Жена. Главка тридцать девятая: Алик, Алик умер

В Москве, где проходила конференция по Пригову, я, конечно, повидался с оставшимися друзьями Мишей Шейнкером и Аликом Сидоровым. С Аликом мы часто разговаривали по телефону, и звучал он обычно, но при встрече я был поражен, насколько он сдал. Что-то было с глазами, наверное, последствия диабета и катаракты или глаукомы, он практически не снимал темных очков. Но и физически он сдал невероятно, его постоянно кто-то поддерживал под локоть, и во время панихиды по неверующему Пригову на Донском кладбище, и когда вечером он позвал друзей на поминки по Пригову в свою студию.

Я уже говорил, что между нами, вернее, между мной и Аликом встала его позиция с поддержкой Путина, он не самого Путина поддерживал, да и Путин в 2008 еще не раскрыл свои совиные крыла, а движение в сторону того, что считал национальным возрождением, и я переубедить его не мог. Но Алик оставался благородным человеком, наши политические расхождения никак не влияли на его отношения ко мне. А относился он с таким спектром, в котором было все – и уважение, и неподдельный интерес к моим работам, и забота почти отеческая. Мы ведь это всегда ощущаем, если кто-то нас бескорыстно любит, и много ли таких людей на свете, которым мы по-настоящему дороги? Но я преодолеть раздражение из-за его политической позиции не мог.

И все это наслаивалось на печаль по поводу его физического состояния, которое по голосу в телефоне я не смог понять, а теперь видел, как Алик уже не тот. По возвращению в Америку мы продолжали почти постоянно перезваниваться, я, увы, преодолевая неприятное чувство, вызванное его наивным путинизмом, и звонил сам может быть реже, чем надо. Тот звонок оказался настолько рельефным, что врезался в память почти дословно. Я набрал его номер, долго никто не подходил, я собирался уже вешать трубку, когда услышал знакомое «але», с раскатистой хрипотцой, но совершенно в другой какой-то плачущей тональности. «Алик, привет, как вы?» — «Миша, мне не очень хорошо, я упал, упал и не могу встать. Лида спит в соседней комнате, но она меня не поднимет, я слишком тяжелый». – «Алик, вы ударились, что-нибудь сломали?» — «Нет, я просто пошел за телефоном и упал, споткнулся и не могу встать». – «А есть кому позвонить или сразу в скорую?» — «Я не знаю, как звонить, вы не можете – я вам продиктую номер – позвонить Алеше и попросить, чтобы он приехал?» Алексей был сыном его приятеля и многолетним помощником, как в делах, так и в быту. «Хорошо, диктуйте». Я тут же набрал номер Алеши, объяснил ему ситуацию, он все понял и помчался к Алику. Больше я нашего Алика не видел и не слышал.

Как рассказал мне потом Алексей, у Алика был какой-то приступ или удар, то есть он не просто упал, а это было следствием чего-то более серьезного. С огромным трудом ему удалось уговорить Алика вызвать скорую, потому что он противился, беспокоился за Лиду и дочку Аню, у которой, к сожалению, как раз в это время обострились ментальные проблемы, и за ней самой нужен был уход. Алик был слаб, тело почти уже не принадлежало ему, но дух был почти тем же неукротимым. Алексей мне рассказывал, что Алик рвался в драку с санитаром, потому что ему не понравилось отношение санитара к чему-то. Я тут же вспомнил, как Алик рвался драться с милиционером в электричке, более сорока лет назад, по пути в мастерскую Ильи Кабакова. И еще как мой бедный Нильс, умирающий, не имеющий сил встать с земли во время прогулки и скулящий от боли, вдруг начал рваться на проходившего рядом дога, потому что инстинкт сильнее физических и моральных сил.

Алик умер на следующий день. Для нас с Танькой это была потеря, стоящая в ряду ухода Вити Кривулина и Пригова, но к Алику была еще страшно несправедлива жизнь. Пригов умер на взлете славы, Витя настоящего признания так и не дождался, но не смотря на свой рак, был во всеоружии своего интеллекта и как всегда бурлящих планов. Алик умер почти как частное лицо, несмотря на все его заслуги перед современным искусством, и от этого было еще больнее. Я понимал, что произошло. Пока с конца 70-х по середину 80-х шло становление журнала «А-Я», выведшее московский концептуализм из андеграундной тьмы прямо к софитам славы, Алик при всей своей деликатности, был таким невольным диктатором в Москве, его все слушались, все подчинялись, от него все зависело, и немного, но повадки Карабаса Барабаса, управлявшего своими куклами, нет-нет, да прорывалось. Мы вообще всегда платим по счетам, но Алик вывел за ручку к славе целое художественное направление, которое, славы дождавшись, посчитало возможным его просто вычеркнуть из анналов. Мог бы написать: Господь им судья, но никто им не судья, и Алика как-то особенно жалко.

Мы с Танькой помнили, как с самого начал 80-х Алик приезжал к нам в Веселый поселок и устраивал нам праздник на несколько дней, часто снимал квартиру по близости, чтобы больше быть вместе, помогал Таньке с готовкой (больше советами), и был таким заботливым, каким бывают пожилые люди по отношению к внукам, хотя разница в возрасте была чуть больше 10 лет.

У меня сейчас все наслаивается, не путается, а напротив, существует в обнаженной откровенности, все эти наши друзья, уходящие один за другим и моя Танька, моя девочка, ушедшая от меня три месяца назад. Я говорю о том, что всех их потерял, но тот же Алик ушел на расстоянии, которое само по себе наркоз, а Танька ушла у меня на руках, сгорев за несколько месяцев, и я не могу найти себе место без моей девочки, моей маленькой Нюшки.

Алика кремировали, его прах забрал наш общий друг Валера Зеленский и отвез в свой дом в Крыму, куда мы все ездили все советское и постсоветское время. Он собирался развеять его в море, в районе Карадага, который Алик так любил и столько снимал, но так и не сделал этого. Я приезжал к нему в Старый Крым, красивая урна с прахом стояла на его письменном столе. Мы с Танькой посмотрели на нее, она покачала головой, я потрогал урну, я же писатель, я должен все пропускать сквозь себя. И даже в страшном сне не мог представить, что буду держать урну с прахом моей девочки, вот этой, стоящей рядом, а потом буду развеивать его в том месте у Чарльз ривер, где мы часто гуляли, сидели на скамейке у реки, смотрели на череду домов на противоположном берегу, и две белые, возможно алебастровые, скульптуры —  собачки и овечки, которые почему-то грели нам душу. Я стал у кромки воды, развернул пакет с прахом и постарался развеять, раскидать его максимально далеко, но тут подул сильный, холодный ветер в лицо, и весь прах вернулся на меня, на ноги и воду у берега. Золотисто желтый, какой-то сверкающий, не захотевший расставаться со мной. И я ничего не мог поделать.

А урна с прахом Алика, наверное, продолжает стоять на столе Валеры Зеленского. Надо будет спросить при случае.