Жена. Главка сорок восьмая: папа и редкие гости

Нюшка, глядя на то, как я заботился о маме и папе, со вздохом говорила: нам с тобой такое не светит. Нам никто сопли и жопу подтирать не будет. Не уверен, что она сказала «жопа», хотя она с богемной изысканностью использовала крепкие выражения, в Америке уже намного реже: не перед кем форсить. Но я и не думал ни о какой рифме: мол, раз я забочусь о родителях, то также будет заботиться о нас и наш сын. Я уже давно понял, что идея воспитания на примере – ошибочная и не работает. Но это меня ничуть не смущало, я был человеком долга, это была моя конвенция с самим собой, и ничто не могло меня от этого отвадить.

Отчасти это было связано с тем, что у меня была бесконечная энергия, причем та же Танька воспринимала это не как достоинство, а как недостаток. Мне действительно надо было что-то делать непрерывно, так, я любил путешествовать, прежде всего, за рулем, потому что эта долгая и утомительная работа мне была необходима. У нас никогда в жизни не возникала споров, кто будет мыть посуду или выносить мусор; Таньку раздражало, что я тут же бросался все делать, и не потому, что не уставал, а потому что нервное возбуждение требовало растраты и растраты энергии, которая казалась бесконечной. Но Танька свое хозяйство тщательно оберегала от меня, она справедливо указывала на мои бесконечные ошибки: и посуду я помыл не так тщательно, и делая что-то на кухне, развел бардак. Что было справедливо, я просто многого не видел из того, что видит женский глаз, плюс Танька берегла границу между хозяйством и мной, как свою территорию, на которую она меня пускала неохотно и ненадолго, да и под строгим колючим присмотром.

На момент смерти мамы папе было уже за девяносто, и он еще казался крепким и энергичным, и до того момента, когда он потребовал ухода за собой как за ребенком, было еще несколько лет. Более того, он часто не соразмерял свои возможности и силы, и попадал впросак. Буквально через пару недель после смерти мамы мы куда-то поехали, вдруг звонок полиции, и меня начинают расспрашивать о состоянии папы, после нескольких вопросов я понимаю, что он попал в аварию, а аварии у него случались все чаще и чаще, и как говорит полицейский: не вполне адекватно отвечает на вопросы, то есть он confused. Когда мы вернулись, то выяснилась следующая любопытная коллизия, оказывается мой папа решил жениться. Он мне так и сказал, что мама не была бы против, ему нравилась одна дама в дневном стационаре, который он иногда посещал и который в просторечии именовался детским садиком, по уровню сознания многих пациентов. Дама была администратором, и одновременно хорошо пела, и при этом, как умеют только женщины, смотрела, возможно, на многих, но и на моего папу таким ласковым взглядом, что позволяло идентифицировать его как обещание.

Мой папа действительно был симпатичным человеком, обаятельным, с детской улыбкой, и всегда нравился женщинам несмотря на то, что не был мачо, напротив, такой ласковый теля. Хотя его мягкость очень часто была иллюзорной, он умел быть вежливым и твердым. Короче, ему запал в голову ласковый взгляд певуньи из детского сада, которой было – не знаю – лет пятьдесят, и он решил на ней жениться. Очевидно, он уже делал какие-то шаги, то есть шутливо предлагал встретиться где-нибудь в городе, но она так же шутливо отказывалась. И тогда он, поняв, что нас, меня и Тани, некоторое время не будет и никто его контролировать не сможет, сел за руль и поехал искать дом своей избранницы самостоятельно. Я не знаю, какие у него были координаты, может быть, он видел, как ее подвозили до дома (в детском садике привозили и развозили клиентов, а заодно и персонал, если по пути). Короче он поехал ее искать, несколько раз парковался, ходил искать, потом опять выезжал, пока не зацепил одну из машин и выехать сам не смог.

Кроме того, он стал интересоваться средством для укрепления потенции, черпая информацию из русскоязычных журналов, где было полно недобросовестной информации, подчас дословно переведенной с английского, но этот перевод делал рекламные предложения совершенно смехотворными. Плюс обилие мошенников. Короче, он, естественно не оповещая меня, заказал какое чудесное средство, которое стоит применить, как потенция будет как в юности. Он это заказал, естественно заплатил своей дебитной картой, а потом как бы забыл об этом. И вдруг при попытке сделать какой-то платеж, выясняется, что у него на карте – ноль. Я поехал в его банк, начал выяснять и обнаружил, что та фирма, которая обещала немедленный стояк в девяносто один год, сначала действительно снимала деньги за услуги, а потом стала снимать просто по сто, двести, триста почти каждый день, а потом и каждый день, пока карта не обнулилась. К счастью, американская банковская система вполне джентельменская, я все объяснил, объяснения приняли, и вернули папе все деньги из своих фондов, а разбираться с мошенниками – а это проблематично, их все данные почти всегда липовые – будут уже потом.

Надо сказать, что это папу совершенно не смутило, и он продолжал пользоваться рекламой русскоязычных газет и журнальчиков, хотя это было и очень опасно. Одновременно я понял один факультативный факт: папу совершенно не смущало, что он вынуждает меня помогать ему выпутываться из сложных ситуаций, в которые он сам себя помещал, он это воспринимал как само собой разумеющееся. И я это относил на счет старческой моральной неточности, в нормальном состоянии он всегда был вменяемым, деликатным и благодарным, более того, в России старался до последнего избегать моей помощи, а здесь просто сел на эскалатор и поехал. Что ж – бывает.

И все-таки эти несколько лет, пока папа был относительно крепок, были вполне светлыми. Да, мы жили практически втроем, папин дом находился в 10 минутах езды от моего. Мы давно покинули Сомервилль, и не потому, что находили квартиры дешевле, нет, многие квартиры были дороже, но они находились ближе к дому моих родителей, и это по мере их старения представало все более весомым аргументом. Где мы только не жили, только в Брайтоне (а в Бостоне есть свой Брайтон, но совершенно не русский) мы снимали в трех разных местах; потом была очень дорогая квартира, на самом деле половина дома, в Аборндейле (это район Ньютона, и наш первый адрес в Ньютоне, первая ножка циркуля, сделавшая круг), потом Нидам, Уэллсли, в двух шагах от колледжа, в котором преподавал Набоков и училась Хилари Клинтон. Мы здесь жили на Речной улице с очень живописными пейзажами вокруг, а потом переехали в наш последний дом, бывшую школу, которая давно нас привлекала своими почти не встречающимися в Америке высокими потолками примерно в 4 с половиной места, как у Таньки на Васильевском. И вообще, как я где-то писал, это была почти точная копия нашей с Нюшей 30-й школы на углу Среднего и Седьмой, более того построенным почти в один с ней год, в 1895.

Я даже не знаю, как это объяснить, но в эмиграции, на чужбине интуитивно ценишь эти внезапные совпадения, даже если не всегда их рационально отмечаешь (я, увы, рационализировал все и всегда, ничего не оставляя в темных углах). И вот этот вполне петербургско-ленинградский стиль дома грел нам душу, как невидимый рефлектор.

Мы же жили практически одни. За без малого двадцать лет, проведенные в Америке, к нам считанное число раз приезжали гости, тем более из России. Приезжал Миша Шейнкер с женой Ирой, пока мы жили еще в Уэллсли, приезжал Левка Рубинштейн, понятно, для выступления в Гарварде, но был нашим гостем. Еще из Флориды очень часто одно время приезжала Маша Веденяпина, из Род Айленда моя кузина Вика, еще раз в несколько лет заезжала переводчица Женька, не Женька Лившиц, которая монашенка, она была у нас в гостях, но в Нью-Йорке, куда ей было ближе ехать, а очень нам помогавшая в период после первой Танькиной операции. Леня, который сначала просто жил напротив в доме-школе, а потом еще несколько раз после переезда в Северную Каролину. Вот и весь список.

Но у меня не было и мгновения печали по поводу одиночества, я его не ощущал совершенно, моей многочасовой ежедневной письменной работы, заботы о родителях, а потом за папой, и главное – моей Нюшки мне вполне хватало, чтобы не ощущать пробелов в жизненной линии. Таньке, конечно, не хватало общения, она с удовольствием ездила к Вике в Провиденс, к моему дяде Юре в Нью-Йорк, куда меня тянула 125-стрит в Гарлеме, но мне никакого дополнительного общения не нужно было в принципе. Мне всего хватало. В том числе, потому что у меня был задран слишком и неоправданно высоко стандарт общения, он был на уровне моих друзей по андеграунду, Димы Пригова, Алика Сидорова, Вити Кривулина, Миши Шейнкера и вообще высокого интеллектуального уровня неофициальной культуры. Хотя дело было не только в уровне, а в общем нонконформистском прошлом и очень близких эстетических координатах, которые можно было уточнять, но общая система подразумевалась как само собой разумеющееся. И начинать общаться с людьми, возможно и приятными, но не знающими вообще ничего из того, что тобой подразумевалась как невидимый, но прочный фундамент с катехизисом вопросов и известных ответов, было затруднительно.

Хотя, как я понимаю сейчас, надо было идти на эти компромиссы и заводить знакомых, пусть и не соответствующих моим завышенным требованиям, но необходимых. Танька, Танька своим присутствием заменяла мне все, и я это не слишком отчетливо понимал. Или не понимал вовсе.

Не помню, когда, но, может быть, через год или полгода после маминой смерти папа попал в очередной вроде как забавный инцидент, обернувшийся долгоиграющими последствиями. Вернее, инцидентов было два. Сначала его остановил полицейский, потому что он ехал вечером и забыл включи ь фары. Полицейский попросил его остановиться, папа подал к обочине, где уже стояла машина полицейского, попытался припарковаться красиво, и в результате с размаха врезался в бампер полицейской машины. Испугался, резко подал назад и наехал на самого полицейского, не сильно, но достаточно для того, чтобы он упал. Рассказывая об этом, папа смеялся и говорил, что полицейский все понял и его простил, хотя ничего полицейский не простил, выписал папе штраф и увеличил страховые выплаты.

Ещё через пару месяцев папа куда-то поехал, где-то припарковался возле Бостонского университета, а когда выезжал, возможно, слишком энергично, не посмотрел направо, и снес открывающуюся дверь припаркованной машины. Причем ехал он, очевидно, на приличной скорости, потому и папина машина немного пострадала и тем более машина, которую он помял. Как здесь принято, обменялись карточками автострахования и разъехались.

Дальше папа опять немного поплыл в интеллектуально-психологическом плане, он начал беспокоиться, что ему в этой аварии слишком много насчитают, у него не хватит денег, и стал просить меня поехать и поприсутствовать при оценке ущерба второй машины. Никакие мои объяснения, что это невозможно, так как специалист, рассчитывающий ущерб, по большей части не контактирует даже с владельцем машины, только узнает, где она стоит, подъезжает в удобное для себя время и все оценивает. Никак вмешаться или что-то объяснять невозможно, да и что здесь объяснять, когда повреждения корпуса это — физическая субстанция. Более того, никаких личных выплат даже виноватая в инциденте сторона не несет, за все платит страховка, а вот потом она все возмещает сторицей, увеличивая ежемесячные выплаты. А так как папа довольно много попадал последнее время в небольшие аварии, выплаты все росли. Но все равно это никак не отражалось на его уровне жизни, это были какие-то проценты, не более.

Но папа вошел в какой-то психологический ступор, требовал, чтобы я куда-то звонил, с кем-то встречался, очень нервничал, и тогда я допустил одну ошибку. Дело в том, что к папе (а до этого к папе и маме) ходила очень любезная медсестра, к которой мы привыкли за годы, воспринимая ее как свою. И вот я, обеспокоенный возбужденным состоянием папы, во время одного из разговоров с ней упомянул эту ситуацию, и попросил, если можно, объяснить папе, что он ничего платить не будет, что никак повлиять на оценщика ущерба невозможно, и вообще это рутинная ситуация, не требующая затраты нервов. Вначале медсестра слушала меня вполне сочувственно, но постепенно восстановила всю картину, вспомнила, что за полгода у папы были уже по меньшей мере три небольшие аварии, и сказала, что обязана сообщить о ситуации: то есть папе пора прекращать водить машину, это слишком опасно для него и других. Я попытался ее переубедить, так как понимал, что для папы это будет ударом по самолюбию, но не преуспел. Она позвонила и его терапевту (PCP) и психиатру и сказала, что папино вождение слишком опасно и надо его остановить. В Америке отмахнуться от официального заявления невозможно, обращение медсестры запустило мотор, сам остановиться он уже не мог. Я-то думал, что она, как своя, успокоит папу, объяснит ему, что волноваться нет смысла, а она восприняла все официально. Помню, уговаривая ее, я так и сказал, я говорил с вами неформально, как со своей, на что она мне резонно ответила – у нас с вами нет неформальных отношений, я просто обязана такую информацию доводить до тех, кому следует. И была очень удивлена, когда папа заявил, что больше не желает ее видеть, она не понимала, что она такого сделала, и действительно, что?

И это был переломный момент. Папа оказался без машины. Его дом, до которого на общественным транспорте не доедешь, требовал моего по сути дела ежедневного участия. Многочисленные врачи, магазины, разные инстанции, мы теперь все делали с папой вместе. Даже когда я был болел, температурил, когда был после операции, когда на мне висели бандажи и катетеры, я просто садился в машину и ехал с папой, куда нужно, чего он по большей части не замечал. И слава богу.

Танька только качала головой. Нам такое даже в отделенном приближении не светит, говорила она, думая о нашем сыне. Но жизнь – очень часто неравноценный обмен, мы даем или нам дают, не думая о последующем возмещении, и просто потому, что иначе не могут. И здесь нет ни доблести, ни благородства, одно чувство долга. Оно даже не достоинство – свойство, которое либо есть, либо нет.