Жена. Главка тридцать седьмая: Гарвард, Кембридж

За пару недель до нашего переезда в Бостон умер Дмитрий Саныч Пригов. Так получилось, что незадолго до своего последнего выхода из дома он отправил мне емейл, в котором жаловался на неожиданные цензурные трудности с изданием новой книги и писал, что столкнулся с теми же проблемами, что и я с изданием своего «Письма президенту» о Путине.

Пригов, помимо своего творчества, был очень близким моим приятелем, собеседником, одним из самых прозорливых и отчетливых в суждениях. Он всегда бывал у меня на Бабушкина, еще раньше в Веселом поселке, если приезжал в Петербург, мы несколько раз вместе ездили на различные конференции, в частности на большой форум в Потсдаме. Он был одним из центров нашей московско-петербургской (на самом деле ленинградской, ибо все началось с конца 70-х) компании. Я помню, как первый раз говорил о его кончине с Аликом Сидоровым, и тот, пытаясь скрыть волнение, с деланной суровостью сказал: Дмитрий Саныч сам виноват, что этот тромб его доконал, надо было водку пить, чистить сосуды. Хотя прекрасно знал, что Пригов не мог пить ничего крепче пива из-за болезни, но я слышал отдаленное подавленное всхлипывание в голосе Алика и понимал, что он так пытался справиться с переживанием потери.

Еще помню несколько меня удивившее замечание, что вот, мол, сам придумал свою дурацкую систему обращения по имени-отчеству и сейчас, когда хочешь сказать «Дима, наш Дима», говоришь о нем как о чужом и официальном лице. Да, у любого самого изысканного и продуманного художественного жеста есть оборотная сторона. Я помнил, как познакомился с Приговым, который пришел на мое чтение в Москве на квартире жены Жени Козловского актрисы Лизы Никищихиной, я читал «Веревочную лестницу», он был впечатлен особенно на уровне его и других московских концептуалистов скепсиса по поводу традиционности ленинградского андеграунда (что не мешало его близким отношениям и с Кривулиным, и с Леной Шварц), подарил мне несколько своих машинописных сборников, так началась наша дружба. Танька была со мной на этом чтении, она была беременна Алешей, и известный сердцеед Коля Климонтович осыпал ее комплиментами, спрашивая, не Алиса ли Фрейндлих она?

Одним из наших последних с Приговым совместных проектов было издание сборника «Шинель Пушкина», приуроченное к пушкинскому юбилею, где был мой роман «Несчастная дуэль» и его «Евгений Онегин Пушкина», изданный, кстати, в издательстве Алика Сидорова.

Известие о смерти Пригова пришлось на период наших сборов, к сентябрю я должен был появиться в Девис центре Гарварда, и мы вовсю собирали и укладывали вещи.

Из переезда в Бостон из Нью-Йорка я помню только то, что в дороге постоянно сосал леденцы, а когда стали подъезжать к Бостону, то несколько городских пейзажей напомнили мне Петербург, и я помню, рассказывая об этом родителям, сказал, что у меня возникло ощущение, что я возвращаюсь домой. Что Бостон куда больше похож на Петербург, и я надеюсь, что мне здесь будет легче. Сами переживания, которые не были похожи на ностальгию, хотя были порой мучительны, я не помню, а вот эти слова запали в память, и они говорят сами за себя.

Квартира, которую нам снял Алеша, была на горе, Танька его упрекала, что он не подумал о том, что нам надо будет подниматься в гору, если мы пойдем гулять пешком, а он уверял, что сделал это специально, чтобы мы не забывали давать нашим телам нагрузку. До Гарварда я ездил на машине, минут 5-10, и самое трудное было – парковка. Найти парковочное место было сложно, но возможно, а вот запарковаться на целый день – проблематично. Меня несколько раз штрафовали, штрафы кусались – самый маленький был $40, а дальше только вверх.

Еще раньше мы узнали, что с этого года Алешино обучение в аспирантуре становилось платным, не помню сумму, кажется,  $500 за семестр; он не работал, получал стипендию, которую продолжали выплачивать, а плату за обучение мы, понятное дело, взяли на себя. Здесь было неприятно то, что Алеша узнал, что обучение с определенного момента становится платным, только тогда, когда пришла пора платить. Если бы он знал об этом заранее, неизвестно, выбрал ли он Гарвард, потому что при поступлении подал документы в несколько американских университетов и на лингвистику, и на русскую литературу, и везде был принят, а вот какие были условия в других университетах, так и не узнал.

Естественно мы стали чаще ездить к моим родителям в Ньютон, у них был хороший дом с субсидальными квартирами, он стоял в красивом парке, единственный недостаток был в отсутствии общественного транспорта, только на машине. В том числе до ближайшей остановки метро. Это вообще специальная фишка Америки и одно из ее отличий от Европы, где муниципальный транспорт имеет разветвленные маршруты и ходит как часы. Помню, еще до отъезда в Америку я был приглашен на одно выступление в Швейцарию, Цюрих, и ко мне приехал Пригов, из совсем другой части Швейцарии, ехал часов 5-6, но автобус пришел минута в минуту.

Ничего подобного в Америке не было, автобусных маршрутов даже в крупных городах было недостаточно, сами автобусы ходили порой с огромными опозданиями, жить без машины было проблематично.

В Девис центре мой кабинет был почти напротив кабинета Маршалла Голдмана, которого я читал еще в доперестроечный период; вообще здесь было много грамотных исследователей России, сама атмосфера была спокойной и доброжелательной. Не помню, кому я рассказал о своем фотографическом проекте со сравнением лиц бездомных России и Америки, увидев них в том числе отражение политических веяний, в частности эпох Путина и Буша-младшего. Идея понравилась, решили сделать большую выставку в Гарварде, и я несколько месяцев, помимо работы над своим исследовательским проектом, вернее, ее частью, посвященной сравнению художественных стратегий Кривулина и Пригова, готовил и выставку, которая открылась уже весной.

Вообще Девис центр имел насыщенную публичную программу, различные вечера проходили несколько раз в месяц, и я всегда брал с собой Таньку. Конечно, я таким образом предоставлял ей возможность для общения и посещения публичных мероприятий, но мне без нее почти мгновенно становилось скучно, я выпивал какой-нибудь бокал, ел что-либо из фуршета, всегда сопутствующего публичным вечерам, и спешил домой. Одному мне было тоскливо.

Я не могу сказать, что наша жизнь принципиальным образом изменилась, разве что мне приходилось ездить и работать в своем гарвардском кабинете, но мы почти так же много гуляли и глазели на город. Сам Кембридж был очень симпатичен, в том числе тем, что здесь было несколько мест скопления бездомных, опять же по причине потока туристов, и при этом был одним из самых криминальных городков большого Бостона. Особенно распространены здесь были квартирные кражи, обычно это наркоманы искали оставленные в квартире наличные или разные гаджеты. Телевизоры и прочие громоздкие предметы никто не крал, но по мелочи, залезая через окно, такое было часто. Плюс автомобильная страховка была одной из самых высоких, потому что и в машины лазили за забытыми вещами, и просто угнать и покататься.

Гуляя по Кембриджу, мы однажды дошли до бывшего дома Набокова его кембриджской эпохи; моя приятельница Света Бойм, профессорствуя в Гарварде, как анекдот рассказывала, что получила ту должность, в которой отказали Набокову. Это история, как Набокова пытались устроить в Гарвард, когда славистскую кафедру возглавлял Роман Якобсон, не желавший принимать Набокова на работу и на аргумент: но ведь Набоков – большой писатель, ответил: слон – тоже большое животное, но не работает на факультете естествознания, а лишь является одним из объектов изучения.

Мы стояли с Танькой напротив типичного кембриджского домика, и она сказала: «Скромно жил русский классик на чужбине, непритязательно, это тебе не дворец на Большой Морской». Она, конечно, была права, но скромность и непритязательная простота вообще примета протестантского стиля, здесь даже очень богатые люди, которым Набоков в своей кембриджский период не был (вплоть до издания и лавины славы после «Лолиты») до сих пор живут в довольно похожих друг на друга и однотипных домах без архитектурных изысков. Хвалиться материальным не считается хорошим тоном, и здесь отличие от православной России принципиально. А эмиграция всегда — та ересь простоты, не упасть в которую почти невозможно.