Жена. Главка сорок шестая: в пути

Если говорить о том, что Таньке и мне доставляло наибольшее удовольствие в Америке, то это, конечно, путешествия. Мы изъездили как почти весь северо-восток до Вермонта, Мэна и Монреаля, так и срединную Америку и юг (про запад, Неваду, Аризону и Калифорнию я уже рассказывал), по большей части на нашем Кросфаере. Потом я сопоставил маршруты и понял, что мы не повторяли, но проезжали теми же маршрутами, что и Набоков и его герой из «Лолиты».

Это совпадение не случайно. Набоков купил машину в тот момент, когда в Америке проводились принципиальные изменения с дорогами и гостиницами. Все началось с того, что американцы, увидевшие дороги нацистской Германии во время второй мировой войны, были изумлены тем, что дороги страны победителя не идут ни в какое сравнение с дорогами побежденной страны. Но дороги — это только первый шаг. Главное, что позволило американцам путешествовать — это изменение стратегии размещения гостиниц. Пока не было хайвеев, гостиницы строились как бог на душу положит. В красивых местах, у воды, водопадов, озер, потенциально притягательных для туристов, а как до них добираться, не их дело. С появлением скоростных дорог гостиницы стали строить на съездах с хайвэев, чтобы уставший путешественник тут же находил место для отдыха. И тогда вместо ограниченного числа небольших частных гостиниц, в которых и останавливался Гумберт Гумберт с Лолитой, появляются сетевые гостинцы, уже трафаретные и однообразные. Набоков останавливался и первых (их, в основном, и описывая), и во-вторых, но вторые для описания – пустыня, без своеобразия.

Одним из первых поездок была к нашей питерской еще приятельнице Женьке Лившиц, которая в Америке стала монахиней в православном монастыре в Джорданвилле, на севере штата Нью-Йорк. Монастырь был мужской, но за его пределами размешалась монахини (это устойчивая практика), участвовавшие во всей монастырской жизни. Здесь же размещался дом митрополита, главы православной церкви в Америке, который больше похож на дом сторожа, если не собачью будку, по крайней мере патриарх Алексий вряд ли разместил в таком помещении кого-либо кроме собаки своего последнего по иерархии клирика. Разительное отличие в отношении к тому, что в церкви именуется мирским. На стене собора я увидел примечательную мемориальную доску в память тех, кто с оружием в руках сражался с безбожной большевистской властью (по памяти, так запомнил). По нынешним времена за такое званием иностранного агента не отделаешься.

Женька была такой же, ходила в рясе из джинсовой ткани, писала иконы, которые можно увидеть в разных православных соборах в Америке, в частности на Манхеттене, и вообще мало изменилась. На нее все также заглядывались мужчины, теперь уже определённого и не богемного, как в андеграундном Ленинграде, склада, но все равно, она знала, какие грехи привели ее в монастырь, была страстной и очень отчетливой в суждениях. То есть одной из самых умных женщин, встреченных мною в жизни. Не все мои шутки ей одинаково нравились, мы долгое время переписывались, но конец имеет все.

Понятно, что большинство наших странствий по Америке имели прежде всего цель поиска и запечатления бездомных. Для этого я часто ездил в Гарлем, на знаменитую 125-ую, где после 5 авеню, которая в центре Манхеттене превращается в одну из самых дорогих и фешенебельных улиц Америки, здесь — временное пристанище живописных и разнообразных бездомных, которые вплоть до 2-й авеню, скрашивали убогость и непритязательность бедного городского района. Бездомных было много, и такого количество красивых и говорящих лиц я не встречал нигде, вся история жизни была в этих кракелюрах морщин.

Много лиц с биографией я увидел и в Чикаго, где был совершенно особый климат социального контраста с почти ежедневными столкновения между полицией и черной молодежью. Весь центр города тянулся вдоль берега озера Мичиган, больше похожего на море. И однажды мы столкнулись с местной традицией, когда на пляже проходило то, что в Ленинграде-Петербурга носило название праздника Алых парусов, то есть празднование окончания школы для выпускников. Но это у нас — суровые северные традиции, в жарком Чикаго выпускники праздновали свое освобождение от школы в плавках, купальниках и солнцезащитных очках, но пили и блевали, думаю, не меньше.

Ездили мы и во Флориду, по пути останавливаясь у нашего бывшего соседа Лени и его дочки Тани по прозвищу «тапочек». Леня жил одно время напротив нас, и был самым близким из всего русского комьюнити, это при том, что был почти наверняка республиканец, по крайней мере, демократов нес, как только можно. Его жизнь в Америке началась с несчастья, в Калифорнии на парковке один мигрант убил его восемнадцатилетнего сына, не поделив с ним парковочное место. Теперь они с дочкой Таней жили в Северной Каролине, во вновь построенном поселении в очень комфортабельном доме, который бы в нашем Ньютоне стоил бы целое состояние, а здесь вполне умозрительную сумму. Мы несколько раз приезжали к ним, ездили по окрестностям и достопримечательностям, для любящих уединение и тишину – идеальное место.

В Флориде мы останавливались недалеко от Майами у нашей приятельницы Маши Веденяпиной, редкий случай совпадения во многих сферах, в том числе из-за ее опыта жизни в московском андеграунде. В конце концов, некоторые политические разногласия все-таки появились, но до этого мы общались со взаимным удовольствием. Она жила недалеко от океана в закрытом комьюнити за забором с охраной, потому что о проблеме с криминалом говорило многое, в том числе совершенно непривычно организованные винные магазины, где прилавок размещался за толстым, потертым, со следами попыток взлома пуленепробиваемым стеклом, что, понятное дело, было продиктовано невеселым опытом.

Маша по специальности была биологом, но работала в медицинско-исследовательской сфере, много путешествовала, любила животных и птиц, у нее дома жило два попугая, мальчик и девочка. Это помимо милого мужа Алексея. Мальчик, я о попугаях, вполне себе мирный и спокойный, а девочка, напротив, беспокойная и агрессивная, очень ревнивая и нападающая без предупреждения. Так однажды она клюнула Таньку в ногу, и эту ногу мы лечили несколько недель. Еще забавный случай произошел как-то утром, когда мы с Танькой остались в доме одни и обнаружили, что Саша, как звали девочку-попугая, каким-то образом вылезла из клетки и в ритме лесоруба крушит деревянную лестницу на второй этаж. Маша, когда надо было успокоить попугая, брызгала на нее из бутылки с пульверизатором, которых используют для опрыскивания растений. Я попытался загнать Сашу таким образом в клетку, облил бедного попугая до нитки, но добился только того, что она перестала наносить скорострельный ущерб лестнице, но в клетку не вернулась.

Хотя мы приезжали во Флориду несколько раз, нам постоянно не везло с купанием. На пляже был шторм, высокие и холодные волны, с высотой еще можно было справиться, хотя повсеместные красные флаги напоминали о запрете на купание, с холодом справиться было сложнее. Маша посоветовала нам ездить на лиман, где волн не было вовсе, а вода теплее, хотя все равно соленая. Понятно, что живность вокруг буквально кишела, от крокодилов, которых надо было отличать от аллигаторов до различных ящериц и птиц. В наших планах было добраться до Ки-Уэста, где жил Хемингуэй, но это нужно было сделать с ночевкой, но у нас не сложилось. Зато однажды мы решили возвращаться не по прямой, и сделав крюк через Алабама, Миссисипи и Луизиану до Нового Орлеана, где пожили пару дней во французском квартиле, который только подчеркивал своеобразие и непохожесть многих городов и штатов Америки, основанных на совершенно различных культурах.

Обратно мы поехали через Теннеси, чтобы заехать в Мемфис и дом Элвиса Пресли, нелепый на самом деле и помпезный, а затем, через Северную Каролину и Виргинию вернуться на наш северо-восток.

Кто-то может спросить, а зачем все эти рассказы о путешествиях, более похожих на отчет или хвастовство, если вы собирались рассказывать о жене. Другие читательницы, раз уж я затронул эту тему, меня упрекают, что я рассказываю не столько о жене, сколько о себе. И вообще оставлял (и оставляю) мою Таньку в собственной тени, делая только то, что было интересно мне. И это справедливый упрек, как вообще любой упрек ко мне и моему отношению к моей Нюше. И хотя я выскажу сейчас несколько соображений, но не в оправдание себя, а в пояснение, возможно, мало убедительное.

Нюшка обожала путешествия; когда умерла наша собака Нильс, она, успокаивая меня и себя, сказал: он был счастливый, он везде побывал: ездил на Черное море, в котором плавал и которое пил, ездил к Пушкину (мы  брали его в поездку в Михайловское, да и как не взять, на кого остановить совершенно сумасшедшего ризеншнауцера, который однажды на озере Шучка, где было много народа, показал, что умеет. Мы были с Алешей, и решили сначала окунуться самим, а потом уже купать Нильса, для чего оставили его в машине на слепящем солнце, приоткрыв немного стекло в водительской двери, чтобы он не задыхался. Так он вышел сквозь это стекло в сверкающих каплях от его осколков, как совесть у Тарковского в Солярисе. Выбить носом автомобильное стекло, это надо уметь). Бегал Нильс и в Разлив к Ленину, о чем опять напомнила Нюшка, отсылая к стихотворению нашего 7-8 летнего Алеши «Собака, бегавшая к Ленину».

То есть Танька – у каждого свой Кондуит и Швамбрания — все путешествия брала в зачет удавшейся жизни, и поэтому мы тоже очень много поездили и где только не побывали, и я, когда хочу успокоиться и сказать, что не все же было плохо, ведь есть законы жизни, которые не переступить, тоже вспоминаю все эти поездки и ее радость и удовольствие от них. И поэтому расскажу еще о наших путешествиях на Карибы и Средиземное море, другие места, потому что для нее это было важно.

А я что – я не мог ничего один, и не могу и не хочу никуда ездить сам; я сейчас днями не выхожу из дома н не говорю ни с кем ни слова. Танька твердила: ты – близнец, ты один не можешь совершенно. А по поводу того, что часто и многое придумывал и инициировал, она оценивала так: ты у нас — генератор, а я так — погулять вышла. Но попробовали бы вы заставить ее делать то, что она не хотела, она была более, чем упряма при всей своей мягкости или кажущейся мягкости. Так что я рассказываю о нашей общей жизни, которой вообще бы не было или она была бы совсем другой, непредставимой, без Таньки.

Вот такой жалкий лепет оправданий.