должен был дезинфицировать, а затем заклеивать часть трубки, прижимая ее к животу. В моих движениях не хватало ловкости, точности, если я чуть дергал за трубку, Танька говорила, что ей больно, просила ни слишком нажимать. Скорость я сначала держал небольшую, рассчитывая, что она начнет немного есть как раньше, через рот, но у нее уже не получалось. Она слабела. Если же увеличивал скорость подачи пищи до нормы, тут же начинался понос.

Танькин кейс-менеджер из страховой компании, милая сербка, тут же завалила нас различными приспособлениями для ванной и вообще быта тяжелой больной: тот же комод, только не с пакетом, как в госпитале, а с ведром внизу, что было чуть-чуть удобней. Но самой забраться в ванную Нюша уже не могла. Прислали wheelchair (кресло на больших как бы велосипедных колесах с мягким ходом), но мы использовали его только пару раз, когда Таньке надо было куда-то выбираться из дома. Одновременно быть подключенной к стойке с питанием и двигаться в wheelchair было невозможно.

Мы почти все вынесли из ванной, чтобы она могла заходить туда с этой стойкой и ей бы ничего не мешало, но моя Нюшка так ослабла, что порой не могла встать, просто встать со своей кровати, с дивана, на котором мы смотрели наш smart-tv с ютубом и целым рядом отдельно приобретенных сервисов, даже с горшка в туалете. Она звала меня, я ее поднимал.

Подчас понос начинался неожиданно и был почти постоянным, за исключением перерывов, когда мы отключали зонд и ехали в больницу; но в обычном режиме это был почти конвейер. На ночь я по ее просьбе уменьшал скорость подачи еды. Но порой ей приходилось ходить в туалет помногу раз за ночь; понос был такой сильный, что она плохо с ним управлялась; мне несколько раз в день приходилось вымывать ее комод, а также вскакивать ночью, если она звала меня, не имея сил встать с кровати или горшка.

Она тихо звала меня по имени или я просто слышал шум ее шагов и волочения за собой стойки с питанием, сразу вскакивал и бежал к ней в комнату или в туалет. Однажды ночью, услышав шум, прибежал в туалет, моя несчастная девочка стояла возле горшка вся обосранная, по ногам текло, она пыталась помыться с помощью биде, но ничего не выходило. А переступить невысокий бортик ванной была уже не в состоянии.

Я поставил ее в ванну, как ребенка, и начал мыть, по тому какой напряженной она была, я понимал, что ей это неприятно, я ее уговаривал, что все в порядке, не комплексуй, мы же с тобой мылись вместе в душе, но она не отвечала на шутки, эротики в этом было немного.

Уже потом через день или два, когда к нам пришла Наташа, помогавшая нам по хозяйству и давно подружившаяся с Танькой, Танька, сидя на диване, сказала ей, что теперь, кажется, согласна и на рехаб, пусть они моют и убирают, уже все равно, дома это труднее. Она стеснялась меня, она не хотела, чтобы ее мыл я, не понимая, что я не испытываю к ней ничего кроме нежности и жалости, и мне это не трудно и не противно.

Она сидела на диване и разговаривала с Наташей, и чтобы понять, что она больна, надо было предпринимать дополнительные усилия. Все также аккуратно одетая, все такая же неторопливая спокойная речь. Откуда в этой мягкой и осторожной женщине была такая сила держаться, не выдавая ни стоном, ни словом свое состояние? Откуда этот стиль, который, конечно, зависел от ее физического состояния, но и плохим дням поддавался с трудом, неохотно, как то, что надо беречь.

Уже потом, когда все кончилось, мне иногда казалось, что она меня зовет, тихо-тихо зовет по имени, я вскакивал среди ночи, но сразу все вспоминал и не бежал в ее комнату или туалет; как мне бы хотелось, чтобы она меня позвала хотя бы еще раз. И еще раз ночью я вдруг посмотрел на кресло, и мне показалось, что в нем сидит Танька, так, какое-то мгновение, пока я не вспомнил, что на спинке кресла висит сложенная пополам накидка на мою кровать, и я все так же один.

Периодически приходила медсестра, проверяя ситуацию с зондом, меряя давление, кислород и прочее; приходил физиотерапевт, пытавшийся хоть чуть-чуть помочь ей с ослабевающими на глазах мышцами. Они ходили по нашему просторному коридору, она все исправно выполняла, вот только сил от этого не прибавлялось.

В один из первых дней дома Танька попросила налить ей рюмку чего-то крепкого. Я налил, она попробовала, но не смогла проглотить. Покачала головой и ничего не сказала. Через пару дней я заметил, что содержимое одной бутылки виски немного уменьшилось, значит, проглотить получилось. Курить же она стала с первого дня, немного, как обычно, меньше половины пачки в день, штук 7-8. Открывать окно и курить в отсасывающий дым вентилятор, как у нее было заведено, она уже не могла, только если окно открывал я; и курила чаще на кухне, включая вытяжку.

Уже потом мы будем спорить с Алешей о причине Нюшиной болезни и влиянии на ее ход решений врачей, и Алеша, возможно, в сердцах сказал, что она сама во всем виновата, что выпивка и курение ослабили организм, ухудшили состояние сосудов, но это был ее выбор, она гордилась тем, что ест пусть немного, но только то, что ей нравится. Он говорил резко, возможно переживая уход матери или по какой-то другой причине. Я был согласен, что ее выпивка, курение и далекая от диетического меню пища, которую она предпочитала, не сильно прибавляли здоровья. И вспомнил историю, как после первого курса она поехала в Сочи со своей подружкой Ларисой, которая потом выйдет замуж за их общего друга и одногруппника венгра Джорджа; и среди ее рассказов неизменно фигурировала копченая колбаса, которую Ларе дала в дорогу ее мама. Танька была из бедной семьи, и у нее остались пристрастия, которые позволяли травму от этой бедности символически победить, в том числе с помощью таких вполне советских деликатесов, как копченая колбаса. Мы все платим долги своих родителей, но так ли это сильно повлияло на ее заболевание, которое все равно не смогли нормально исследовать и вылечить. Хотя это и напоминает немного спор о яйце и курице.

Однажды, мы только вернулись из онкоцентра, как пришла медсестра, начала Таньку осматривать и обнаружила, что нитки, на которых держалась трубка зонда, порвались, отверстие вокруг трубки на животе все так же красное и воспаленное, а сама трубка немного больше вылезала из живота, чем раньше. Сантиметра на два-три. И это ее испугало. Она стала звонить сначала в онкоцентр, советуясь, как быть – она боялась, что трубка, изменив положение, могла выйти из нужного состояния, и питание через зонд польется куда-то не туда. Затем начала звонить хирургу из MGH, поговорила с кем-то на отделении, ее вроде бы успокоили, что трубка глубоко погружена и пара сантиметров ничего не меняют. Но медсестра хотела, чтобы ситуацию исправили, вернули зонд на прежнее место и прикрепили, зафиксировали его нитками к животу.

В онкоцентре сказали, что у них нет никого, кто мог бы выполнить эту работу, и медсестра посоветовала нам съездить в emergency room того же Newton Wellesley Hospital, зафиксировать трубку и сделать рентген, чтобы убедиться, что положение трубки не представляет опасности. Это ерундовое дело, вам за полчаса все исправят. Танька молча кивала головой: надо – значит надо; я же, понимая ненамного больше, боялся любого ухудшения; мы отключили питание и поехали в emergency room.

На ресепшн я объяснил нашу проблему, сказал о Танькином состоянии и болезни, попросил сделать это как можно быстрее, но по причинам занятости или другим, ждать нам пришлось шестнадцать (16!) часов. Первую половину мы просто сидели в холле, и, хотя сидеть так долго Таньке было трудно, она не издала ни одной жалобы, разве что грустно посмеивалась вместе со мной над чудесами американской медицины. В одном закутке я нашел диванчик, к которому приставил кресло и уложил свою Таньку на это импровизированное ложе, накрыв своей курткой. И мне почему-то, непонятно по какой ассоциации, вспомнилось, как мы с ней на первом курсе, более полувека назад, забирались на верхний этаж какого-нибудь здания, расстилали ее шубейку из каракульчи, купленную у жены моего тренера Фимы Фейгина, и занимались на ней любовью.

Часов через восемь нас пустили внутрь отделения, где мы опять ждали, ждали, не было ни одного хирурга, который мог бы прикрепить нитками зонд, не было свободной палаты, Нюшу положили в коридоре, я рядом на стуле; хирург появился только под утро.

Но именно тогда дежурный врач, выслушав наш рассказ о мучениях с кормлением через зонд, назначил Таньке не только рентген, но и кетскен, в результате которого был найден тромб в сосуде, питающем кровью кишечник. Нам об этом сказали, но мы ничего не поняли и только впоследствии узнали, что они именно тогда стали серьезно думать о немедленной операции. Созвонились с Нюшкиным хирургом из MGH, который сначала еще спал, так как была ночь, потом ответил, они все обсудили, в том числе состояние Таньки, которое действительно было уже очень плохим и слабым, и решили операцию сейчас не делать, а попытаться бороться с тромбом разжижением крови.

Буквально под утро появилась милая девочка-хирург в чем-то вроде тюрбана на голове, которая, посмотрев результаты рентгена и кетскена, вернула зонд на место, прихватила его нитками к коже живота, смазала воспаление мазью, которую дала нам с собой (что вообще-то бывает крайне редко) и отпустила.

Мы были измотаны, опустошены, мы еще не понимали, чем так страшен найденный тромб в сосуде кровоснабжения кишечника; вернулись, я возобновил питание через зонд, скорость поставил небольшую, чтобы Нюшка могла хоть немного поспать.

Кризис случился через пару дней. Не помню время, вечер или ночь, Танька позвала меня помочь встать с постели и отвести в туалет, я как обычно взял ее под руку, второй тащил стойку с питанием и повел в туалет. Что случилось, я не знаю и уже не узнаю, но буквально в проеме дверей — из ее комнаты в коридор — Танька не споткнулась даже, а просто вдруг, не издавая ни одного звука, начала падать. Причем я продолжал одной рукой держать ее, другой проклятую стойку с питанием, и в результате не успел ее удержать, она падала как-то тяжело, как подкошенная, не в бок, а вниз, я смог лишь немного амортизировать падение и не дать ей удариться головой об пол. Стойка опрокинулась, на нас и все вокруг сверху полилась эта мерзкая пища, я держал мою девочку за голову, смотрел в глаза и с ужасом видел, что они такие же расширенные, остекленевшие и недоуменные как у папы, когда он падал в обморок. И понял, что Нюшка упала, потому что потеряла сознание.

Я тут же позвонил 911, побежал за водой, чтобы дать ей выпить хотя бы глоток, вдруг это обезвоживание, продолжая разговаривать с дежурным, принимавшим вызов; это была обыкновенная практика, они предпочитают поддерживать непрерывную связь с тем, кто вызывает помощь. Буквально через минуту-другую мы услышали звуки сирен, скоро вошли парамедики, начался обыкновенный опрос, Таньку погрузили на кровать-каталку, и пока я искал испрошенный список лекарств и выписку из больницу, ее увезли. И я не успел сказать ни пуха ни пера, я вообще не успел сказать ей ни слова, а помчался вслед за бригадой скорой помощи, чтобы ехать следом.

Больше в наш дом моя девочка не вернется.