Жена. Главка сорок пятая: размолвка

Не помню точно, когда, но уже после возвращения из России у нас с Танькой возник очередной кризис. Не такой, как после смерти нашей собаки Нильса и отъезда Алеши в Америку, когда мы несколько месяцев жили раздельно. Но из-за той же проблемы – выпивки, причиной которой, возможно, стало докатившиеся или усиливающиеся переживания после смерти мамы, Зои Павловны, но она опять стала выпивать больше. Новым же стало то, что она не пыталась увильнуть от столкновения и стала отвечать на упреки как-то иначе, как право имеющая.

Танька же была совершенно неконфликтной, она предпочитала уворачиваться, а не идти на лобовое столкновение, а тут начала поворачиваться ко мне новой стороной. И я предположил, что это влияние того, что называется средой, общественным воздухом, теми женскими правами, которые не только совершенно иные в Америке, нежели в России. На самом деле я был куда большим феминистом, чем она, я практически всегда был на стороне женщин, как естественно более слабых и угнетаемых, несмотря на все процессы политкорректности и положительной дискриминации. Танька же, напротив, усматривала во всех этих me too, лицемерие: когда надо получить работу, идут в ход женские чары и секс как инструмент продвижения, а когда годы уходят, вдруг вспоминается прошлое унижение и сексуальная эксплуатация.

Но в этой неожиданно большей силе, с которой она вдруг стала защищать свои слабости, я почувствовал контаминацию еще одной проблемы: у женщин с наступлением возраста уменьшается сексуальная зависимость от мужчины. Ей уже не нужен так секс, и она меньше боится потерять сексуального партнера. Это особенность возрастной женской сексуальности, а точнее – ее спада, вступила в союз с разлитой в воздухе женской силой, защищенностью, большей независимостью, в том числе экономической. И когда наступила пора очередной слабости с выпивкой в анамнезе, она стала поворачиваться ко мне более сильной стороной. Хотя как раз с сексом у нас всегда было все в порядке, мы не были идеальными партнерами, если они вообще существуют, но находили друг в друге примерно то, что искали. Ее как бы стеснительность вполне естественным образом соотносилась с моей как бы брутальностью по формуле: и делит пламя поневоле. А о том, как болезнь меняет отношение к телу, я еще скажу.

Мне же, переживающему, что мой самый близкий человек мучается от недуга, с которым не мог справиться, в том числе потому, что не считает его недугом, было сложно, потому что и меня обуревали противоположные чувства. Я и очень ее жалел, и сочувствовал, и понимал, что это один из немногих приемов, принадлежащих именно ей, пусть и форме слабости. И эту слабость я переживал, как собственную немощь, как почти присущее ей и мне изначально, но, одновременно, не мог с ней согласиться. Хотя сегодня, предложи мне выбрать мою Таньку, пьяную, но живую, я бы выбрал мучительную, но жизнь, но кто такое дает выбирать два раза?

Понятно, что и этот кризис прошел, и выпивать Танька стала меньше, и побороть свою натуру, изначально мягкую, не посчитала возможным, тем более что на нас стали наступать проблемы с моими родителями.

Понятно, что они старели и болели. Но определенным переломом в фигуральном и буквальном смысле слова стало падение моего папы с тяжелыми последствиями. Они вечером сидели с мамой за столом на своей кухне, мама попросила его достать что-то с полки почти над головой, он вскочил (он всегда был такой, маленький, подвижный), одновременно поворачиваясь, и что-то треснуло с сильной болью в бедре, и он рухнул на пол. Боль была такая сильная, что встать он не смог, тут же позвонили мне, чтобы я приехал, и вызвал emergency, скорую помощь. Мне ехать было близко, примчался, вызвал скорую, отвезли папу в госпиталь, где поставили диагноз перелома бедренной кости, не сустава, но кости в верхнем отделе. И необходимость операции по скреплению перелома металлической скобкой.

Все это прошло довольно легко, но на несколько недель папе понадобился рехаб, мы выбрали почему-то поближе к его дому, хотя ездил к нему, в основном, я, а маму тоже возил я. Формально рехаб по российским меркам был таким вполне комфортабельным санаторием, но на самом деле это было место боли и беспомощности, которые от красивых диванов и кресел, не становятся меньше. Проблемой стало и то, что мама без папы несмотря на то, что к ним каждый день приходила помощница, не справлялась, она тоже очень ослабла и подчас падала, спотыкалась. Короче, на какое-то время мне удалось устроить маму в тот же рехаб, чтобы и ей было легче, и мне не приходилось разрываться между рехабом и их домом.

И тут начали проявляться проблемы с психикой, которые и раньше были, но в почти незаметном характере подозрительности и легких маний. Маме и папе, как часто бывает у пожилых, почти постоянно казалось, что их обкрадывают. Папа периодически устраивал ревизию своей посуды, и то тарелок вроде как стало меньше, то вилки мельхиоровые и серебряные ложки уменьшились в количестве. На самом деле, если поискать получше или дольше, то и вилки появлялись, и тарелки восстанавливали свой строй, но все это сопровождалось переживаниями, подозрениями, ссорами с приходящими в дом и помогающими им людьми. Несколько раз все это приводило к ссорам, иногда к замене персонала, пару раз мне приходилось извиняться перед людьми, которых мои родители несправедливо обвиняли и обижали, но что-то изменить кардинально я не мог. Психика посильней морали.

В рехабе ситуация только усугубилась. Плюсом было то, что вещей было меньше, и воровать посуду, принадлежащую заведению, никто не мог. Но старческая неаккуратность и забывчатость, им обоим было за 85, только возрастала. И в какой-то момент случился кризис – пропали вставные зубы мамы. Примерно понятно, как. На столике перед кроватями за день скапливались разнокалиберные стаканы и чашки с тарелками, и хотя для вставных зубов были свои аксессуары, порой они оба использовали в качестве контейнера те же стаканы на столе. А нагрузка на уборщиков и вообще обслуживающий персонал была большая, за всем усмотреть было трудно, короче, скорее всего, зубы улетели в мусорку вместе с другими одноразовыми стаканчиками и тарелками. А когда начали искать, было уже поздно, мусор увезли.

Однако в мозгу моих родителей вся эта ситуация стала не инцидентом, почти в равной степени неприятным, но и рутинным, а целым заговором. Мама рассказывала то ли свое видение, то ли сон, как какой-то черный человек (весомая часть обслуживающего персонала была чернокожей или латиноамериканцами, плюс, конечно, расовые предрассудки) крался по коридору, проникал в их комнату, тянул свою руку к чашке с зубами и уносил их, ухмыляясь, дабы причинить максимальный вред. Понятно, что это было сном, бредом, попыткой переложить ответственность на незнакомого человека. Но беда была в том, что эта ситуация была не новой для рехаба, и они, оставаясь вежливыми, в байку про черного человека, взятого напрокат, возможно, из Есенина, не верили.

Мне, как и многим в таких ситуациях, приходилось одновременно успокаивать родителей, пытаться возместить ущерб и одновременно не дать разрастаться бреду, к чему их сознание все более и более было склонно.

Самое неприятное состояло в том, что это был процесс с одним концом: подозрительность, ощущение, что их обворовывают усиливалась вместе с общей слабостью, в том числе с возрастом. А моему папе (маме чуть меньше) предстояло прожить еще почти 10 лет. А характер продолжал подвергаться изменениям в сторону поиска виноватых, даже если их приходилось выдумывать.

Иногда я ездил к ним с Танькой, иногда один, так как я ездил к ним не из дома, а после всевозможным дел и занятий, но уже не помню, от кого слышал, что родители сначала по отношению к нам взрослые, но потом уже дети, столь же беспомощные и слабые. Круговорот детства в природе.

Танька, смотря на все это, несколько раз говорила: не дай бог дожить до такого возраста, зачем эта жизнь с прохудившимся разумом? Но это все звучит убедительно, хотя все равно прискорбно, пока до старческой деменции и вообще тотальной немощи далеко, но человек хватается и держится за жизнь из последних сил, иначе ему не преодолеть все трудности по пути.

Для меня же в моем рассказе о моей Нюше важно то, что возникшее и нараставшее предубеждение против рехаба, имело отношение и к ней тоже. Когда после больницы и операции больничная администрация настоятельно рекомендовала ей рехаб, мы отказались, в том числе помятуя о неприятном опыте с моими родителями и, возможно, ошиблись.