Жена. Главка тридцать восьмая: скандал

Выставку готовили к открытию в здании напротив того, где размещался Девис центр, я назвал ее  «Конец двух эпох: Путина и Буша», я имел в виду не только завершение правления президентов двух стран (о рокировке Путина с Медведевым известно еще не было), но и то, как самые незащищенные представители двух обществ эти общества представляют. От Девис центра выставкой занималась милая девушка Сара (кстати, одно из самых распространенных и совсем не обязательно еврейских имен в Америке, что, скорее, говорит о близости американской культуры к Библии; так, кстати, и большая часть американских мужчин обрезаны, делается это прямо в больнице при рождении и совсем не для поддержки Израиля, а из-за медицинских соображений с понятными, однако, корнями).

Мы с Танькой тоже много работали, выставка – сложный механизм, состоящий из множества деталей. Был выпущен простой, но красочный буклет на двух языках, открывал выставку директор Девис центра  и известный политолог Тимоти Колтон. Все было мило и скромно, я стал задумываться о выставке и в России, тем более, что мы собирались первый раз после переезда посетить Петербург, где у Тани жила мама и сестра с племянниками, да и вообще на родину тянуло.

Так получилось, что тем летом я летал в Россию дважды, сначала вместе с Таней в Петербург. Ничего особенно не запомнилось, кроме двух характерных моментов. То есть ты какое-то время живешь вне России, приезжаешь, и в погружаешься в русскую жизнь мгновенно, без какого-либо перехода. То есть вышел за дверь и опять открываешь ее, никакого дистанции. И прежде всего, потому что окружающие, незнакомые тебе люди на улицах, в магазинах, в общем везде, идентифицируют тебя как своего. То есть у этих окружающих не возникает ни малейшего сомнения, что ты – свой, ниоткуда ты не вернулся, а жил здесь всегда как привязанный. Нам казалось, что мы будем отличаться, но универсальность многих веяний стирают границы, а язык дополнительно все склеивает. Никто не догадывается, что ты живешь за границей, и ты моментально включаешься в эту игру, по крайней мере, тебе тоже кажется, что ты здесь живешь всегда, едешь со всеми в одном плацкартном вагоне, просто вышел в тамбур покурить, и вернулся.

Второе впечатление касалось небольшого демарша, устроенного нам нашими племянниками при вручении им подарков, они насмешливо их приняли (американские джинсы), дав понять, что у них другие представления о моде, а Америку они не сильно, но презирают. Они-то знали и помнили, что мы приехали из Америки и дали нам понять, что мы – чужие. Танька немного расстроилась, эта вообще была тема небольших, но противоречий, мальчики росли без отца, мать и бабушка их, конечно, баловали, ограждали от любых трудностей, и Танька полагала, что кончится все это плохо.

Второй раз я полетел на конференцию, устроенную в Москве на первую годовщину смерти Пригова издательством НЛО, и здесь тоже выяснилось, что я кое-что пропустил, что Пригов за год в наступательном темпе канонизируется Ирой Прохоровой и ее издательскими структурами, неслучайно сборник, вышедший по итогам конференции назывался «Неканонический классик». Но прилагательное «неканонический» должно было спрятать уши этой самой канонизации, которая стала основной стратегией. Мой доклад «Кривулин и Пригов» был вне проблем возвеличивания одного из моих героев, он был о проблематике успеха, но я касался причин того, что именно московские концептуалисты и, прежде всего, Пригов были подняты на щит в самом начале перестройки вроде как чуждыми силами. И поднят по причине того, что деконструкция советского, хорошо, давайте проще, низвержение, высмеивание, унижение советского было на руку тем силам, которые поначалу шли вместе с властью, да и были ее частью, потому что это было им выгодно в конкурентном смысле. Мол, мы также выступаем против реанимации совка, просто Пригов и концептуалисты сделали это наглядным. Но Пригов и не думал обелять бенефициаров перестройки, но это сделали помимо его желания.

Я не представлял, что таким образом наношу удар по стратегии устроителей конференции, для меня это было обыкновенный анализ, который я бы показал и Пригову, потому что наши отношения не предполагали какой-то осторожности или недоговоренностей. Я задолго до кончины Пригова, кажется, в «Коммерсанте» или в «Русском телеграфе» опубликовал статью «Сахарный Пригов», где немного высмеивал те процессы далекой канонизации, которая проходила тогда как предвестие будущих раскатов, и Дмитрий Саныч и не подумал обижаться. Я вообще себе такое не представляю, чтобы Пригов мог обидится на анализ, тем более от меня, в дружеских чувствах и компетентности которого он никогда не сомневался. Наши отношения вообще были построены на легком подсмеивании друг над другом, что не мешало вдумчивости продолжительных бесед.

Однако я задел за живое. Левка Рубинштейн меня поблагодарил за точность и трезвость, но при этом я неожиданно стал свидетелем разговора между Ирой Прохоровой и одним из редакторов ее журнала. Где она шепотом, но что делать, если у меня такой слух, давала нагоняй своего работнику, что он не дал отпор оскорбительной для памяти Пригова инсинуации. Работник сначала даже не понял, о чем речь, так как по старинке воспринимал все вне процесса канонизации, но потом, науськанный начальницей, задал какой-то вопрос с тенью неодобрения, но сути я не запомнил.

Когда мы потом обсуждали все эти казусы в своем кругу, то Лева Рубинштейн нашел забавную аналогию, а именно с разговором Сталина с Крупской, которую Сталин за что-то упрекал и угрожал, что политбюро не потерпит семейных интерпретаций образа Ленина, у родственников нет презумпции вседозволенности. Мы посмеялись, сравнение друзей Пригова с Крупской представало забавным.

Именно так я все рассказал по телефону Таньке, когда позвонил ей вечером, мы вообще всегда и везде созванивались каждый день, даже когда были в ссоре и жили раздельно. Помню звонил ей из Болоньи, где жил в тюрьме, переделанной под гостинцу, но определенный тюремный колорит остался. Хотя мы в этот момент в Петербурге жили раздельно. А когда ездил в Финляндию, звонил и пару раз в день. Теперь мы тоже с ней посмеялись, не придавая происшествию значения. А зря.

Через пару месяцев, когда пришла пора превращать тексты докладов в статьи для этого самого сборника «Неканонический классик», мне позвонил довольно близкий американский знакомый, который, начав издалека, попросил внести ряд правок в мой текст. Я не запомнил, называл ли он число правок, но общий месседж был не в том, что я утверждаю, что Пригов и концептуалисты послужили бенефициарам перестройки для подтверждения их претензий на власть. А, мол, сборник посвящен Пригову, а у вас слишком много Кривулина. Не разрешу ли я ему самому внести необходимые исправления, а он перед публикацией мне обязательно покажет. Или просто пришлет поправки, и я их использую при редактировании. «Нет».

У меня есть такая черта, которой я не вполне управляю, я впадаю в бешенство. Это не означает, что я начинаю визжать или переходить на оскорбительный тон с ненормативной лексикой. Но я совершенно теряю и так мало присущую мне гибкость, и выражаю свои мысли с максимальным усилением без всякого учета того, кто именно со многой говорит. А проблема была в том, что говорил я с людьми, которые были моими приятелями.

И с Ирой Прохоровой я приятельствовал много лет, опубликовал много важных для меня статей в ее журнале, она издала в качестве монографии текст моей докторской диссертации, и мы всегда общались с полнейшим, как казалось, пониманием. Единственным эпизодом, омрачавшим наши отношения, был разговор на одной конференции еще до отъезда в Америку, где я рассказал ей о том, что мою книгу о Путине отказались печатать и эти, и эти, и эти (я называл издательства и имена наших общих знакомых). И Ира Прохорова с каким-то странным неожиданным раздражением, никогда ранее не звучавшем в нашем общении, сказала с каким-то неодобрением, если не омерзением. «Что же вы такое, Миша, написали, если все достойные издательства отказываются это печатать?» — «Да ничего, обыкновенный анализ». Но Ира была явно возмущена, и не трусостью наших знакомых-издателей, а мной, провокатором.

Близкие отношения у меня были и с тем представителем Иры, который позвонил с предложением радикально переработать статью о Пригове. Он помогал мне при социализации в Америке, в частности советами при составлении такого важного документа, как CV (это такая расширенная биография ученого-соискателя какой-то должности с подробным списком публикаций, наград, премий и так далее). Думаю, он был специально выбран Прохоровой, как человек мне близкий, писавший обо мне вполне комплиментарно, предполагая, что мне ему будет труднее отказать. Но я при совке не соглашался ни на какую цензуру, отказался вносить минимальные правки в два рассказа, которые были включены в сборник Клуба-81 «Круг» куратором от Союза писателей Юрием Андреевым в 1985. С какой стати я буду подчиняться каким-то цензорам сегодня, спустя 20 лет. Я высказал своему собеседнику все, что я думаю о его неблаговидной роли, не преминул напомнить, что использование Пригова в качестве обелителя репутаций героев приватизации и залоговых аукционов – отвратительно, и что-то еще не менее резкое.

Я не называю имен, потому что не в них дело, они были функцией, не они так другие, деньги, тем более большие деньги, меняют всех. Вспоминаю, как еще один наш общий приятель, часто ездивший на конференции Прохоровой в Москву, говорил, что таких гонораров он не получал ни на одной западной конференции. У вас товар — у нас купец.

Мне не свойственно жалеть о собственной резкости, мне было жаль, что в этой роли доставщика черной метки оказался человек, мне симпатичный, но ничего не поделать, историй о том, как самые приличные люди меняются под давлением обстоятельств, полно.

Танька, знающая, насколько я бываю невозможным, впадая в раздражение, не то, чтобы поругала или не одобрила меня. Она этого не делала вообще никогда. Но она косвенно попеняла мне, напомнив, что когда я поссорился из-за политики с друзьями детства и юности, то сказал ей успокаивающе: ничего, у нас еще будут друзья. И где они, спросила моя Нюшка, чуть-чуть надрывая мне сердце? Как где, вместо них появились друзья по андеграунду, Миша, Витя, Лева, Дмитрий Саныч, Алик Сидоров. И где они, где они сейчас? Да, Витя и Дмитрий Саныч умерли, но дружба не сильно продлевает жизнь, да и не предназначена для этого. «Тебе видней, не останься совсем один», — сказала она, и, увы, оказалась права. Эти категоричные максималисты оканчивают жизнь в гнетущем одиночестве, а вы думали принципиальность приносит прибыль? Только тешит самолюбие, не более того.

И хотя мне больно писать это, особенно сейчас, когда я остался совершенно один и это уже не изменить, я о многом жалею, особенно по поводу Таньки и ее болезни, в которой я живу какой месяц, ища ошибки, свои и чужие, и не прощая себя. Но что касается моей ужасной непримиримости, в том числе с близкими друзьями, помести меня как ножку циркуля в прошлое, я очерчу круг вокруг себя с той же определенностью, как делал это раньше. Горбатого – могила.