Жена. Главка сорок четвертая: последний раз в России

Мы поехали в Россию летом, так как надо было побывать на Богословском кладбище на могиле Зои Павловны, естественно побывать у Таниной сестры Наташи, плюс у меня должны были состояться две выставки в Петербурге.

В Бостоне у меня тоже, уже не помню точно, когда, прошла выставка в Museum of Modern Renaissance в том же Сомервилле. Не помню, кто меня познакомил с руководством музея, но готовили мы выставку вместе с Танькой. У меня остались от выставки в Гарварде картонные рамки для оформления фотографий, и это было несложно. Выставка называлась Faces of States. America. Это были лица, конечно, бездомных, но и русских знаменитостей в Америки, которые представляли разные штаты, для чего я использовал автомобильные номера, мною же сфотографированные. Но в моем проекте не было биографий, только лица как эмблема, как лицо штата без какой-либо привязки к биографии человека. Говорящие лица как часть физического текучего мира.

Танька была и организатором, и кем-то вроде смотрителя, все было мило, камерно, понятно. Еще одним событием, предшествующим поездке в России, стал скандал с моей публикацией в фейсбуке по поводу годовщины Победы 9 мая. Это была реакцию на то, что потом будет названо победобесием, я в короткой заметке отмечал, что день Победы всегда был манипулятивным инструментом, позволяющим разделять всех на своих и чужих. А также цитировал одного некогда андеграундного поэта Юрия Колкера, который высказывал мнение, что поражение в войне пошло бы на пользу России. Лучше, если бы ее спасли западные союзники, чем так, как случилось. Да и вообще поражение в большой войне, через которое прошли все большие европейские державы, все великие нации, благотворно сказывалось на историческом пути. Скромность всегда к лицу больше, чем спесивая гордость. В страдании как в щелоке отбелится душа. Любимые слова нелюбимого поэта.

Очевидно, в России уже не то, чтобы готовились к войне (Путин вряд ли ставил в известность многих о своих планах), но общий общественный тон взвинченности, для создания необходимой атмосферы, привел к тому, что я был назначен одним из главных врагов режима. О моей короткой заметке говорили по телевизору, о ней написали несколько статей, в том числе, где жалели, что из моих родственников в свое время не понаделали абажуров. Это была журналистка со странной фамилией Скойбеда, еще какие-то изображающие возмущение персоны, меня позвал на свою передачу Владимир Соловьев, чтобы устроить мне публичную казнь, но я отказался.

В России мы поселились на родительской квартире на Охте, которую сдавали; квартира была в ужасном состоянии, хотя перед отъездом в Америку нам сделали ремонт, который почему-то именовался европейским, то есть более-менее прилично. Но все было в запустении, грязь, стекла побиты, вернее прострелены, потому что с одной, внутренней стороны было небольшое круглое отверстие, а второе стекло во внешней раме пострадало больше. Так что мы готовили две выставки и занимались ремонтом квартиры.

Я уже говорил об этом странном эффекте, когда бы ты ни приехал в Россию, сколько бы ты ни отсутствовал, ты моментально окунался в атмосферу принятия тебя за своего. И это было не потому, что ты был свой, даже если ты был нонконформист с большим советским еще стажем противостояния, но сама русскоязычная среда, как что-то, что существует поверх политики (или наоборот, залегает глубже нее), не то, что узнавала, а не видела никакой разницы между тем, что ты появился спустя целую американскую эпоху или каждый день ходил в этот магазин, по этой улице, заходил в эту часовую мастерскую. Да и у меня никогда не было идеи идентификации всех тех людей, которых ты встречал или только мог встретить, как врагов и ответственных за настоящие, прошлые и будущие действия режима, в том числе преступные. Инерция.

Я говорю об этом, потому что это был наш последний визит в Россию, у меня он был последним по счету, более я в Россию не ездил, у Таньки он был последним, потому что больше она никогда туда не поедет, не будет сидеть со мной рядом в самолете, не будет участвовать во всем, что представляла нам жизнь, как возможность или необходимость, моя девочка была на Родине последний раз, но не знала этого, как не знал и я.

Мы поехали на могилу Зои Павловны, на могилу Александра Михайловича на Большеохтинском, где когда-то в кладбищенской церкви служил наш знакомый отец Арсений, написавший «Записки попа» в первом номере «Вестника новой литературы». Все было на месте, там, где поставила когда-то жизнь. Могилы заросли бурьяном, мы вырывали его руками, потому что ничего не было с собой, ездили втроем вместе с Наташкой, еще более располневшей, как будто нахлобучили пальто огромного размера, но при этом сквозь него проступала девочка-школьница, которую я когда-то увидел впервые. И продолжал видеть сейчас.

Выставок, которые мы готовили, было две. Одна у Тани Пономаренко в Борее, вторая в выставочном зале библиотеки Маяковского на Невском, здесь нам помогала замечательная девушка Марина, подруга Лени Мерзона. В Борее я показал свой цикл Russian Geography. Rivers (Русская география. Реки), где мои непременные бездомные, снятые, естественно в России, в основном еще до отъезда (хотя я продолжал во всеми свои приезды фотографировать бездомных и помойки, красочные российские помойки которых я нигде не видел в странах более продвинутых и использующих разделение мусора, убивающее разнообразие). А в библиотеке Маяковского – цикл Academy of Russian Rubbish, где лица самых известных и бывших андеграундных фигур я показывал именно на фоне помоек, а их гримировал под бездомных. Забавным моментом было то, что среди других был портрет и Иры Прохоровой, ей показали выставку, когда она приезжала в Питер, но она просто вежливо поулыбалась, потому что после скандала с конференцией о Пригове мы уже не общались.

Я позвал на выставку и приятелей по андеграунду, и наших бывших одноклассников, с окончания школы прошла не одна, а несколько эпох, но родные лица были узнаваемы и только задрапированы временем в качестве загадки, узнай меня, если можешь. Среди них, возможно, были путинисты и антипутинисты, но у всех, как жилка, билась, пульсировала узкая тропинка к Ноеву ковчегу, который нас когда-то собрал, и мы это помнили.

Формально, страна была на гране войны, в которую буквально через несколько месяцев погрузит ее Путин, и раздуваемая взвинченность, конечно, существовала и даже где-то бурлила, но и обыкновенная жизнь продолжала свое течение, как вечная альтернатива любым авантюрам, как бы давая понять, что в какую бы пропасть не сталкивала ее злая амбициозная воля, не знаю, как тело на краю пропасти, что-то в виде противовеса, гибкого и сильного, рано или поздно вернет ее из процедуры падения в то неустойчивое равновесие, которое и есть жизнь.

Мы с Танькой тоже не знали ничего. Не знали, что таймер конца прошлой жизни уже запущен, что мы с ней никогда вместе не будем ни в нашей квартире на Бабушкина, ни в родительской квартире на Новочеркасском, ни возле дома Книги, где когда-то первый раз встретились после нашего школьного разрыва и пошли вдоль набережной канала куда-то вперед, в сторону собора Спаса на крови. У нас еще была впереди большая жизнь, более десяти лет, но жизнь на родине подходила к концу, а мы этого не знали и не предчувствовали. Обнимались с одноклассниками, смотрели на российскую рутину, столь знакомую и привычную, и не знали того, чего не знал никто, что у всего есть конец, а вы это чувствуете?

Кончалось лето 2013 года.