Жена. Главка сороковая: болезнь, проба пера

Беда всегда приходит неожиданно, даже если ты ее ждешь. И часто она приходит сначала как черновик, просто попугать и показать, как все это близко, и может уйти на время, сделать вид, что ее нет, все кончилось, пустые страхи, а потом вернуться и добить по-быстрому.

Американская медицина своеобразна. От Гарварда мы (Танька как член семьи) получили хорошую медицинскую страховку Blue Cross Blue Shield, и я сразу пошел в ближайшую к офису Гарвардскую больницу (название забыл), где выбрал себя англоязычного врача, PCP по-английски. Не то, чтобы я считал, что русский язык ухудшает квалификацию, просто мне было интересно узнавать новое. В результате я за без малого двадцать лет поменял четырех (если не больше) врачей, придя в результате к русскоязычной.

Танька же сразу, посоветовавшись со знакомыми и родственниками, пошла к известной в русских кругах Алле Нейштадт из госпиталя Newton-Wellesley, куда нам, пока мы жили в Сомервилле, ехать было далеко, почти также далеко как к родителям в Ньютоне. Но помните мою теорию, что некоторые места обладают зоной притяжения, ставишь ногу, а потом через некоторое время оказываешься в этом месте еще и еще раз. В любом случае отношения с Primary Care у Тани сложились хорошие, и она ездила к ней с удовольствием. Прошло какое-то время, и на одном из приемов Таня спрашивает своего врача, а когда вы меня пошлете на узи малого таза, меня в Петербурге каждый год гоняли на такое узи в Институт Отта? — А вас что-то беспокоит? – Нет, но ради профилактики. – Ну, если вы хотите, то пожалуйста, но мы здесь направляем обычно, если что-то беспокоит. – Давайте, на всякий случай.

Если бы не этот всякий случай, все было бы еще хуже. Танька поехала на узи, а когда пришли результаты, Алла Нейштадт тут же направила ее на компьютерную томографию, и мгновенно был поставлен диагноз рака яичника. Можно было идти к хирургам своего госпиталя, он считался продвинутым, но Танин доктор посоветовала ей светилу в своей области из госпиталя, специализирующегося на женских болезнях. И все закрутилось. Я, конечно, испугался, ездил с Танькой на все подготовительные тесты, на прием к светиле, который оказался пожилым евреем, отказавшимся принимать Таню без переводчика. Я полагал, что нашего английского вполне достаточно, и переводчика мы не заказали. Но светила, высунув нос из кабинета и узнав, что переводчик не заказан, сказал что без переводчика принимать не может, слишком важные вещи надо обсуждать, и мы вернулись с заказанным переводчиком через день или два.

Врачу нужно было согласие на разные варианты операции, если разрезав живот, он увидит нечто неожиданное и на эти неожиданности хотел получить внятное согласие. Танька посмотрела на меня, я кивнул, раз доверяешь врачу жизнь, приходится доверять во всем. То есть он получил разрешение вырезать все, что посчитает нужным.

Не помню, как звали переводчицу, но она работала давно и была скептически настроена, по крайней мере, к некоторым особенностям американской медицины, давая попутно советы: видите на столе у хирурга семейную фотографию с детьми и внуками, поворачивайтесь и уходите. Ему нужно кормить семью, он положит на операционный стол, даже если это не очень нужно.

Танька как всегда в трудных обстоятельствах демонстрировала холодное спокойствие, но это не означало, что она не беспокоится, просто она никогда этого не показывала. И я это узнал, услышав часть ее разговора с мужем ее одногруппницы по Политеху, который в России был главным патологоанатомом Новгорода. И я услышал, как ее голос дрогнул, когда она спросила, соглашаться ли на то, чтобы все вырезали, если это будет нужно? – Не думай, вырезай все, жизнь твоя хуже не станет, поверь мне. И она благодарно закивала головой. Она боялась, что вырежут все женские органы и брезгливый муж, не захочет с ней жить и спать, кто-то ей, видно, рассказывал эти истории.

Я помню, как мы приехали рано утром в день операции в Brigham and Women’s Hospital, очень долго ждали, пришла новая переводчица, которая была до того момента, как Таньку увели, и сказала, что ей позвонят, когда будет понятно, когда Таня отойдет от наркоза. Не помню, сколько я ждал, кажется, до вечера. Звонил родителям, звонил Алеше, а у самого было так плохо на душе, так тяжело и одновременно пусто. Наверное, что-то внутри меня примеривалось к самому худшему, и я этого худшего страшно боялся.

Уже давно стемнело. Не помню, позвонил ли мне сам доктор или его ассистент, но меня позвали в палату интенсивной терапии, где моя Нюшка спала под наркозом, лицо было усталое и серое. Я взял ее за ручку, и сидел, попутно отмечая, что хотя палата интенсивной терапии, считай, реанимация, врачи и персонал ходят в своей уличной обуви, как и посетили вроде меня. Никаких бахил, в операционной они, кажется, есть, но хотя я бывал в операционных, но на каталке и ног было не видно.

В какой-то момент Танька наконец проснулась и что-то очень недовольное мне сказала. То есть с места в карьер стала упрекать, не помню за что, она потом тоже не могла вспомнить, но очнулась недовольной, я же был счастлив, что она жива и все более-менее. Тут же прибежал доктор, пришла переводчица, он сказал, что все в порядке, что были затронуты яичники, но он вырезал от греха подальше все женские органы.

Палата у нее была естественно одноместная, госпиталь хороший, меню еды для заказа вполне обширное, меня в очередной раз удивило, что американская медицина, кажется, не знает такого понятия, как диета. Что любишь есть, то и заказывай. В самом меню шашлыков, конечно, не было, но все остальное вроде присутствовало. Таньку продержали обычные три дня, выписали, но через день опять вернули, потому что она стала жаловаться на боль в ноге, и хирург испугался, на задел ли он нерв, вернул Таньку в больницу, но через день стало легче, и ее выписали.

Наш дом был не вполне приспособлен для послеоперационной больной, но Танька была железной, ни одного стона, ни одной жалобы. Лежала, иногда вставала, все было более-менее. Я помню, что операция была, кажется, 7 марта, а 12 марта у нас годовщина свадьбы, и я уговорил ее пригласить родителей, которые ее после операции не видели. Она сначала возражала, говоря, что сил совсем нет, но я сказал, что все хлопоты по столу беру на себя, а так как Танька любила застолья, то со скрипом, но согласилось.

То, что произошло во время этого застолья, не вполне мне до сих пор понятно. Моя мама и Таня обладали слишком разными темпераментами, маме не хватало в Тане эмоционального отклика, она были слишком холодна на ее вкус, плюс культурная разница, мама, прожившая почти всю жизнь в Ленинграде, все равно оставалась такой провинциальной женщиной, что, наверное, не лечится. И еще у нее было плохо с юмором, она его не всегда понимала. Короче, они пришли, сели за стол, выпили, может, одну-другую рюмку, и тут моя мама совершенно неправильно интерпретировала мой тон. У меня есть такая манера как бы шутливо, но грозно рычать на жену, она все это прочитывала правильно, а маме, наверное, показалось, что жена меня достала, в том числе своими болезнями, и я ею всерьёз недоволен. И она совершенно неожиданно, не с того ни с сего, вдруг повернулась к моей Таньке, еле волочащей ноги после операции, и заявила, что никогда ее не любила и всегда ощущала ее себе чужой и чуждой.

Мы, конечно, все охуели, а за столом был папа, Алеша, они тоже остолбенели, а мама как ни в чем не бывало продолжает есть, будто не сказала невестке в лицо вещи, в общем и целом невозможные. Папа попытался было спустить ситуацию на тормозах, сказав, а что такого, сердцу, мол, не прикажешь. Я ответил маме со всей возможной резкостью, я всегда был на стороне Таньки, и не могу представить себе, чтобы предпочел чьи-то интересы выше, чем интересы мой девочки. Мы еще поговорили на повышенных тонах, но все это было настолько дико, настолько разрушительно, что через пять минут мои родители встали и пошли к дверям. Мы молча вышли их провожать, дверь закрылась, они уехали.

Сказать, что я был взбешен, не сказать ничего. Мы не виделись несколько месяцев, мама наотрез отказывалась извиняться, папа как заезженная пластинка твердил, а что такого она сказала, пытался шутить: любит-не любит, плюнет, поцелует. Если бы Танька мне сказала, что я больше твою мать в своем доме видеть не хочу, так бы и было. Ей почему-то более всего было обидно, что ей было заявлено о нелюбви свекрови через 5 дней после тяжелой операции и на годовщине свадьбы. Но она не умела долго обижаться, она, конечно, не простила мою маму, но сказала, это твоя мама, я не хочу, чтобы ты винил меня, если вы с ней поссоритесь. Ничего, перетерплю.

Я уже не помню, как и когда мы как бы помирились, даже мамин брат дядя Юра, с которым у Таньки всегда были нежные отношения, извинялся за маму и крутил пальцем у виска, говоря, что у нее не все дома. Но мама не извинилась, а мы в скором времени помирились без слов, и попытались жить дальше. Но я переживал и переживаю все это до сих пор, и полагаю, что именно я спровоцировал маму своими дурацкими шутками и розыгрышами, надо думать, с кем  и когда шутить. Бедная моя девочка, она тоже хранила эту обиду, совсем незаслуженную, и более обижалась на моего папу, которого любила, конечно, больше, он был более вменяемым, она вообще уважала мужчин, ее отец рано умер, и она думала, что мой папа будет ей как бы отцом, и то, что он не защитил ее, ее покоробило. Но я тоже всегда был на стороне своей жены, кто их защитит, если не мы.